На
20 июля 2018 г. в 14:15
Ты просыпаешься неохотно и скрипя зубами, под тихое умиротворенное посвистывание и шорох одежды. Ты хочешь выматериться, но чужой охуенный зад в труселях со слониками заставляет тебя заткнуться.
И ты не пялишься на ее жопу, но ты пялишься на нее.
А она выглядит цветущей.
И выглядит, как первая бабенция, с которой ты законтачился по-настоящему. Ты хотел бы не сравнивать, но вид матери встает перед глазами, и ты знаешь, что эта сука, пытающаяся решить бледно-голубая блузка с коротким или же рубашечка с жирафами, достойна всего, на что только смеет претендовать.
Она улыбается себе в зеркале, она хмурится, она пытается выбрать подобающий шмот. И она точно не видит побитой щеки или синюшнего горла.
У тебя нет блядских претензий, какого хрена она в одном белье при том, что вы оба как бы все еще тут, но у тебя есть один огромный вопрос, состоящий из двух:
— Какого хуя, Лайка?
И:
— Как вообще?
Ты не задаешь их вслух. Ты не задашь их, блять, никогда. Ты знаешь ответ.
Тор пихает тебе подушку на рожу, потому что он тоже проснулся и, естественно, видит, как ты пялишься бесстыдно, но ты не покрываешь его матом. В ответ на его короткий рык:
— Спи, блять.
Лишь тихо хмыкаешь.
Ты знаешь, что странно было бы спрашивать, как она справляется и тупая ли она в говно, ведь все и так ясно. Все, блять, очевидно.
Она просто справляется.
Ее довольное существование отсвечивает и даже слепит, но такая херня тебе нравится больше, чем воспоминания о покорной матери, которая никогда не улыбалась. Никогда не смеялась. Никогдашеньки, блять, не насвистывала так легко и дерзко.
На зло, сука, всему и всем. На зло себе самой, покалеченной/изломанной/склоненной.
Ты все еще не уверен, как к ней относишься и как вообще должен, но ты знаешь, что Тор не станет помогать тебе с этим. Он уже пизданул тебе по лицу фактом ее существования, и ты знаешь, что должен смириться. Возможно, нормальные отношения строятся не так, но будь в тебе хоть кусок нормальности тебя бы тут и не было.
Ты ведь один большой кусок говна.
Она скрывается в ванной, а твоя подушка приподнимается и перед глазами объявляется ебало этого пентюха. Заспанный, но хитрющий ублюдок хватает тебя зубами за нос. Несильно. Его руки уже накрывают твое тело, забираются под футболку, а ты лишь скалишься.
Мерзотный вонючий пидр шепчет тебе чуть хрипло:
— Мне начинать ревновать, жид?
А ты лишь лижешь его подбородок, чуток пихая кулаком в пузо.
— Я ж те щас въебу, пиздюк.
Говоришь ты, и он, вместо того, чтобы заржать, засасывает тебя. Пихает язык тебе в рот, наплевав на все недостатки всратых утренних лизаний, и тянет на себя. Тебе хорошо и пугающе комфортно, хотя ты чувствуешь его блядский стояк под бельем. Ты трешься о него издевательски медленно, разморенно.
Просыпаться окончательно — до всратой бодрости — не хочется, и ему, похоже, тоже, потому что он не торопит тебя. Позволяет тебе лапать его своими длинными пальцами, прихватывать соски/бока/ребра. Позволяет тебе вести.
Это не то чтобы бывает редко и ты не то чтобы его секс-раб, но ты, блять, так обожаешь это говно. Просто обожаешь его до слюней.
И не дай, блять, бог сказать такую херню вслух.
Время растягивается и жаль не на часы. Она вываливается из ванной, пока ты сосешься с чужой глоткой и вылизываешь кадык, но тебя это не волнует. Ты уверен, что эта девуля видела херню и похуже, чем такая голубятня. Но ты ухмыляешься дохуя довольно, слыша:
— Боже, вы просто омерзительны.
Она кривит губы точно, но она пиздит вам. Она, блять, любит вас до охуения — и если тебя еще не так сильно, ты типа новичок в этом образовательном учреждении — и она не зацикливается.
Тор точно салютует ей довольно, потому что его рука взлетает из-под твоего белья, а грудина клокочет смехом. Где-то за спиной раздается звук блевоты и негромкий шорох — собирается в уник.
Ответственная.
Умная.
Стойкая.
Бля, ты уверен, что в отношениях она просто жутчайшая и слишком настырная. И требовательная. И иногда хуй дотянешь до ее планки. Но ты не в отношениях с ней, и поэтому тебе заебись.
Ты с ней типа как дружишь.
И ты уверен, что Тор просто ржет над тобой ублюдком — задавая такие тупорылые вопросы про хуй-ревность — потому что он прекрасно оповещен о твоих принципах. И о твоих въебистых отношениях с суками.
Но ты не против этих тупых вопросов. Вообще не против чего-либо.
Словно желая дать понять это, ты тихо скулишь ему на ухо. И, блять, у тебя внутри все выкручивает до судороги, потому что он становится каменным. Руки напрягаются, ногти впиваются в твои ягодицы, а прессак будто высечен из гранита. Ты никогда не говорил, что готов вылизать его богичную тушу полностью, но ты уже не раз делал это.
И ему это точно понравилось.
— На следующую субботу я забронирую зал после трех. Только без опозданий. Все, я побежала!..
Ты чуть поворачиваешь голову, прощально мыча что-то не разборчивое, и видишь, как она улыбается вам слепяще, уже вылетая за дверь комнаты. Улыбается отчетливо и осознанно.
Все-таки улыбается.
Дверь закрывается с хлопком, и ты думаешь, что сейчас привычно полетят головы и у вас сорвет тормоза, но пентюх тянется к телефону и набирает какой-то номер. Отвешивает тебе шлепок, тут же давя между лопаток и полностью въебисто спокойно пиздя:
— Не отвлекайся.
Повелительные нотки очевидны, и в такие моменты ты готов растечься, прижаться к нему пахом и, просто поскуливая, облапывать. Именно это ты и делаешь, пока он забирает бронь на всю субботу прямо у девули из-под носа.
Ты прекрасно помнишь, что пиздюк ненавидит, когда она платит.
От того момента, где он втрахивает тебя в кафельную стену в душе и заставляет вымаливать у себя благодать, до субботы время пролетает незаметно. Крест на твоих у него ночевках не ставится, хотя Лайка и поселяется у него на пару дней, наоборот все становится много интереснее. Вы развлекаетесь. Попутно стебете ее из-за проигрышей на джойстиках, после нарочно поддаваясь и попадая под обстрел из-за того, что «только идиоты будут поддаваться бабе ради ее расположения». Но вы все равно поддаетесь, зная, как ей вставляют эти ее маленькие, хоть и очевидно не настоящие победы.
Но все же время до субботы проходит медленно, потому что на пол недели тебе приходится вернуться домой. Пустое пространство уже не режет по сердцу, и ты не скулишь сучкой, чувствуя скорбь или печаль по матушке. Такую херню ты уже давно не чувствуешь.
Пару раз заезжает батя, но все оканчивается на пощечинах за плохо выполненную работу. Его не волнует, что ты как бы не финансист и не бухгалтер, а типа рекламщик, главное — ты не выполняешь его прямые указания. Для кого-то иного это могло бы выглядеть дуркой, но ты лишь куришь истерично, захлебываясь водой и таблетками от головной боли, когда он съебывает. Удар у него все еще нехуевый и всегда будет.
Ты прекрасно знаешь, что ему нравится травля тебя и тебя же пиздилки, и ты ему просто не препятствуешь. Сопротивление всегда все делало хуже.
Взять хотя бы пример матери, но нет, его ты брать никогда не будешь. Самый уебистый и тупой. Ты знаешь, что никогда не посмеешь втюриться, потому что в итоге все закончится одним — смертью ебаной.
Нет, естественно, ею все закончится и так, но есть просто охуенная разница между тем, чтобы сдохнуть нор-маль-но, и тем, чтобы сдохнуть в клетке из чувств да в ошейнике. В кандалах. В связывающих по рукам и ногам оковах.
Ни вдохнуть. Ни выдохнуть. Только страдать.
В субботу ты кидаешь в рюкзак и спортивки, и футболку, а затем выдвигаешься. Пары есть, но ты ебал, как и Тор впрочем. И казалось бы как так, да Лайка же вас отпиздит, но бля. Эта сучка слишком хитрая и, скорее всего глянула оба расписания, так что прекрасно знает, что скучнейшие пары вы проебете и так.
А тут хоть польза будет.
Хотя сомнительно. Ты не любитель тренироваться на людях, а тренироваться с Тором тебе и вовсе по здоровью противопоказано. От одной мысли об этом у тебя каждый раз тахикардия, дрожь коленей, блядский каменный стояк и типа назойливое желание потрогать, ага.
Но будто бы кто-то станет тебя спрашивать. Тор кидает тебе адрес, ты добираешься по картам и уже в раздевалке подбираешь волосы. Даже если будешь юлить ублюдком, продыху эти два сумасшедших физкультурника тебе не дадут точно.
И так и получается. Лайка — уже свежая окончательно и почти здоровая на вид — хуячит по груше так, что у тебя даже полу твердый опадает. Вспоминается тот раз в подворотне, и ты в секунду понимаешь, что ты — тупой уебок. Даже если бы ты не явился вторым, блять, пришествием, она все равно справилась. Хоть в юбчонке, хоть в клоунском костюме.
Да это впрочем и не удивительно, раз ее тренер Тор. Та еще машина для убийства, если честно. Ты был разом на его скотобойне, видел его в действии. Дома не мог еще полночи отдрочиться, но это было не столь важным.
Важным было: перейдешь ему дорогу, он не моргнет ни разу, пока будет вхуячивать тебя ебалом в стену.
Но переходить ему дорогу ты не собирался. Ты типа как втягивался, типа как въебывался лицом в стену своего к нему поклонения и обожания. Тебе это до жопы не нравилось, но ты типа как смирился. Сжился. Угомонился. Успокоился.
Отойдя чтоб хлыстнуть воды, ты пялишь на то, как девуля пытается в очередной раз сделать ему подсечку, но валится на маты. Тор насмехается — потому что он, блять, больше ее дохуя во сколько раз — но все равно не опускает ее унижением и по факту. Помогает подняться, тут же уворачиваясь нахуй в сторону, потому что ее разбесившийся кулак летит ему прямо в нос.
Ты смеешься. Ты чувствуешь себя очень умиротворенным. И таким…защищенным.
Ты не уверен круто это или не очень, но эти двое типа как очень вписываются в твою жизнь. Еще ты не уверен, что вписываешься в их, но тут уж как говорится: «Похуй, пляшем».
И ты пляшешь. Ты вспоминаешь, как приносил матери воды и все мази, какие были от синяков/ушибов/побоев, а затем вытаскивал ее, вытаскивал назад, наружу, в этот хуев мир, где ты не мог защитить ее. Ты был лицемером, ведь вытаскивал ее, потому что верил, что она типа будет подставляться за тебя. Что она типа будет спасать тебя и дальше.
Отрицания нет: Лайка — хорошее замещение твоей матери внутри твоей головы. Ты будешь говном или будешь хорошим. Ты будешь здоровым или побитым. Ты придешь к ней, отхуяченным из-за собственной ошибки, и ты не увидишь в ее хреновых глаза порицания.
Того самого, что видел в глазах матери каждый раз, когда приводил ее в чувство после приходов отца.
И ты не был тупым пиздюком, ты знал, что дело было не в тебе, что отец просто был куском отборнейшего говна, а она просто уже была нихуя не рада, что ты из нее все же вылез — а не вылетел жмуриком — но взгляд этот… Блять, все равно отхуячивал наотмашь. До кровавых соплей.
И ты все еще пляшешь. Ты смотришь на пиздюка, и вспоминаешь каждый раз, когда отец начинал закатывать рукава. Он всегда делал это, чтобы не запачкать их, когда решал попиздить кого, но говоря откровенно он пачкал их одним лишь своим существованием.
Во что говно не засунь, говном останется.
Аналогия была тупой до жопы и ты прекрасно знал, что Тор — пиздюк, но не говно, однако, смотря на него ты все равно сравнивал. И ты боялся, блять, как же ты боялся, что когда-нибудь он типа…станет таким же?.. Хотя вроде и не должен, вроде нормальный, вроде…
А, хуй знает.
Она подгребает к тебе/к бутылке запыхавшаяся и пьет воду нагло, некрасиво. Тор отвлекается на грушу, выглядя все также возбужденно устрашающе.
Ты хочешь подойти к нему и сказать что-нибудь. Просто что-нибудь. И что-нибудь же получить в ответ, что поможет тебе угомониться. Что поможет тебе встряхнуться и успокоиться.
Иногда так хочется быть его, что глаза начинают болеть, а внутри все исходит тошнотой. Так сильно хочется не заканчивать, не расходиться, не прощаться. Ты уверен, что вам обоим до охуения хорошо, но у тебя блядская зависимость. Наркомания. Тебя от ломки хуячит иногда так, что просто сдохнуть.
И это просто зависимость. День-два выдерживаешь. Если загружен, даже четыре выдерживаешь.
Но после голова просто отключается. Весь мир катится нахуй, а ты творишь что-то невъебаться тупое, но сказать: «Хочу тебя рядом»; не можешь. Никогда не сможешь. Попытаешься — проблюешься.
— Никогда не думала о том, чтоб с ним того?..
Бутылка все еще у тебя в руках, и ты на ней пальцы типа стискиваешь. На нее не смотришь, знаешь, что уже через секунду по лицу получишь за такую херню. Но не жмуришься.
Ты вырабатывал привычку принимать удары с открытыми глазами слишком долго. Ты привык видеть своих врагом и видеть их глаза. В такие моменты они всегда говорят больше.
— Думала, конечно.
Она пожимает плечами так просто и чуток смешливо, что у тебя глаз дергается. Поворачиваешь голову медленно, смотришь на нее. Моргаешь. Ты, блять, и спросил бы, но ты и сам не въебываешь, что еще тут спрашивать. Ревность — кусок тебя, хоть ты и стараешься держать ее на минималках.
Ты уже слышал отголоски истории о распутстве в штанах Тора и ее поставленных ударах, хотя полностью тебе ее никто и не рассказывал. Напрашиваться ты не собирался. И понимал: никогда не узнаешь, было ли у них что-то более личное.
И вот ты вылупил на нее зенки. Лупаешь. Лупаешь. Она не ржет только благодаря собственной святости, кажется, но тебе похую. Драматичная пауза затягивается.
— Но если это случится, вся…магия исчезнет. Все вот это вот просто испарится. И будут обычные, тупые отношения, а он в них тот еще лопух. Да и меня не тянет как-то.
Она пожимает плечами охуеть легко, а ты пальцы разогнуть не можешь, чтобы бутылку закрыть/отставить. Внутри все какое-то странное. Непонятное. Ты отводишь глаза, смотришь на него, все еще пиздящего грушу. Хочешь вздохнуть, но не успеваешь из-за окрика:
— Че, бля, разболтались там?! А ну назад. Если остыните, заново растягиваться заставлю.
Бутылку из твоих рук вырывают, а тебя толкают в плечо и еще раз слабее — между лопаток. Лайка задорно кидает:
— На, им пока займись, я чуток передохну.
Твои ноги не гнутся, но ты веришь, что идешь хоть немного спокойно и твердо. Внутри все комкается, сплющивается и распрямляется раз за разом, и ты просто не въебываешь почему, блять, у них все так просто. Так, сука, спокойно. Так, сука, удобно.
Ты не въебываешь вообще и это разрывает тебя изнутри. Ты хочешь к ним, блять, ты хочешь к ним так сильно, что готов разрыдаться просто, но ты не можешь! Ты… Блять.
Пиздюк хватает тебя за руку, подтаскивая к груше, но вместо того, чтобы начать тебе что-то показывать, обнимает со спины. Уебок. Придурок. Как же ты ненавидишь его. И стоит сказать, что тебя не колотит и не трясет, но внутри все равно что-то творится.
Его губы жадно прихватывают кожу у тебя на загривке, и язык разрывает пленку пота. Структура нарушена. Молекулы разрушаются. Ты сжимаешь руки в кулаки, пытаясь сосредоточить на груше для битья.
Груша — это ты. Твой отец приходит домой и, видя, как мать помогает тебе делать уроки, хватает ее за волосы. Он не утаскивает ее прочь. Он пиздит ее у тебя на глазах, срывая голос нахуй о том, что ты должен справляться сам, иначе ты так и останешься мамкиным сосунком. Ты не двигаешься с места. Ты даже не ревешь. Но влажное пятно все равно появляется в конце одной из строк на бумаге.
Его пальцы сплетаются у тебя на блядском животе. Это защита. Не опека. Не клетка с золотыми прутьями.
За-щи-та.
За-щи-щен-ность.
— Останешься сегодня у меня, жид? Или я могу у тебя.
Он бывает таким не часто/не редко. Просто бывает. Урчит большим, въебистым кошаком, ластится, притрахивается одним лишь взглядом, но как-то густо/пушисто. Подбивает клинья, словно вы только-только начинаете.
Ты боишься говорить, потому что у тебя срывается голос. Он срывается внутри твоей головы, и вслух точно сорвется тоже. Ты хочешь побиться головой о стену. Ты хочешь сказать. Ты боишься.
У них все просто. Это доверие. Не попытки изменить второго. Не попытки перекроить/исправить.
До-ве-ри-е.
Ты видишь в отражении одного из зеркал на стене Лайку, и она скролит ленту. Она улыбается. Ей нет до вас дела. Она реально думала о том, чтобы сесть на член пиздюка, но ей это не нужно. Ее не тянет.
В их мире есть больше, чем телесные штучки.
Они ратуют за чувства.
Ты хуеешь в край до сих пор и будешь хуеть еще долго. Ты в этом уверен. Еще уверен в том, что у тебя есть чувства тоже. Еще уверен в том, что уже спалил их давно, хотя вслух и не пиздел.
И сейчас эта хуйня вертится на языке. Прямо на самом блядском кончике.
«…ненавидит трусов…»
«…твои блядские яйца…»
«…быть живым…»
«…ты ссыкло…»
«…если ты только захочешь…»
Ты поднимаешь руки, сжатые в кулаки, а его губы уже у твоего уха. Он шепчет что-то типа «мать будет не против» или «ты пиздюк, но ей зашел», а ты жмуришься. Знаешь, что будет хуже. Ты всегда делаешь только хуже. Одним лишь своим существованием делаешь хуже.
И ты знаешь, что он оттолкнет тебя. Пизданет тебя об пол. Он разогрет и готов пиздиться, и ты снова будешь в кровавые слюни. А после ничто уже не восстановится как было.
Твоя жизнь останется такой же уродливой и мерзкой, какой и была. Небо затянет тучами.
Но ты типа пытаешься в храбрость, да. Ты не знаешь, как по-другому это называется, но ты бы назвал: пиздануться на всю голову. Признаться в слабости? А хер вам не пососать?!
Ты вплетаешься пальцами в его волосы. Ты знаешь, что он обожает твои пальцы. Обожает их просто и обожает брать их в рот. Ты не откидываешься на него, ты не делаешь его своей опорой, потому что, блять, падать так будет намного больнее.
Ты запрокидываешь голову. Мельком видишь его глаза. Ты хочешь поцеловать его закрытые веки.
Ты хотел бы умереть, целуя их? Не знаешь.
— Пожалуйста.
Не разрушай меня до основания, мне так страшно.
Шепот. Просьба. Он замирает и пялится, пока ты тянешься к его губам. Ты спиной, это неудобно, но неудобно — неважно. Поворачиваться лицом опасно, но его руки и так на твоем животе.
Если захочет, кишки вырвет одним движением.
Его руки сильные.
Тебе почти физически больно от собственной никчемности. Ты въебался в него со своими слюнями как подростковая личинка, но уже поздно сворачивать. Впереди обрыв. И главное ехать, не смотря под ноги, как тот тупой койот.
Тогда может быть удастся докатить до другого края.
Ты едешь. Ты, блять, несешься на всей скорости.
— Блять, жид…
Его голос садится резко, и он, сука, целует тебя. Блять, он не пиздит тебя. Блять, он не пинает тебя. Его губы касаются твоих, и это охуеть как похоже на ебанный взрыв. Тебе не хочется ебаться, у тебя даже не стоит, но ты скулишь побитой старой псиной на веранде в полночь.
Хозяин скоро выйдет и прострелит тебе мозги нахуй. Точно выйдет. Ты мог бы не скулить, но не можешь. И тело болит. И старость.
Ты скулишь на всю блядскую округу, и ты умоляешь его спасти тебя. Ты жмуришься. Ты сжимаешь блядские шикарные волосы на его макушке до боли.
А он прижимает тебя теснее. Отрывается, пялится и жмется лбом ко лбу. Ты дышишь загнанно, но смотришь ему в глаза. Пытаешься вытащить наружу вызов/гонор, но не получается, блять, у тебя нихуя не получается. Он видит прозрачную зелень.
— Блять, жид…
— Если вы тут сейчас опять начнете свои кроличьи дела, я вам всыплю, ясно!
— Ко мне. Видеть твою хату не хочу. Зайдем, возьмем шмот, что угодно, блять, возьмем, и ко мне, ясно?
Ты не отвечаешь, но вы заходите. Уже после тренировки — вернуть внимание к которой было сложнее, чем когда-либо, при том что, прижимаясь к нему, ты, сука, жопой чувствовал, что он тоже мягкий — вы заваливаетесь к тебе, и ты в пять минут собираешь кучу всякой лажи. После тащитесь к нему.
Его мать — благодать, даже при том, что со слов Тора ты знаешь все ее косяки. Не большие, скорее мелочные, но все-таки. Она благодать. Она подпускает тебя к кухне, она болтает с тобой, она смотрит на тебя — и, блять, ты уверен на сотку, что она знает, она пиздец как знает, что ее сын тебя чпокает — и она улыбается тебе.
Пока ты готовишь вместе с ней, Тор башляет в комнате, но в какой-то момент, стоит тебе обернуться, ты видишь его в дверном. Плечом на косяк, глазами — на тебя. Сердце частит и умирает где-то в грудной клетке, а ты отворачиваешь пекущее ебало.
Ты не помнишь, чтобы когда-нибудь, хоть, блять, когда-нибудь видел его таким довольным и хитрющим.
Тебе кажется, что ощущение спокойствия и уюта обманчиво, и на самом деле ты просто ждешь, когда же, когда уже оно, уебистое, рассыпется. Но оно не рассыпается. Под поздний вечер вы — сытые, довольные — все еще сидите по комнате и что-то делаете. Ты не уверен, чем занимается он, но это точно что-то по универу. Как и у тебя впрочем.
Вы не ебетесь. Не накидываетесь друг на друга, как приходите, да и после, как ужин заканчивается.
Это уморительно до слез, и внутри своей головы ты шутишь, что у него больше не стоит. Потому что знаешь, что если не будешь шутить, нахуй свихнешься. Потому что все просто не может быть настолько… Может.
Снаружи полуночит. Ты лежишь на нем, и ты мокрый мышью просто. Волосы, тело. Его руки везде. На твоей туше для него нет запретов, и он знает это. Ты постанываешь. Ты вскидываешь бедра. Мышцы дрожат истомой.
Временные рамки канули нахуй. Стоило лечь в постель, и все просто началось. Это не было вашим первым разом, но было чем-то новеньким. Ты просто валялся на нем, он целовал тебя, ты целовал его шею. Он был голым, горячим и, блять, просто охуительно влажным везде.
Ты мог бы назвать это мокрой мышиной возней, но твой хер стоял, как никогда, и ты срывался на скулеж, когда он в десятый блядский раз оттягивал яйца. Он пытался свести тебя с ума? Нет. Он сводит уже, при том тебе даже не присовывая.
Ты не заметил, когда разревелся, но тебе нравилось вылизывать его щеки, лицо, шею. Его пот был солоноватым, и это, кажется, должно было спасать, потому что все остальное было просто до пизды сладким. Все происходящее.
Ты все еще не понимал, зачем спизданул тогда в зале ту штуку, но ты чувствовал, что это было верным решением. Тор все еще пиздел тебе не скрываясь о том, что у него, бля, нежности не было.
Он делал с тобой, что хотел, пока ты ревел без звука. Тебе было хорошо. Ты не верил в себя и не верил, что так бывает.
— Я не смогу.
Без тебя.
Жалкое подобие пиздливого ублюдка — вот во что ты превратился, но казалось его все устраивало. Ты не знал, как, блять, это работает. Ты не понимал, почему он до сих пор не сломал тебе ребра.
Он руководил твоим телом. Усаживал тебя себе на бедра, гладил, щипал, целовал, покусывал. Его ладони были огромными, а тебе было до пизды мало, но эта пытка была искусством. И, кажется — ты видел это в его блядских обдолбанных глазах — он считал, что тебе она подходит идеально. Он переворачивал вас, но не резко. Снова, и снова, и снова. Ты никогда бы не поверил, что его тело может двигаться настолько плавно и охуительно, потираясь о твое собственное, если бы не видел этого.
Его мышцы были, блять, живыми, и ты царапал его плечи. Ты изгибался для него. Ты знал, что ему нравится, когда ты выглядишь так — за движение от того, чтобы сломаться/переломиться/рассыпаться. Пот заливал глаза и щипал укусы, но он тебя не жалел. Пиздел, что нет нежности, но ничего не говорил про жалость, ублюдок.
Вот уж чего у него к тебе действительно не было.
Ты был уверен до дохуя много, что Тор тебе не присунет, и он не сделал этого. В комнате висела густая вонь от хорошего такого траха, но ты был не уверен, что смог бы назвать это трахом. Было спокойнее называть это мышиной возьней.
Когда он брал твое лицо в свои руки и, вылизывая твой рот, не брехал ни на секунду:
— Какой же ты охуеть сладкий. Блять, жид, какого. Сладкий. Блять.
Тор не отвечал на твое поданное не в официальной форме прошение быть его долго. Ты был блять разрознен и между вами была просто куча натекшей смазки. Тор растирал ее пальцами по твоему животу, то и дело издеваясь над затраханной, чувствительной головкой.
Ты искусал себе руки, только бы не сорваться на стоны, и иногда заходился такой дрожью, что надрывал простыни, впившись пальцами. Казалось ему было поебать на твои слезы. Ты не верил, что он настолько охуеть умный. Ты не верил ему. Веря.
А затем под конец несколько часового безумия Тор ответил:
— Я знаю.
И это звучало просто до пизды цинично. Омерзительно. Неправильно. Но кончики его пальцев пробежались по твоим позвонкам, рассекая пленку пота надвое. И ты был не настолько идиотом, все понимая.
Я никуда от тебя не денусь.