Make me feel like a God

      Ты любишь весну, а весна любит тебя, но днюха у тебя в конце лета. Ты уверена, что это какая-то стремная ошибка, потому что ты всегда была и будешь до маковки весенней. Ветреной мартовской кошкой Лайкой… Ты будешь собой всегда.       Ты будешь пытаться быть. Настолько, насколько это будет возможно. Настолько, насколько тебе позволят.       И вот опять. Ты подумываешь о том, где бы найти себе пристанище и прибежище на дни, когда вернется главный кошмар всей твоей жизни. За баблом вопрос не стоит — родители тянут на ну такое, но хотя бы обеспечивают тебя за все твои грехи и все твои обязанности.       Хватает и самого факта — он должен вернуться на время; и ты уже ждешь беды. Заранее, блять.       Но пока что вокруг спокойно. Пока что в твоих руках кофе, а его лицо чуток похоже на оплывшее нечто. Его тело впрочем отлично от лица мало — это ты знаешь, даже ему под шмот не заглядывая. И ты уже не говоришь о том, что нужно мазать синяки мазью. Ты не говоришь ничего.       Ты даже не знаешь, как теперь называть его. Он больше не визави, но у тебя нет для него своего личного названия. Ты отпиваешь кофе, пока он смотрит побитой сукой, хоть и без лишней толики жалостливости во взгляде. Без этой влаги в нижних веках, без дрожащих пальцев и без обманчивой нервозности.       Он выглядит выжженным до суха/до пепла.       Этот махич двух глупых мальчишек был вчера, но уже который день у тебя ощущение, что день не заканчивается. Не как день сурка — как бесконечная череда говна и дерьма, которое лишь накапливается. У мусоровозок продолжительный выходной, а вы справляйтесь как хотите.       Как можете.       Он сидит напротив и не спрашивает у тебя, что ему делать. На самом деле он даже не звал тебя сюда. Вы просто тут встретились.       Тебе в какой-то степени плевать, как долго он сидит здесь — сидел до того, как ты пришла — и ждет ли кого, но тебе не плевать на него. В большей степени на то, что он делает с Тором. Но ты не сука, поэтому… Нет, ладно, пиздеж, ты — та еще сука, но ты не идиотка. И ты не будешь тупо беситься, визжать и ненавидеть его, только потому что они с Тором поругались.       Они мальчики не глупые. Иногда в доску тупые, но все же не глупые, и это вещи дохуя полярные на самом деле. Такие же полярные, как эти два педика. По разные стороны везде и всюду. С разными ценностями, застрявшими в глотках. С разными мыслями, шуршащими в головах.       Но на одной ебанной плоскости. С которой никуда не сбежать/не деться.       Ты смотришь на него, откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу под своей светло-пурпурной юбкой до середины голени. Одна рука вытянута вперед, и ты постукиваешь ноготками по поверхности стола не нервно, скорее задумчиво. Кофе держишь осторожно, не желая пролить его на светлую, почти белую толстовку.       Ты думаешь о том, что он жалкий и тянет на ну такое, но при этом ты знаешь, что он — охуеннейшее дерьмецо, которое только могло с Тором случиться. Ты бы никогда не поверила, что найдется кто-то, кто заставит Тора вытаскивать на поверхность все свои крутые, не уебские чувства, но при этом не лишит его яиц.       Тору кажется иначе, но Тор просто тупой и не шарит. Он думает, что от капли нежности в бочке ярости, все варево испоганится. Он думает, что бочка разлетится вдребезги и перестанет существовать. И он беспокоится за свои яйца — ой, блять, вот тут ты уверена — больше чем даже за тебя, при том, что ты — его главная забота, как бы.       Именно это его и портит. Мозги почти всегда стекающие вниз.       Ты не стала пиздить Тора вчера, когда он вернулся домой, и его — бывшего, не бывшего — визави пиздить тоже не будешь. Им хватит и твоего осуждающего взгляда да вскинувшейся бровки, когда в следующий раз вы соберетесь все вместе и все будет по-старому.       Если вы соберетесь все вместе еще хоть когда-нибудь.       Нет, конечно, ты понимаешь, что это все — травма хуя детская, но тебе как-то побоку. У тебя тоже заебца шрамов за душой и ничего святого да ценного, однако, ты как-то держишься. Крутишься. Вертишься.       Он был одинок всю свою жизнь и у него по сути не было матери, но ты можешь бессовестно вкинуть ему о том, что сейчас родители для детей это вообще редкость нихуевая, так что пусть приткнется и не вякает. Чаще теперь в моде дети для родителей и никак иначе.       И вы все на этом выросли, ясно. Всем не хватило того, этого, вон того, но у всех было дохуя игрушек и сладостей. У всех жопа была алая, а углы домашних комнат были облиты несправедливыми слезами.       И вы все научились тому, чему научились все: таиться. Не говорить. Не смотреть. Не перечить.       Но все равно, блять, существовать, просто глубже. Вы все научились этому.       И ему пора было научиться этому тоже. Но ты не стала бы говорить именно это вслух.       Ты не стала бы говорить, что до сих пор находишь с бабами общий язык с натягом и чаще просто стараешься крепко не сдруживаться, чтобы не сдохнуть от передоза собственным притворством. Ты не стала бы говорить, что с парнями и того сложнее, потому что на кого ты не посмотришь, всегда видишь лишь хер. И переделать себя уже не можешь, хотя и очень пытаешься увидеть нечто большее.       Но видишь лишь хер. Не из великого желания поскакать, а из осознания, что зачастую всем телом руководит именно он. И именно он подкидывает вверх до разума ту цену, которой якобы стоит твое тело.       Ты не говоришь ничего, сидя напротив около получаса, и он не роняет ни слова тоже. Кофе остывает медленно. И нужно торопиться, нужно бежать, ведь твоя жизнь — ебанное закрытое колесо, где тебя обратили в хомяка случайно. Это было шуткой. Это было издевкой.       И расколдовать тебя естественно, блять, забыли.       Первый месяц весны захлопывает свои въебистые двери, но ты никому не говоришь о том, что скоро в город заявится Джеймс. Мать пиздела то ли на пару дней, то ли на неделю. Ты знаешь, что тебе не удастся так долго прятаться. Ты знаешь, что опять что-то сломается — внутри тебя или снаружи — хотя и свято, блять, веришь, что сможешь защитить себя.       Так сильно веришь.       Пиздец, конечно. Ты смотришь на него через круглый стол, и в этот раз вас тут двое. Король мертв. Убила его Гвиневра. Где-то там недоумевающая несуществующая Моргана, а ты просто молча хуеешь, потому что блять. Тебе нечего сказать. Тебе не над чем рассуждать.       Тор не ссыт быть собой, но ссыт потерять яйца, только лишь потому что его нехуево как кроет от его — бывшего или нет, хуй знает — визави. Тор не смеет заглянуть глубже.       Его визави же ссыт просто. Быть собой — не быть собой. Довериться — не довериться. И что удивительно, он смотрит вглубь всегда, он, блять, дохуя умник, он точно уже пропер, что творится, но. Трусло маленькое.       В своей жизни ты еще не видела никого с таким же нехуевым гонором и зассаными штанами одновременно. Забитый\запуганный пиздюк, который думает, что будет играться с другими и нихуя ему за это не будет. Забитый/загнанный пиздюк, который думает, что будет яростным и никто не увидит, как трясутся его сраные колени.       Ты не собираешься вмешиваться, но ты уверена, что он поджидал именно тебя и дохрена долго. Ты заходишь сюда ежедневно после пар. Он точно знал об этом.       И он почти стал твоим блядским другом, но эта псина. Это тупая псина, которую он подсунул Тору, вряд ли могла заслужить прощения. Все, что ему оставалось — ждать.       Пока Тор не остынет и не вынесет свой вердикт. Было ли это нападение поводом снять напряжение, где никаких тупых обид не будет и все заживут мирно да радужно. Или это было закрытием непримиримого гештальта, где при следующей встрече Тор не остановится, пока у его бывшего визави череп не треснет.       И пока реки крови не зальют город, из которого нет выхода.       Кофе прибавляет бодрости. Ты все еще встаешь по утрам с мыслью, что когда-нибудь надо начать высыпаться, только не на пол, а в постели. Вчера Тор заснул у тебя на коленях, когда ты обрабатывала его лицо после драки с визави, и ты не стала будить его. Ты просидела так почти пять часов. Тебе просто не хотелось двигаться. А теперь ты сидишь и смотришь на этого самого визави.       Он не умеет обрабатывать раны. Он не умеет сшивать лоскуты разошедшейся кожи. А больше у него нет никого, кто мог бы делать это. Но ты его не жалеешь. Если жалеть всех и каждого, они просто сядут тебе на шею. Свесят ноги. После — удушат.       Тебе хочется жить, но ты понимаешь, что не можешь уйти отсюда, пока не скажешь хоть что-нибудь. Ты не можешь выйти из-за круглого стола, пока не выскажешь свое мнение.       Он смотрит на тебя волком, хотя и пытается не. Пытается хуево, к слову, но ты не озвучиваешь этого. Его белесые руки держат кофе. Кофе, который он не пьет вовсе. И тебе хочется спросить у него, захуя он вообще сделал это, но ты не спрашиваешь. Тебе интересно услышать это в звуках, а не только читать по глазам, но ты держишься. Ты зареклась лезть в это говно и начинать не собираешься.       А на улице ветрено. У тебя распущены волосы, и ты смотришься неплохо. Плюс легкая поправка на отрастающие русые корни и недоброжелательное выражение лица. Ты тихо волнуешься о том, куда тебе деваться после универа.       Ты знаешь, что это волнует вас троих одинаково сильно, и ты прекрасно понимаешь: чем ближе вы будете башлять к выпуску, тем сильнее и жестче будет действительность. Все пойдет под откос и нахуй. Вы разосретесь в говно, понимая, что не можете спасти друг друга, потому что для начала не можете спасти даже себя.       А спастись было бы круто. Слишком круто. И слишком несбыточно.       Ты ставишь ополовиненный стакан на стол и медленно подаешься вперед. Почти что ложишься на поверхность столешницы грудью, приближаясь к самому его лицу. Твой указательный палец утыкается рядом с его стаканом. Ты набираешь побольше воздуха.       Он будто бы не живой — не дергается и почти не реагирует. Ты знаешь, что Тор отметелил его нихуевенько, и тебе его не жалко до сих пор. Но тебе важно, чтобы он услышал твою болтовню.       — Он живой и сильный, потому что он не ссыт быть тем, кем хочет.       Твой палец утыкается в стол вновь и вновь, но он смотрит лишь тебе в глаза. И его глаза дохуя яркие. Его глаза дохуя трусливые. Его глаза дохуя стойкие.       Ты, блять, ни разу не въебываешь, как ему удается сочетать в себе полярные вещи, но речь сейчас не об этом. Ты чеканишь каждое слово, высекая его ебаным гранитным камнем до искр.       — А ты — ссышь, и побольше многих.       Ты говоришь и сразу же находишь ответ на свой вопрос: он зассал, что Тор начал уделять ему меньше внимания в последнюю неделю, и решил вытащить его внимание через ревность, но Тор же не идиот. А еще Тор ненавидит тех, кто ссыт.       — Но Тор терпеть не может тех, кто ссыт.       Ты говоришь это и тебе не стыдно. Ты не стесняешься. Ты откидываешься на стул назад и допиваешь кофе в пару глотков. Больше тебе здесь делать нечего, и поэтому ты поднимаешься. Быстро накинув ветровку, ты хватаешь рюкзак и сваливаешь, не прощаясь.       Больше сказать тебе ему пока что нечего.