Make me feel like a God

Zack Hemsey — Fade Away

      Ты сдаешь сессию привычно спокойно и отлажено вовремя. Ты зарекся терять стипендию еще после самого первого семестра, когда по барам шлялся чаще, чем по коридорам универа, и заливал за глаза так, что алкоголики со стажем могли позавидовать. Даже сейчас могут. Хотя пить ты после первого же семестра бросил.       Да-да, тебя чуть не выпнули к черту — что было бы твоему папане, так ратующему за твою работу в его тупорылой фирме, на руку — но ты вовремя дернулся. Ладно, врешь. Тебя дернула Лайка. Не наорала, а просто пришла как-то утром, когда ты просто разрыдаться был готов от похмелья, села на краешек постели и бросила короткое:       — Ты отвоевывал свою жизнь не один год. А теперь просрал ее. Ты в списках на отчисление.       Ее гребанное лицо было пустым, но ты знал — даже с блядской головной болью чувствовал — что она хочет устроить тебе выволочку. Но не ту, где ты будешь виноват во всех сучьих бедах, а ту, где она будет кричать и плакать, потому что ей искренне больно за тебя и твою тупорылую безответственность.       Однако, тогда больше она ничего так и не сказала, и в итоге вообще оказалось, что нихуево так соврала, ведь никаких списков и в помине еще не было, но это подействовало. И ты никогда так рьяно и жестко не зубрил, как в те пару недель, пытаясь в авральном режиме закрыть сессию, которая упорно отказывалась закрываться, а также не порвать себе жопу при этом.       Сейчас же тебе уже было легче. Ты не шел на выебонистый, супер умный и мажорный диплом отличника, имея пару троек за первую сессию, но ты имел почти грошовую стипендию-насмешку и ты все-таки неторопливо плелся к окончанию своего обучения. О том, что будет дальше, ты еще не думал да думать и не хотел.       Всю твою голову безраздельно занял ебанный жид.       Он обосновался там охуенно прочно, к слову. Со своими загонами и правилами. Со своими слабостями и решениями.       Вы не говорили об этом, но даже если бы и стали, ты объективно не въебывал, как вообще должен бы пройти такой разговор. И каким он будет.       Разговор о «вас».       Хуевый разговор, конечно.       Казалось бы он вам и не нужен — нахуй не сдался, если честно — но ты жопой чувствовал: произойдет/случится/сука, сбудется. Ведь теперь твоей головной болью был жид, а жид был собой. И, говоря откровенно, это был пиздец. Конечно, тот пиздец, с которым ты уже умел справляться, но все же.       К тому моменту, когда сессия завершилась, одарив вас каникулами, вы вместе уже переделали казалось бы все, что только, блять, могли. Но на самом деле это было не так.       Ты умел целовать его так, что у него подламывались колени — но говоря откровенно ты никогда не был сильно против хватать его на руки — но ты также уже научился целовать его так, что он стоял ровно, был спокоен и собран, но при этом охуеннейшим образом задыхался. Если в самом начале ты еще думал о том, что у тебя не найдется для него ни грамма хреновой нежности, то теперь ты знал — найдется.       Испорченная. Изломанная. Дикая.       Твоя нежность была такой, и ошибиться было сложно: жиду она нравилась до звездочек.       Еще у вас были общие темы для базара и общие шутки. Тебе казалось это важным, хотя жид этого словно бы и не замечал, ублюдок. Или же делал вид, что не замечал. Он был поистине примечательным персонажем, потому что вряд ли еще кто мог совмещать в себе настолько огромный похуизм, положенный на ваши отношения, с огромной же в них потребностью. Потребностью во внимании, в интересе, в прикосновениях… Для тебя уже тайной не было, что его в детстве чаще пиздили, чем любили, но и ты любить его не собирался. Пока что ты вообще, блять, не въебывал, что с ним делать и захуя он тебе сдался.       Но и не заморачивался.       Вы сосались по углам, тискались школьниками и таскались вместе по всяким разным. Вам было неплохо рядышком, но круче было, естественно, по разные стороны. В зале спортивном, в битве снежками — похую. По разные стороны был азарт и этот отчаянный блеск в глазах, где он знал, что его потом перегнут, а ты знал — ему было на это с высокой колокольни.       И в этом, видимо, была ваша фишка. Как у этих, «Мистер и Миссис Смит» или типа того.       В какой-то момент даже Фригга заметила, что ты стал: меньше материться; чаще завтракать; больше посмеиваться — смеяться тебе было свойственно слишком уж редко — и больше же целовать ее в щеку перед уходом. Хотя вот уходить ты стал реже — на бои.       Для тебя это было удивительно тоже, но жид влиял на тебя потрясающе. Он был хуевым богачом, привык шиковать, но он также стал первым, кто показал тебе где раздобыть самые дешевые и топовые плюшки в городе. Говоря откровенно и более, ты никогда не думал, что будешь покупать себе качественную кожанку меньше чем за пару кусков да еще и в какой-то шарашкиной конторе в подвальчике, где по совместительству был еще и бар. Ты никогда не думал, что впервые увидишь, как жид улыбается, лениво покручиваясь на барном стуле и болтая с барменом, пока будешь мерить эту самую кожанку.       К слову улыбался жидок настолько охуенно, что, стоило бармену выйти за разменом купюр, как ты просто дернул его за ворот рубашки и засосал. Жид пытался дернуться, вырваться, но опустив одну руку ему на бедро, ты почувствовал, как он стиснул оба. И ты видел его глаза в миг, когда они чуть закатились.       Так вот именно богатенький недоносок жид научил тебя где есть еще дешевле, одеваться еще круче — и естественно дешевле — и покупать все по мелочи тоже недорого. Еще жид научил тебя, что если долго-долго ему чего-то хочется, а тебе нет — выйдет так, как хочется именно ему.       И ты не мог назвать это своей слабохарактерностью, просто чем дольше он упрашивал, тем сильнее ты понимал: будет забавно. А забавный жидок определенно делал тебе приятно. Даже если не касался тебя банально.       Под конец первого месяца ты в итоге пригласил его к себе с ночевой. Твоя мать никогда не была против таких вывертов — хотя дома ты никогда не трахал своих сук — но все же она была удивлена, когда ты заранее завел этот разговор.       — Хочу друга с ночевой пригласить…       Называть жида «другом» было для тебя странно, но все же проговорил это ты довольно лаконично. Мать была удивлена и чуток даже шокирована: ваши отношения уже давно ушли с того уровня, где ты делился с ней всеми своими новостями и новостями всех своих друзей. Однако, она не сказала и слова против, лишь спросила, приготовить ли вам чего-то.       Прекрасно уже зная — на этом этапе ваших отношений — что у жида нет ни на что аллергии, ты предложил ей не слишком заморачиваться, но Фригга тебя естественно не послушала. Когда на следующий день, ближе к вечеру, вы с жидом заявились в квартиру, там уже пахло твоей любимой рыбой с грибами под сыром, а мать выглядела счастливой. Ты не заметил в какой именно момент, но жид оказывается купил твоей матери небольшую, но стоящую того шоколадку. Словно в благодарность за гостеприимство.       И за то, что вы, возможно, успеете за ночь пару раз потрахаться в хоть и не совсем, но соседней от нее комнате. Хотя этого ты как бы делать не собирался почти что категорически, даже несмотря на то, что плюшка мамане уже была передана.       Ужин прошел спокойно. Оказалось, что не ты один умел говорить без мата и с минимальным максимумом культурности, но без переглядок просто не вышло. Ты сидел с ним рядом, и жид то и дело пихал тебя коленкой. Да еще поглядывал изредка так, словно хотел, чтобы ты перегнул его через стол и натянул. Или же просто молча ржал над тобой глазами каждый раз, как ты начинал открывать рот.       — Ебаный в рот, еще никогда не думал, что услышу, как ты базаришь без грязи, — он проходит в твою комнату и, даже не осматриваясь, сразу валится на постель. Рюкзак роняет на ковер, на котором когда-то давно вы лизались как дикие или обкуренные. Хотя, впрочем, были и теми, и теми.       — Ой ли, а сам-то! Пялился на меня, пиздец просто. Я думал всеку тебе. Если мать заподозрит…       — Что ты педик?.. — он спрашивает серьезно, развалившись на спине на твоей перине, но подняв голову и пару секунд пялясь на тебя, а затем закатывает такой ржач, что ты лишь глаза закатываешь. Кидаешь короткое:       — Ушлепок ты, жид, — потянувшись к пуговкам, ты расстегиваешь рубашку и снимаешь ее. Жид успокаивается постепенно, затем поднимается и кидает на постель свой шмот, достав его из рюкзака. Он переодевается, отвернувшись от тебя, и ты уверен, что это из-за синяков.       Синяков, которые оставил не ты.       Вечер проходит вроде как неплохо. Квартирка твоя огромная, но ты не проводишь экскурсию. Просто рассказываешь, что у вас есть огромная гостиная, а у обеих спален — и твоей, и родительской — свои личные ванные комнаты. Кухня светлая, коридор длинный, стены толстые.       Жид приносит с собой консольку и джойсы, и вы рубитесь в какие-то милые, на твой взгляд, бои без правил. Закончив с рассказом о хате и всяком разном, ты только начинаешь болтать о боях — ты знаешь, как жид любит слушать эту твою болтовню, чуть слюни всегда не пускает — но из глубины квартиры раздается окрик. Внутри у тебя чуть сжимается, как и всегда, когда отец зовет тебя таким окриком, но твое лицо не изменяет тебе: остается спокойным и равнодушным. Кинув на жида короткий взгляд, ты ставишь игру на паузу, кидаешь:       — Сейчас вернусь.       А он смотрит на тебя так, словно знает, что лучше бы ему тебя никуда не пускать.       Но ни тебя, ни его никто не спрашивает.       Отец ужинает неторопливо, пока ты сидишь с чашкой чая, который в тебя не лезет. На языке тошнота, во взгляде — принятие. Ты не упомнишь, когда вы виделись в последний раз. Может вчера, может неделю назад. Но тебя и не ебет слишком сильно.       Ты знаешь, о чем он будет говорить, потому что от тебя осталось выстрадать один семестр, а после вся жизнь раскроется перед тобой. Вряд ли новыми красками, скорее просто въебисто сложными, потрепанными воротами.       Хорошо еще, если не покосившейся обоссаной калиткой.       Он говорит о своей компании, говорит о том, что ты уже взрослый, а еще о том, что оплатит тебе вторую — нормальную, блять, он прямо так и говорит, сука, «нор-маль-ну-ю» — вышку. Он говорит, что не хочет ссориться, но, когда ты поднимаешься и говоришь:       — Нет, отец. Мое решение все еще неизменно.       Он въебывает тебе по лицу.       Это происходит не сразу, но в какой-то миг вы оказываетесь лицом к лицу, и он срывается на ор. Обзывает тебя, материт и поносит так, как только может. Мать не выбегает скорее всего лишь потому, что принимает ванну и просто не слышит, но так даже лучше. Ты уверен, что так лучше.       Теперь ты привычный неуч.       Тупорылый недоносок.       Ублюдочный педик.       Безответственный свин.       Наглый мерзотный…       — …выродок! — и на этом слове он въебывает тебе кулаком. Тот проезжается костяшками по скуле, стесывая кожу, и задевает нос. Нос отдает болью.       А твоя голова дергается в сторону.       Ты, естественно, держишься из последних сил, но в последние годы сил стало побольше. А твоей хоть малейшей эмпатии к отцу не стало вовсе. Ты просто охладел и замерз. Ты устал получать от него по лицу или нет. Ты просто устал слышать лишь ор и угрозы в свой адрес.       Он дышал грубо, резко, а ты смотрел на него пусто. Ты не сказал ни единого слова после того, как отказал ему и как он тебе врезал. Ты обошел его. Ты направился в свою комнату.       Ты никогда не говорил этого вслух — и никогда не скажешь никому, кроме может Лайки, и то, Лайка догадалась сама, так что это не считается — но каждая такая ссора убивала что-то внутри тебя. Когда тебе было десять или даже пятнадцать это злило и бесило, и ты орал, ты срывал горло, ты давился слезами, ты хлопал дверьми и ты получал лишь больше.       Грубее.       Жестче.       Сильнее.       А затем в один из дней он сказал, что с каждым годом, как ты оттягиваешь свое согласие, твоя зарплата будет уменьшаться на хрен знает сколько кусков, и ты просто закончился. Ты рассыпался. Ты уменьшился и схлопнулся.       Ему не нужен был сын. Его волновал лишь потенциальный работник.       Как и на гладиаторских боях, при покупке бойца, хозяина волновала человечья туша и умение защищаться. Но не человек.       Ты не хлопнул дверью тогда и не произнес ни единого ебанного слова. Ты ушел к себе в комнату. Ты закрыл дверь на замок. Ты сполз по ней на пол и ты прижал колени к груди.       Ты просидел так всю ебанную долгую ночь, а на следующее утро твои веки были вспухшими до мерзости. Глаза — краснее тряпки тореадора. Ты рыдал сукой без единого звука. И с того момента ты был мертв.       Сейчас ты уже ничего и не чувствовал, хотя в груди до сих пор саднило. В груди. Лишь в груди да и только.       Ты вернулся в комнату. Щелкнул замком на двери. Жид обернулся, уже начиная что-то говорить, но закашлялся. На самом деле просто заткнулся. После вскинулся резко:       — Какого, мать твою, хрена, чел?! Ты…       — Выключись.       Ты дернул головой и утопал в ванную, отвернувшись от него и предоставляя ему выбор. Предоставляя ему все, чего жидочку только захочется. Усевшись на закрытом унитазе, достал из маленького холодильничка под ванной лед. Прижал к скуле. Жид был в дверях уже через миг, прошел внутрь тоже, огляделся, вытащил табурет из-под раковины и аккуратно перенял у тебя лед.       Прижал его к нужному месту, подняв от твоей чертовой груди.       Молчание между вами длилось долго, но не вечно. Он спросил:       — Захуя тебе табуретка под рукомойкой?       — Тут Лайка обычно башляет, когда меня штопает, — ответил ты, уже давно закрыв глаза и даже не собираясь смотреть хоть на что-нибудь. Тебе хотелось тишины, комфорта, спокойствия. Ты еще не знал, куда тебе деваться после получения диплома, но ты был уверен, что Один с легкой руки приставит дуло к твоей голове, только бы ты вписался в его фирму.       И ты сидел не зажмурившись, но закрыв глаза. И тебе не было стыдно за эти крики перед жидом.       Но ты, блять, почувствовал, как тот нахохлился от последней фразы. Уловил это, сука, по воздуху. Только хотел кое-что вбросить, но услышал:       — И шорты у тебя под кроватью тож ее?       Хотелось заржать, но это могло перерасти в истерику. Ты поклялся себе больше не сдавать позиции еще тогда, когда только умер, но под утро пытался сделать что-то с опухшими глазами. И ты любил держать свои клятвы.       Поэтому коротко фыркнув, ты лишь кинул:       — Ага, — а затем добавил: — Но если ты, сука, только решишься приревновать к ней, я тебе глаза вырву и сожрать заставлю, а затем руки твои тебе в зад засуну.       Это звучало угрожающе, потому что ты чуточку, но все же бесился. Ты сжимал кулаки на руках, что лежали на коленях. Ты стискивал зубы.       Жид тебе не ответил. Через время — когда тебя чутка попустило — спросил малость тише, как-то даже подавлено:       — Ты…ударил в ответ?       И ты ответил то, что было ебанной выссаной и выблеванной правдой:       — Я слабых не бью.       Он вздохнул и отвел глаза, когда ты открыл свои. В его глазах было что-то раздробленное, но так и не восстановившееся. У тебя не было к нему сострадания, потому что ты знал, что он в порядке. Ты сказал:       — Покажи мне, — он закусил губу и не двинулся с места. Смотрел в пол, в одну точку. А затем зажмурился, поднимая подол футболки и показывая.       Ты не знал, как он дышал, но ты знал, что ему было больно, потому что ребра были ушиблены. И что было самым ужасным, ты мог отличить свои метки — маленькие, аккуратные, если так можно было вякнуть, и даже, блядство, нежные, ясно — от чужих.       Чужие были черными. Чужие были дырами.       Когда пакет льда почти растаял, ты кинул его назад в холодильник, но не выпустил ни себя, ни жида из ванной. Подсадил его на столешницу широченной раковины — твоя ванная тоже была нихуево большой и классной — а затем достал мазь от синяков. Жид снимал футболку неохотно, но после подзатыльника чуть окрысился и буквально сорвал ее, кинув на кафель пола.       Ты не смеялся над ним. Ты заставил его поднять руки и методично, неторопливо смазывал его синяки. В ванной у тебя не было аптечки, ведь аптеки тебе, бедолаге, уже давно было мало. Вместо нее у тебя был нихуя какой большой докторский чемоданчик, и там было чуть ли не все, что могло только тебе понадобиться. Даже пара резинок.       Жид заметил их первыми, заржал, бросил остроту, пытаясь развеселить тебя, но это было бесполезно. Ты всегда становился таким, после подобных стычек. И ты не изменил себе и сегодня.       Когда с мазью было покончено, и первый ее слой впитался, ты покрыл вторым, более толстым его ребра. А затем достал эластичный бинт. Жид уверял тебя и чуть ли не клялся — под суровым-то взглядом — что не принимал обезбол, и ты поверил ему. Если не принимал обезбол и мог двигаться, значит перелома не было.       И ты бинтовал его так же, как в общем к нему относился. Без жалости. А когда ты закончил, он дернулся к тебе, все еще матерясь и при этом целуя так, что слаще и быть не могло.       Вечер был бы испорчен, если бы ты не был собой, а жид — жидом. Тебе не нужно было даже вкидывать что-то — хотя было реально немного неожиданно, что ваши мысли совпали — после того, как вы вернулись из ванной комнаты. Он выключил телек и обе ваши мобилы. Ты затянул толстенными, двухслойными гардинами окна, а затем выключил свет.       Блять, он ждал тебя на твоей постели, и это было самое реально лучшее, что ты когда-либо встречал, хоть, пытаясь найти его в темноте, ты чуть и не въебал ему по лицу. Но в итоге-то вы улеглись. А улеглись вы лишь ради того, чтобы просто лизаться.       Возможно, ты был ненормальным. Или же просто без «возможно». У тебя никогда не было такого тупого желания просто лежать и сосаться с кем-то несколько часов кряду. С этим, кажется, даже твой член смирился, не напрягаясь до конца и предоставив тебе почти что свободу действий.       Вы все еще нормально не потрахались. С кино — свиданки, блять, это была ебаная свиданка, черт тебя дери — прошла пара недель, и вы реально то и дело перебивались отсосом/дрочкой, но вы все еще нормально не чпокнулись. Оба ходили вокруг да около, проверяя себя, проверяя того, второго, и довольствуясь малым.       Ты знал: дело бы в пресыщении. Когда есть много денег и есть все, чего хочется, даже самое пересоленное говно будет пресным. А жид для тебя пресным не был. И ты для него, видимо, тоже.       Сосаться в темноте было прикольно. Прерываться на короткий ржач — когда он хотел взять тебя за руку, а случайно брал за член или когда ты хотел погладить его по щеке, но вместо этого ткнул в ухо — но не останавливаться. Ты гладил его по ногам, которые он переплел с твоими, ты забирался руками под его футболку, но не давил. Ты, блять, шептал:       — Я не буду нежничать с педиками.       И он говорил:       — Ну и нехуй.       А потом весь разбегался мурашками, когда ты касался его кончиками пальцев. Касался его боков ниже и выше бинта. Касался его живота. Касался его спины. И что было самым, мать твою, восхитительным, жид касался тебя тоже. Он был мягким, но требовательным. Он был спокойным.       Без всей своей ярости и дикости, он был таким… Таким…       Он был искусством, но не был искусственным. Он был охуенным в твоих глазах, даже когда ты не мог его видеть. Вы лизались до полуночи, кажется, но в тот момент, когда жид неожиданно зевнул, ты подул ему в рот, и он чуть не откусил тебе нос — так резко схлопнул челюсти, решили чуть прерваться. В темноте раздался твой первый за ночь ржач, пока он пытался поколотить тебя, шипя, какая же ты свинина.       Тебя отпускало быстрее обычного. И ты не мог сказать, что это тебе не нравилось до охуения.       Он, кажется, предложил сделать чай, и ты подумал про еблю. Ты не собирался ебать его, но пока чайник вскипал, ты случайно усадил его на столешницу. Твои руки случайно забрались под его футболку, а после — в домашние штаны. Его руки случайно оказались на твоих плечах.       По позвонкам топали мурашки, потому что в спальне были твои гребанные родители, а он задыхался тебе в рот, оплетая тебя ногами и притискивая к себе. Ты говорил:       — Я не собирался ебать тебя на своей кровати…       Еще ты говорил:       — Но думаю тебе вставит, если ты узнаешь, что будешь там первым гостем…       А жид смеялся над тобой сукой, ткнувшись губами тебе в плечо и шепча сдавленно:       — А Лайка че? Ой, да не пизди ты мне.       Его колотило, и ты заметил это еще до того, как это началось. У него дрожали руки и нижняя челюсть, но он не мерз. И не ревел. Он не был сучкой, но он был жидом. И он задыбал свои чувства, не собираясь ими делиться ни в какую.       Чайник закипел слишком быстро, и только вырубив его нахуй, ты поинтересовался:       — Ты реально, бля, ревнуешь к Лайке? Потому что у меня есть член, а у нее вагина?       В кухне было темно, а зимнего сумрака, заливающего в окно, было недостаточно, но ты надеялся, что он видит, как охуенно ты изогнул свои брови. Потому что, блять, ты хуел с его логики.       А его логика, к слову, была нормальной.       — Слуш, я… Я как бы не…       Жид шептал, и ты бы шептал тоже, но в тот момент ты молчал. Он теребил кончиками своих тощих пальцев рукав твоей футболки. Ты мог бы заржать и свести всю байду на нет, но ты не хотел терять этого уебана. Хотя до сих пор и не знал, что тебе с ним делать.       Или же знал?       — Она просто подруга, жид. Уймись, ну.       — А я…       Он хотел спросить, но заткнулся. Ты был охуенно удивлен, что этот разговор не случился раньше. Но все же ты знал, что все было вовремя. И твои руки скользнули по его спине, ты приблизился к его лицу, ты ухмылялся во весь рот.       Это не было какой-то сучьей дружбой. Вы ебались, как кролики, при том, что даже не ебались. Вы лизались, питаясь слюной друг друга. Вы, даже не касаясь друг друга, просто искрили.       — Лайка говорит, ты мой визави.       Ты говоришь это уверенно и все-таки замечаешь в полутьме, как волнение с его лица съебывает. Жид усмехается так расслабленно и обреченно одновременно, а затем благодарно мажет губами по твоей щеке. И утыкается лбом в лоб. Бормочет:       — Бля, я должен с ней познакомиться, а то пиздец. Ты о ней говоришь чаще, чем материшься.       Ты ржешь и тянешь его ближе, подхватывая на руки. Крадешь поцелуй ловко и резво. Затем бросаешь, смеясь:       — Да она охуенная, я тебе говорю. Не хочешь примерить те ее шортики?..       — Блять, ты мерзотный, ну!.. — он шипит на тебя, вырывается, но ты ловишь его губы своими, и все сопротивление заканчивается. Он прижимается ближе, довольно мычит, царапает твой затылок ноготками. Шепчет уже через полминуты: — Ты ж сказал, что не собираешься ебать меня на своей кровати, да и шорты ее, она потом…       — Я, блять, куплю ей новые, жид. А моя постель приобретет себе нового тебя. Завались.       Чай остается в чайнике и коробке с пакетиками. Ты уносишь его на руках. Жид больше не пытается вырваться. И вопрос о «вас» больше не поднимает.