Make me feel like a God

      Ты входишь туда в глубоко натянутом темном капюшоне въебистой мантии. Местечко хорошее, светлое — в самом центре охуенно дорогой боксерский ринг — и оно на самом деле тебе понравилось ещё в прошлый, первый раз, когда ты сюда приходил. Это было зимой, но тогда ты нихуевенько зассал брать бой. Время было не то, твое положение в ваших «отношениях» — тоже.       Сейчас же… Бля, сейчас терять тебе было нечего. Вот совсем и честно. Терять тебе было нечего.       Правда, потерять что-нибудь, не заметив, все-таки не хотелось.       Но выбор был сделан ещё вчера, хотя на самом деле еще с неделю назад. В грудине порыкивало и требовало выхода, иногда начинались трястись руки, а глаза постоянно были там, на туше пиздюка, будто бы пытаясь прожечь ее. Или заглянуть внутрь да найти там нечто, что помогло бы успокоиться.       Но никаких въебистых супер сил у тебя не было и в помине. Заглянуть внутрь ты мог бы, но Тор все еще нужен был тебе живым и вскрывать его от глотки до лобка было рановато. Поэтому твой выбор был сделан и был ужасающе мерзок. Ты и сам отголосками чуял, что этот косяк — самый говняный. Но ты уже выбрал его. Удостоверившись, что пиздюк не тут, вчера ты заперся и приставил дуло Говарду к башке — лишь для большей убедительности важности твоей просьбы.       Убивать его ты не собирался, ведь он не убил никого из твоих близких и не перешел тебе дорогу. Да к тому же был жалкой тряпкой. Настолько жалкой… Он, блять, реально обмочился. Ты ржал сукой, хоть и молча, потому что трусливый Говард выглядел убого и отвратно.       Но тебе не нужна была его жизнь. Тебе нужен был бой. Тебе нужна была трепка. Тебе нужны были синяки и привкус железа во рту. Еще тебе не нужен был пульс.       «Ты, бля, ебанутый».       Так он тебе сказал грубо и обстоятельно, но после все же черкнул в журнале — сегодня ты бьешься с Тором. Злиться за типа и не оскорбление, ты не стал, ведь дела до его слов тебе не было вовсе. Мудачина мог молоть своим грязным языком чего его душе только было угодно. И дело было не в том, что ты не выстрелил бы в «невиновного».       У тебя просто не было пуль.       Но главным было отсутствие нужды марать руки. Вчера оно было. Сегодня не было — руки должны были замарать о тебя.       И вот ты был тут. Приперся сразу после универа, лишь домой забежав перед: чтобы успеть под душ да переодеться. Хотя «переодеться» — было уж дохуя громко сказано. Но тем не менее ты был тут. И блядское жжение в груди уже почти причиняло боль.       Оно было похоже на то, которое ты ощущал, стоя на курилке и опуская безжалостные шлепки на тощую жопу второкурсника или где-то рядом. Тогда Тор тебя отметелил, и жжение исчезло. Испарилось, впитавшись назад в твои кости и мясо.       А сейчас оно нихуево так бесило/болело/жалило, и воспаленной раной пыталось тебя убить. Умереть ты готов был, но не от этой эфемерной руки. Руку, что должна была убить тебя, ты выбрал еще вчера, глядя в ссыкливые зенки Говарда. Но на самом деле ты выбрал ее еще давно.       Толпа не расступалась, приходилось пропихиваться сквозь и работать острыми локтями без жалости. Чужие запахи лезли в ноздри, вызывая тошноту. Приторные парфюмы и скверные потливые смрады — мерзость. Все эти мужики и бабы. Все эти гадкие, отвратительные…       Ты видишь его сразу, как подходишь к рингу, по другую сторону. Капюшон не скидываешь, кутаешься в черную мантию плотнее, давая себе время передумать и давая себе эту всратую театральную паузу. Под мантией нихуя нет и плюс шорты да кроссы. Ты пришел без ничего. Без телефона и почти без одежды.       На улице прохладно.       Было.       Затем ты зашёл сюда, и кровь ударила тебя всего изнутри, забурлив — удивительно, как не брызнув в разные стороны. Это было восхитительное и удивительное чувство — идти самому на заранее заказанную себе казнь. Оно подогревало кровь, уничтожая все крохи света и превращая тебя в сгусток темной материи.       И тебе не нужна была дыхательная маска да длинный плащ, потому что в конце ты не собирался признаваться в том, что ты — чей-то отец. Ты ведь не был отцом. И ты не был злодеем. Пиздюк всегда говорил, что ты отбитый на всю свою блядскую голову, и ты был согласен с ним.       Ты был уверен, что рассмеешься в голос, когда он будет пиздить тебя по лицу. Ты будешь ржать дурниной и трепыхаться, захлебываясь собственной кровью. Он сломает твой нос и выбьет твои зубы. А ты не сделаешь ничего.       Ты лишь поможешь ему от себя избавиться без претензий на роль мученика. Вся эта байда — слишком тупая и лайтовая. А ты — слишком кусок говна, чтоб даже после заткнувшегося пульса стать чем-то иным.       Горбатого исправит могила, но тебя уже жизнь «исправила». Спасибо-пожалуйста, больше не нужно, идите нахуй. Но это все так патетика да драма. На самом деле ты знаешь, что все это — неправильно.       Да, блять, ты знаешь это, но ты все равно делаешь то, что делаешь. Ты разогрет заранее. Ты готов пиздиться, но нет. Ты готов не-отбиваться. Мантия — тонкая тряпка, и даже сквозь нее ты чувствуешь легкую прохладу. Место, конечно, дохуя классное, но то и дело откуда-то берутся сквозняки.       Ты думаешь о них, словно старпер, но тут же исправляешься, перебивая себя мыслью — это души сгинувших тут ебланов. Ага. Чуть склонив голову, ржешь.       Ты знаешь, что это неправильно, но ты знаешь и больше — лучше этого не делать. Ты знаешь по сути все, что есть — это конец.       Но ты ведь не ссыкливый подонок. Ты крут. Ты хорош. Ты блядский самоубийца, который любит доигрывать до конца и до конца же доводить шалости. Лично из этой ты выбраться живым не надеешься. В кармане мантии ключи от дома.       Ты знаешь, что туда уже не вернёшься.       Хочешь ли? Спорно, но лучше бы просто порно. Прошло уже сколько-то с вашей последней — ты не считал. Ты не был помешан на ебле. Ты был помешан на нем.       А он не был.       Или же был, но ты просто был слишком ублюдочным, чтобы довольствоваться тем, что имел. Ты был словно бы тупой, глубокой впадиной, и тебе вечно было мало. Тебе нужно было больше, и больше, и больше. Ты знал, что не насытишься. А жжение в грудине не исчезнет. На время может и да, но навсегда — сказка для малолеток.       И вся дрочь была в том, что ты прекрасно видел: если подойти и ска-зать, все будет оки.       Но подойти и ска-зать ты не мог. Ты мог бы сожрать свой язык или вырвать себе ногти. Ты мог бы разрезать свои предплечья вдоль и забраться пальцами в раскрытые сочащиеся вены.       Но сказать, как сильно тебе хочется бли-зос-ти — не ебли, нет, это другое, дикое и тупое, другое/иное/честное/открытое, но ты родился закрытым, так что ты не можешь попросить, хотя тебе и хочется до выкрутов в кишках и лёгочных — ты не мог. Никогда не мог. И никогда не сможешь.       Ты боишься этого. Боишься быть собой, потому что такой ты ему не нужен. Такой ты не вызовешь у него ничего, кроме тошноты.       И поэтому ты вечно будешь творить поеботу да прятаться за глумливостями. Ты вечно будешь не оправдывать чьи-либо надежды. И ты сдохнешь от передозировки в какой-то момент блядской жизни с уверенностью, что после твой отец придет и отпинает твой труп.       Расчленит.       Кинет свиньям.       Ты, конечно же, веришь в нечто дохуя большее — как все эти ссыкливые ребятишки верят в то, что будущее будет светлым, как их собственная ссанина, да — но к себе его не привязываешь. Нечто большее тебе неведомо и для тебя недостижимо. Радости, любови, счастливые моменты? Смешные байки тех же ребятишек, лопочущих о чудовище, но напуганных кривой веткой.       И не из факта, что чудовищ не существует, но из понимания — твоя жизнь и такие чудовища никогда не свяжутся/не сплетутся.       Это все не для тебя. Не по твою душу.       Говард берет в руки микрофон, поднимается на ринг. Костюм у него тот же, что и вчера только без пятна. Лишь с его блядскими незаметными очертаниями между ног.       И на самом деле Говард — персонаж примечательный. Он любит весь этот показной лоск, но до конца во все это не въебывает. Он не умеет делать всякое всратое говно хоть немного аристократично, вместо этого делая все нелепо и хуево. Да к тому же, блять, это всего лишь бои. Даже комната вокруг оббита кафелем. А в полу решетки сливов.       Потому что крови много, но всегда будет мало. Хлеба да зрелищ. Вокруг толпа уебков. А тебя сегодня отпиздят. Тебя сегодня убьют.       Тебе не ведома жалость, и к себе у тебя ее нет. Ты жалкий и так, что ещё с тебя брать. Каким бы ты ни был, в собственных глазах всегда останешься жалким. Выблюешь Тору в лицо свои признания или нет — жалкий. Уйдешь сейчас или умрёшь, поперхнувшись кровавыми сгустками — жалкий.       Жалкий/никчемный/тупой.       Ты не ненавидишь себя, но то огромное презрение, что испытываешь, иногда мешает дышать. Хочется разорвать свою грудину, и посмотреть, что выйдет. Или же сломать себе пальцы. Тебе себя, блять, не жалко, потому что ты убогий. Ты не человек — скот.       И ты не боишься себя испоганить, потому что хуже уже некуда. Ты — всего лишь тело. Если тело окончательно сломается, ты сам — то большее, что типа как душа или что — всего лишь умрешь. Никто и не заметит.       К тому же ты уверен, что пиздюку такой не нужен: тот просто этого еще не понял. Ему, наверное, кажется, что между вами что-то крутое или прикольное. Ему, наверное, комфортно. Он, видимо, реально слепой. Но ты — нет.       И это все обманчиво. Тебе это очевидно/ясно. На самом деле Тору это не подходит. В первую очередь ты, во вторую — все, что вами между.       Говард говорит о том, что сегодня у них на ринге новый боец и нужно его как следует поприветствовать, а ты замечаешь рядом с пиздюком вашу девулю. Только уже не вашу. Уже не твою. Чужую/говорливую/прикольную.       Казалось бы, надо что-то почувствовать, но ты чувствуешь не. Воспринимаешь происходящее смешнявой игрой, понимая, что через десяток минут подохнешь нахуй. И вспомнить о тебе будет некому.       Трагично? До пизды просто, но не для тебя. Внутри тебя нет сожалений. И нет мыслей, что ты чего-то не успел/чего-то ещё не накосячил. Чтобы такая херня была, для начала надо бы цепляться за жизнь, но ты не знаешь, как это и что именно понимается под словом «цепляться».       У тебя в грудине шершнев рой, и они, суки, кусаются. Они, бляди, жалятся. Они, ублюдки, делают тебе больно. И как освободиться от этой боли ты знаешь, но способ такой — где ты лопочешь «пожалуйста», а он матерится и давится поцелуем, и давится, и давится — тебе не подходит. Как некоторым не подходит лактоза или типа того.       У тебя блядская ал-лер-ги-я. И она неизлечима.       Вокруг раздаются вялые, не изголодавшиеся овации, и тебе приходится скинуть мантию. Приходится кинуть ее на нижний канат, уже давненько побагровевший от брызг крови, но ты не придирчив. Забираясь на ринг, ты видишь, что Лайка замечает тебя первой. Ее выражение лица — просто охуительно.       Удивление. Шок. Ярость? Вероятно.       Ты видишь как она пытается не дать Тору, стоящему спиной, обернуться, но ты озаряешь все пространство своим ором, срывая глотку. Ты даёшь этим свиньям понять, что готов покрыть их лица собственной кровью. Ты даёшь этим мерзотным ублюдкам понять, что готов отдать последний удар собственного сердца под их крики.       И они понимают это. Толпа вскидывается резко яростно, шершни в твоей грудине разрывают ее на куски, а Тор оборачивается, и вопрос в его блядских голубых глазах такой огромный. Ты хотел бы успокоить его, но не посмеешь. Ты хотел бы прижать его к себе и что-нибудь ляпнуть такое тупое, но и не подумаешь.       Ты здесь именно ради этого. Именно ради того, чего тот опасается.       Ты здесь именно ради завершения. Именно ради того, чего тот боится.       Оглашать появление Тора не требуется — тут он, как дома, с какой стороны ринга не выйдет, в любом случае будет в удобстве — но все же Говард делает это, уже сбегая с ринга нахуй, и даже по ору вокруг ясно, кто победит. Тор не издает и звука. Забирается через канаты, выпрямляется уже на ринге, сжимает руки в кулаки.       Это блядские бои без правил. Ринг и гонг тут в качестве издёвки, ведь ни один боец никогда не станет легальным. Никогда не будет узнан массами. Но ни одному лично из вас это не нужно. Лично ты тут даже не ради денег.       Звук гонга разрывает пространство, только вот Тор вперёд не кидается. Медлит, смотрит глаза в глаза. А ты ухмыляешься, делаешь первый шаг, второй, руками чутка встряхиваешь. Да передергиваешь плечами.       Ты шепчешь одними губами:       «Давай, пиздюк».       «Давай же, отлупась меня».       «Давай-давай, не будь таким серьезным».       «Дава-ай, ты же сам говорил, что я отморозок, что пизданутый на всю голову, что, блять, уебок выссранный, так чего же ты ждешь, чего ты, блять, медлишь, давай-давай, моя кровь будет круто смотреться, залив твое лицо и руки по локоть».       Внутри что-то так ломко вздрагивает, но ты отмахиваешься резко и до крови. Лишь шире скалишься, манишь пиздюка пальцем ближе. И облизываешься голодно. Тор, правда, не двигается, все еще стоит и все еще смотрит.       Выковыривает из тебя внутренности взглядом.       Ты не боишься умереть, но боишься сказать: «хочу спрятаться в твоих руках и просто целовать тебя, пока не перестану чувствовать собственный рот»; и в этом твоя проблема. А решение ее резкое/кардинальное/либеральное. Умереть и успокоиться.       Никогда больше не быть.       Толпа в ожидании затаила дыхание, а ты делаешь третий шаг — Тор вскидывает руку высоко. Сливает бой. Затем отступает и просто сливается, спускаясь с ринга, скрываясь в боковом коридоре. Ты уверен, что изнутри он вскипает, но сам ты лишь коротко каменеешь.       Смотришь на его сильную, широкую спину и скрежещешь челюстями. Дергаешься следом, не обращая внимания ни на толпу тупоголовых ублюдков, ни на Говарда — недовольного/разозленного. Ты не боишься его, потому что он не посмеет тебе что-либо сделать. Ты не боишься его, потому что только, блять, что ты готов был подохнуть.       И ты не отступил.       За Тором дверь его каморки захлопывается оглушительно, но ты не зовешь его и не кричишь ему вслед, как во всех этих педиковатых или нет фильмецах и книгах. Ты врываешь внутрь. Орёшь:       — Какого хрена ты слил, а?! Ты…       — Ты такой ублюдок! — вылетает горько и броско.       Он стоял спиной, комкая в кулаках руки, но теперь он оборачивается. Он съезжает тебе по лицу с такой силой, что у тебя перед глазами меркнет в одну секунду. Ты весь, всем своим существом, дергаешься в сторону.       Правда, не падаешь.       Тор хватает тебя за глотку — больно. Спиной вбивает в поверхность двери — сильно. У тебя тошнота в животе закручивается, но ты не блюешь. Распахнув глаза, пялишься на него, а его рожа искрит ненавистью. Грубостью. Яростью.       Ты не знаешь, что сделал не так, зная это одновременно. Ты не умеешь извиняться и не будешь. Но ты не был готов к тому, что пиздюк свалит, что он просто развернется и свалит. И поэтому ты потрясен. Ты раздражен, но Тор так близко.       И ты не видишь в его глазах ничего, кроме обиды.       — Какого, блять, хрена, жид?! Какого хрена, ты, сука, припёрся?! Думал, я выбью из тебя дерьмо, а? Думал, разорву тебя, нахуй, на куски, а?       Ты не смеешь двинуться. Смотришь на него немного удивлённо, ведь он злится из-за того, что ты пришел. Злится, потому что… Никогда не собирался так поступать с тобой? Ты не знаешь.       Не уверен, что хочешь, чтобы поступил так, но уверен — теперь твоя жизнь станет адом. Смерть могла бы решить все твои проблемы, но, если пиздюк тебя не пришьет сейчас — оставит в живых. Оставшись в живых, ты превратишься в сгусток боли, ведь этот уебок тебе засадил глубоко. Не своим хером, но своим сучьим существованием. Просто, блять, засадил так, что не выскрести.       Но вот он заносит кулак. Раз, второй… После какого твоя рожа превратится в месиво? Ты не знаешь. Но пока он заносит руку в самый первый раз — по факту во второй, но настолько впритык в первый — и ты не жмуришься. Ты не боишься.       Ты не… В горле собирается ком. Он выжидает. Он шумно дышит. Он смотрит на тебя, но словно бы не видит, одновременно пытаясь найти что-то в твоих глазах. Что именно ты вообще не въебываешь. А он все смотрит. Жалеет? Издевается.       Затем, наконец, бьёт.       С такого расстояния он сможет проломить твой череп ударов с восьми, наверное. Ты не уверен, но отзвук оглушающе яростный. Отзвук удара грубый. Отзвук удара…       — Это моя блядской территория, тупой ты кусок говна! Захрена ты явился, а?! Какого ж хрена ты явился?! Чтобы опять доказать мне что-то? Чтобы опять заставить прочесть твои тупые мысли и что-то до тебя, блять, донести в ответ?! Что… На что ты, сука блядская, хотел меня опять вытянуть, Лофт?!       Он орет не своим голосом и называет тебя по имени. Ты смотришь на его лицо и на его ярость. Его кулак хуячит по двери рядом с твоей ебанной головой. До мяса. До кости. Без остановки. Без сдержанности. Без жалости к себе.       Его дыхание рвется от боли, но рука не останавливается. Продолжает бить, просто, блять, стесывая так, что назад может и не восстановиться. Тебе на щеку попадает капля крови.       Его крови.       — Тебе, блять, не нужно мне ничего доказывать, сучонок! — он держит одной рукой тебя за горло, а другой — переебанной и кровавой — неожиданно хватает за щеки грубо. Пальцами впивается, буквально рыча тебе в хавалку. И он пачкает тебя, и он склоняется ещё ближе. Опаляет своим бешенством. Ты чувствуешь себя загнанным в ловушку, и ты не знаешь, что будет дальше. Ты не любишь, когда кто-то приебывает свои собственные правила к твоим играм. Тебе так не нравится. — Мне, блять, не нужно пиздить тебя до кровавых соплей, чтобы знать, какой ты блядски охуенный! Тупой ты уебок! Какой же ты тупой уебок, жид!       Он срывается на рычание и отдергивает руку рывком. Отшатывается. У тебя внутри что-то больное сплющивается, внутренности выкручивает, и ты понимаешь, что проебался. Ты готов был сдохнуть, но готов к такому — не был. Даже выбеситься не можешь из-за того, что Тор своевольничает привычно, отказываясь делать все так, как ты задумал.       Не можешь даже двинуться.       А Тор пялится на тебя. Стоит и пялится на тебя. Пытается отдышаться. С его руки капает кровь. Течет по пальцам и капает на пол. Футболки на нем нет тоже, но это и не важно: его грудина вскидывается рывками, будто рыданием. У него дергается глаз, и ты понимаешь, что сейчас будет поставлена точка. А затем он ставит запятую:       — Проваливай нахуй отсюда! Проваливай, блять, гандон ебанный, пока я не выпотрошил тебя к хренам собачьим!       Он срывается на пугающий крик, и тебя как ветром сдувает. Оборачиваешься, чтобы открыть дверь — на той вмятина и мясной алый след. Но ты не тормозишь. Сердце хуярит под ребрами. Ноги заплетаются, чуть не роняя тебя.       В коридоре уже сталкиваешься с Лайкой, но она и ляпнуть нихуя не успевает. Ты срываешься, на заплетающихся ногах и с сердцем, хуячащих в грудине словно при панической:       — Пошла нахуй, мразь ебанная! Ублюдочная сука! Иди к своему обсоску на хуй!       Ты толкаешь ее к стене/прочь с дороги грубо, но не останавливаешься. И ничегошеньки вслед не слышишь, кроме рева Тора — он несется за тобой следом, но нет.       Потому что Лайка спасает твою обосранную задницу, удерживая его. Потому что девуля знает, что за такое говно Тор тебя жалеть уже не станет.       Война между тобой и твоими хреновыми чувствами заканчивается общим сучьим проигрышем. Ты блюешь в каком-то дворе под кустом, так и не дойдя до дома. Ночь холодит тело, но Тор уже выхолодил душу. Ты жив. И прощения тебе искать уже не у кого. Дома ты разбиваешь стены. Ссаживаешь кулаки до мяса.       Ты хочешь быть с ним на равных. Ты хочешь, чтобы он видел больше, чем жопу, в которую круто кончать.       Самое тупое: ты знаешь, что вы уже наравне, а он уже видит больше.       И ты не веришь в это.       Еще не веришь в то, что когда-нибудь вновь сможешь услышать, как он возбужденно матерится на тебя, обгладывая твое горло. Твое хоть мальца нормальное такое будущее остается кровавым пятном и вмятиной на обратной стороне двери его каморки.