Make me feel like a God

      Чат умирает резко. По прозаичной дурости последние сообщения: Лайка, предлагающая залететь в бар, и Тор, пиздящий, что лучше бы завалиться к кому-нибудь и потусить, а под конец спрашивающий, что думаешь об этом ты. Ты ничего об этом не думал тогда и ничего же не думаешь сейчас. Ты просто хочешь, чтобы все закончилось.       Временами раньше тебе также хотелось, чтобы избиения матери твоим отцом закончились. Сколько бы лет тебе ни было, начиная годиков от шести, то и дело у тебя начинались такие…приступы. Внутри скребло и выворачивало — как в итоге, потом и тебя самого от любой еды выворачивало и хуй знает с чем это было связано — а тебе просто хотелось убраться прочь, исчезнуть, испариться. Только бы больше не видеть, как вновь и вновь вызываемая прислуга моет полы или собирает осколки от разбитой посуды. Только бы больше не видеть, как мать лежит на постели, не имея возможности двинуться от боли и не имея возможности вдохнуть.       Ты ненавидишь ее всем своим сердцем сейчас. За собственное тупое имя и за ее никчемную слабость. Ты ненавидишь ее, прекрасно зная, что это все — напускное/бездарное. Ты ненавидишь ее, чувствуя, что рыдал бы по ней безустанно, если бы не притворялся.       Костяшки покрываются корочкой быстро, но ты ее сковыриваешь. Твои пальцы постоянно перемазаны кровью. И ты сидишь дома. Но не только из-за этого.       Первые несколько дней приходится отсидеться, ведь ты — не тупая мразь, ты мразь просто. И ясно видишь, как кидаешься на пиздюка с кулаками, только заметив его в коридоре. Ведь ты не умеешь исправлять, умеешь делать лишь хуже.       Поэтому из двух зол выбираешь третье — жопу отсиживаешь. Есть — не ешь; питаешься куревом. Жизни радуешься? Скорее уж идите, пожалуйста, блять, нахуй, чем да.       Ты не смотришь телек. Ты не ешь. Ты не пьешь. Ты сидишь в тишине, скролишь надоевшую еще в первые пять минут ленту и изредка спишь. Ты не замечаешь, как день сменяет ночь, а ночь — день.       Но ты рад, что отец позволил тебе съехать из дома и что сейчас ты не окружен кроме вакуума еще и стенами, которые ненавидишь. Которые ненавидела и твоя мать.       Она никогда не говорила этого да вообще говорила чаще по-существу/по делу. Но ее ненависть к структурам, в которых она застряла, была очевидна. И пока ты любил заниматься с ней разными делами, начиная от готовки и заканчивая разными смекалистыми, въебистыми играми, она любила просто отвлекаться на тебя. Ты не знал, любила ли она тебя, пока ты любил ее.       Но уже не любишь.       Ты уже никого не любишь. И даже себя, ублюдину. Просто потому что не за что.       Вот чат, наконец, умирает, продержавшись недолго. Тебя оттуда не изгоняют, но ты уверен, что больше обновлений не будет. Ни мемов, ни порно, ни бесед. Лавочка закрыта, прошу, расходимся, пока не дали под зад ускорения.       Ты не знаешь, что чувствуешь по этому поводу. Ты не знаешь, что чувствуешь из-за всего произошедшего. Ты хотел бы ничего, но первые сутки ты проводишь сидя под дверью в ванную. Твои руки провоняли пеплом, а пепельница — переполнена болью. Твои щеки невысыхающе мокрые, а в унитазе так и не смытая желчь.       Ты мог б назвать это падением, но ты не называешь это никак. Ты сидишь. Куришь. Ревешь.       Ревешь ты всегда молча.       Однако, как бы тебе не хотелось сгинуть, через пол недели приходится и пожрать, и из норы выползти. Универ сам себя не закончит, но вот отец тебе голову голыми руками с легкостью оторвет — даже без повода.       И как же тебе блядски везет. В первый же день возвращения ты пересекаешься с пиздюком в коридоре, но ты не останавливаешься. И он не останавливается тоже. Но он видит тебя, блять, Тор видит тебя, и ты в этом уверен просто.       А ты видишь его руку. Ты уверен, что швы не понадобились, ведь сшивать было нечего. Поверх кисти и до середины предплечья у него эластичный бинт с вкраплениями красного. Толщиной в пару дюймов.       Скорее всего каждое движение рукой невыносимо болезненное, но тебе его не жаль. Еще тебе не стыдно. Еще тебе не горько. Еще тебе не печально.       Тебе просто больно.       Ты блюешь в туалете уника без возможности свалить домой, и ты выкуриваешь по полторы пачки за сутки. Ты на курилке встреваешь чаще, чем успеваешь делать вдох вообще. Теперь ты дышишь лишь никотином. Но лучше бы дышал через кислородную маску.       Раньше, когда тебя накрывали панические, а мать все еще была жива, она тебя вытаскивала. Она держала тебя за руки и она говорила с тобой без капли страха в глазах. Без единой капли страха…       Ты никогда не въебывал и не въебешь почему вообще происходило то, что происходило. Она никогда не отбивалась от отца, она никогда не улыбалась, но в ее глазах и никогда не было страха. Никогда, блять!       Возможно, она внутри была просто мертвой, но скорее она была просто странной. Еще скорее — ее больное существование было слеплено отцом специально ради того, чтобы ты вырос таким мерзким уебышем. И это вроде бы типа…по-идиотски? Да. Это пиздец на самом деле.       И это самая большая твоя тайна. Которую разгадать тебе никогда не удастся.       И на самом деле ты ненавидишь своих родителей. Ты ненавидишь своего отца, что метафорически убил твою мать еще до твоего рождения и убил ее фактически уже после. Ты ненавидишь свою мать, что скончалась и бросила тебя, но до этого пустила тебя в боль-шой мир с этим въебистым имечком.       Ведь имя — хорошая почва для ненависти, так?! Ведь имя — хорошая надгробная плита, которой ты молча хуячишь ее по лицу, только бы не любить. Только бы не ры-да-ть.       И нет, подумать только, твоего батю звали Лафеем, а имя твоей матери ты не вспоминал просто, чтобы, не дай, блять, бог, не нарваться на каких-нибудь въебистых призраков или вьетнамские флешбеки, но тебя… Тебя будто в грязи вымочили. Искупали. Напоили. Еще и дали под зад в конце, да.       Л-о-к-и. А может быть лучше пошли-все-нахуй-мрази? Может быть лучше что угодно другое, кроме вот этого?! Если в мире еще остались те, кто верил в скандинавских и типа того, то они определенно были на всю кукуху поехавшими. Ненормальными. Дикими.       Однажды, один такой чел с какого-то факультета да курса поймал тебя за руку, и его ебло было таким восхищенным, а затем туда врезался твой кулак. Для тебя с такими уебками разговоров не было.       И никогда не будет.       А теперь уже похоже и не только с ними.       Когда через неделю к тебе припирается бухущий отец — такое бывает редко, но все же бывает, потому что твой батя гребанное мудло — ты вспоминаешь этот въебистый взгляд Тора, когда тот смотрел на твои побои. В такие моменты его глаза всегда были дохрена открытыми и дохрена яростными. Тебе всегда казалось, что Тор, наверное, смог бы убить его.       Раз уж ты не можешь.       Но теперь Тора нет и как бы не будет. Отец припирается бухущий, воняющий этим отвратительно пьяным смрадом, но в таком состоянии он не может держать удар нормально/правильно. В таком состоянии его руки всегда дрожат, и поэтому ты долго не ждешь — сразу падаешь. Он хуячит ногами. Ты бережешь голову. Ты, лежа на боку, смотришь вперед: туда, где валялись твои блядские науши, когда Тор заставил тебя показать все то, что было под защитным слоем.       Или не совсем то. Или не совсем все.       Музыка всегда действовала на тебя сильно. Тебе нравилось, как хуячило твое сердце в такт ударам. Тебе нравилось, как тело могло забываться, двигаясь без остановки. Еще тебе, кажется, нравился Тор.       Тогда, в тот раз с наушами, было некрасиво, но хорошо. Он под конец обслюнявил твой рот, но ты понял, что он типа тебя не против. Он за.       В этот же момент — пока батя хуярил тебя на волне пьяной ярости, вряд ли даже видя твое лицо — там было пусто. Удары прилетали по позвонкам, и ты истерично считал их, как и всегда. Больше чем за полсотни никогда не переваливало. Тебе было интересно, выдержал бы ты больше сотни? Или двух?       Тебе было интересно и в то же время ты знал, что не выдержишь. Иногда уже на четвертом десятке ты почти отключался, так что было прекрасно, блять, ясно: на сотне или двух ты будешь уже жмуриком.       В этот же раз тебе пришлось самолично переворачиваться, чтобы этот мудак не повыбивал позвонки нахуй и вообще бил в разные участки твоей туши. Под удар попали ребра, но ты давненько уже не мог похвастаться их целостностью.       И тебе пришлось пялиться в потолок, потому что глаза закрывать нельзя было. У отца всегда был припасен нож — так или иначе — а ты умирать от его руки отказывался. Это не было его привилегией в тот момент, и пусть он хоть слюной подавится.       Но он не подавился. В какой-то момент просто грохнулся на тебя своей сучьей тушей, и тут же раздался треск. Ты взвыл ублюдком и подавился слюной сам — ребра все-таки треснули. Не сломались, но все же взвыли. И на самом деле тебе жалко не было — раз у твоего отца была потребность в твоей сломанной грудине, то и хер с ним. С тебя не убудет, ведь заживает все как на псине.       Плохой, правда, псине. Той самой, которую ты приютишь и будешь лелеять неделями, а затем она вгрызется тебе в руку. Или не тебе.       Тору.       Вгрызется в костяшки и в пальцы. Обглодает кости. Потянется выше.       Когда ты видел его в коридоре, он на тебя не смотрел. Но его лицо было пустым. Беспристрастным.       Так вот приходит твой отец. Это случается еще с неделю назад, если не больше, но грудина все еще болит несильно. И ты обматываешь ее сам. Ты смазываешь ее всякими всратыми мазюками сам.       Тебе все еще интересно опустится ли когда-нибудь батя до изнасилования или типа того. По-твоему это будет до истеричного весело. Это не сломает тебя, но тебе может удастся притвориться сломанным, и тогда в дурке он тебя уже не достанет. Или же просто запрет.       И все-таки это будет весело, как неожиданный сюжетный поворот. Вот он пиздил тебя просто, а вот уже присовывает тебе. И у вас не будет, как в сопливых сюжетках, где он срывает злость, а ты думаешь о своем принце-Торе-нахуй-его, и после этот самый принц приходит за тобой, принимает тебя таким — поношенным на чужом хую — и все заживают счастливо. Не. Херня. У вас такого не будет.       Ты будешь скрипеть зубами или ржать отбитым психом, потому что это не сломает тебя, но все твои блядские шаблоны уж точно разорвутся в край. И больше не сошьются вместе. После ты будешь носиться по городу без шрамов — только если в жопе — но все равно будешь интересоваться у каждого встречного «Почему ты такой серьезный?» и угарать дурниной.       Ты поедешь кукухой, а Тор поедет с девулей прочь из города. Их жизнь продолжится. В твоей отец будет и дальше занимать все место. Всегда.       Когда он приходил в последний раз, тот раз был в то же время первым, когда он вырубился прямо на тебе. Скинув его нахуй на пол, ты поднялся кряхтя и свалил.       Пусть сам подтирает с утра блевотину или ещё лучше захлебнется ею, да.       Тогда ты шарахался по городу как приблудный и одновременно с тем брошенный. Шел себе, куда лапы вели, а в итоге дошел до их района. Забрался на крышку какой-то высотки, что была как раз напротив пиздючих окон.       И, блять, это было поздно и это было тупо, но ты видел как в четыре часа он вышел покурить. В мягких домашних штанах — его любимых, а заодно и твоих, потому пахли они всегда просто очень охуенно именно самим пиздюком, ясно — с голым торсом да сигами в ладони. Ты смотрел на него не голодно, ты правда хотел отвернуться, но ты не мог. Ты не знал чего хотел.       Ты знал, что все еще хотел сосаться до беспамятства.       Тогда ты ничего не сделал. Ни с крыши не сиганул, ни его не позвал. Это было лишним и странным. Между вами вроде как все кончилось. Кончилось ведь?       Ты откровенно не въебывал.       Май цвёл, ты — задыхался. С каждым новым днём становилось не легче, и, возможно, нужно было быть более заебато терпеливым, но ты был не.       Хотя, нет, когда нужно было выказывать терпение по плану, то с этим все было в порядке, но вот так. Неожиданно. Удивительно резко. Ты не был готов терпеть, как внутри тебя все ещё мясо перемалывается в нежнейший фарш. Снова. И снова. И снова. Через две недели ты был готов сорваться на скулеж.       Но ты не собирался проходиться по травке. Честно.       Она прошлась по тебе сама.       Это произошло случайно, ясно. Днем ты забежал в офис, чтобы отдать документы отца, а на выходе столкнулся с барыгой. Ты не планировал этого. Ты не хотел этого? Было ложью.       Пара фраз о погоде — цена — расплата. У вас все было отлажено дохуя, а у тебя все еще болела твоя бесполезная туша. И ты хотел укуриться, хотя и не собирался. Тор ведь тебе запретил, ну.       Только вот Тора больше не было. Тора больше нет.       И все же ты скупаешь траву не поэтому. Ты сам не знаешь захуя и каким, блять, образом это творится. Просто рука привычно прячет кулек в карман. Барыга — так удивительно похожий на всех других барыг — уже тонет в толпе, ускользая.       Пакетик у тебя маленький и почти невесомый, но нет. Он тяжёлый. Он весом с твою обкуренную в задницу тушу. Он весом с твое излечение, но с твою смерть. Ты ведь и сам знаешь, что не излечишься.       Ты все знаешь и сам.       Но ведь так не бывает. Ты не въебываешься лицом в сказки и никогда не, но сейчас ты, похоже, въебался лицом в пиздюка. И ты встрял. Ох, как же ты встрял, слушай. Ты выкурил его с фильтром, как поганую сигарету, и ты выжрал его с вафельным стаканчиком, как лимонную мороженку. Ты выдрочил его себе на руки. Ты выревел его до распухших глаз и соплей.       Ты просто хотел к нему, но ты не мог. Ни сделать этого. Ни позволить себе этого. Казалось бы только руку протяни да напиши в чат. Казалось бы только позови его или попросись к нему.       Нет-нет. Ты был горд. Ты был глуп. Ты был почти мертв. Сколько весил тот пакетик? Кулек?       Он был весом в смерть. Нет или да? Ты не закупался уже давненько, но все же у барыг всегда была так или иначе хорошая текучка. Все думали, что дурь это весело, а затем их совали в черные мешки, чтобы сунуть в гробы после.       Ты не думал, что дурь — это весело. Ты думал, что дурь — это неплохой способ сдохнуть.       Но ты все же не стремился к смерти слишком явно. До Тора тебе ее просто хотелось, как иногда хочется потрахаться и перекурить. Во время Тора тебе хотелось лишь Тора: не важно как и где, просто, чтобы был рядом и было слышно, как он дышит. Потому что если он дышит, значит сердце херачит в груди.       Если херачит сердце, значит он жив.       Твоя мать живой уже не была. И ты пытался не пилить из этого трагедию. У тебя как было хуевое в край имечко, а ты как был и сам хуевым, так им и оставался. Дело бы даже не в том, что она была сукой слабой и жалкой.       На самом деле она была классной. С самого детства ваши отношения заладились круто, хотя ты и понимал, что ей всегда достается из-за тебя, именно из-за тебя, хотя и не из-за твоих дел. Из-за твоего существования.       У отца всегда были поводы ее отпиздить, и вам лишь везло, что его часто не бывало дома. На работу он дрочил, пока был дома, с работой же он ебался, когда был на ней. Однако, его частое отсутствие не умаляло фактов тяжести его ведущей для удара руки и запрета для матери на ласку.       Еще на заботу.       Еще на баловство.       Еще на веселье.       Еще на прогулки без охраны.       В кино ты сходил впервые около восемнадцати или типа того. Даже после смерти матери, отец все равно был непреклонен. После ее смерти он скорее просто сменил направление ветра. И его флюгер уперся тебе между глаз.       Вспоминать об этом ты не любил, но, кажется, лишь за те девять месяцев — когда мать понесла от отца совершенно случайно, но именно это стало ее неожиданной защитой — ты смог пообщаться с ней наиболее нормально. Все ее побои сходили быстро, щеки приобретали румянец. Она никогда не улыбалась, но тогда она все же выглядела более живой чем обычно.       Это длилось девять месяцев. Затем у нее родилась девочка.       Когда ты возвращаешься в квартиру, там привычно тихо. Отец явиться не должен — съебался за границу, хуй знает в каком направлении. И да, вроде, хуй знает, но тебе не интересно. Тебе хочется расслабиться. Тебе хочется угомониться.       Приняв душ, ты усаживаешься на диване. Трава в кульке валяется на столике. Ты смотришь на нее. Думаешь о том, чтобы скрутить косяк. Еще думаешь о том, что: либо косяк будет один и большой, либо несколько и обычные.       Но несколько все же предпочтительнее.       Не потому что ты будешь останавливаться или неожиданно подскочишь, да заорешь:       — Остановись, подумай!       Просто с обычными привычнее. Они мелькают как сигареты, подхваченные дрожащими руками и похихикивающим ртом. На них ты решаешь остановиться.       Решаешь — после полчаса сидишь без движения. Где-то в спальне у тебя еще есть дурь. До передоза по отдельности не хватит, но если смешать — но не взбалтывать, дамы и господа, не взбал-ты-ва-ть — все может получиться.       Будет прикольно. К счастью, ты уже не узнаешь.       Но ты сидишь и сидишь. Руки кажутся тяжелыми и слишком свинцовыми. А глаза уже истекают слезами — ты моргнуть не можешь, чувствуя, что, если сделаешь это, что-то нахуй рассыпется. Ты сам нахуй рассыпешься.       В какой-то момент в руках оказывается мобила. Ты не любитель поболтать прямо сейчас. Язык будто бы распух, и ты не помнишь как долго ты не глотал. Но ты все еще вроде живой, и поэтому ты фотаешь. Заливаешь не в чат — ее тебе беспокоить не хочется — но кидаешь личным.       Без единого слова.       Без подписи.       С настолько громким криком, что пиздюк прочитывает мгновенно. Но не отвечает.       Ты жмуришься. Ты не умеешь молиться и никогда тебя этому не учили, но ты чувствуешь, что почти готов начать. И почти готов рассыпаться. Ты мог бы упросить, чтобы тебя не бросали. Ты мог бы уговорить, чтобы тебя уложили хотя бы на коврике у двери.       Но для начала — тебе все еще больно сделать глубокий вдох, а затем уже — ты испоганил все сам. Ты — маленький кусок просроченного говна. Ты бы себе отвечать не стал. Ох, нет, блять, ты бы не стал себе отвечать, ты бы попрыгал на своих костях. Ты смеялся и орал бы, что так и должно.       У тебя никогда не было к себе жалости.       «Смывай нахуй. Сейчас же.»       Первые три косяка уже были скручены. Твои руки к такому были приучены давно, и скилл потерять было ну уж никак нельзя с тем, как часто ты делал это. Звук оповещения тебя напугал — чуток травки упало на пол.       Ты мог бы назвать это потрясением, но скорее уж ты был просто удивлен. Ты был уверен, что Тор — необидчивый мудила, который в этот раз тебя уже точно проклял — обиделся и сильно, но все же он ответил тебе.       И он даже не послал тебя.       Потратив на траву дохуя — просто, блять, реально дохуя, ага — бабла, ты собираешь все это медленно, но не из-за жалости и скупости. Деньги для тебя лишь бумажки и не более, но ты сомневаешься. Твои руки подрагивают. Ты смотришь на них, залипаешь, блять, на них.       Вздыхаешь.       Уже скинув все — и скрученные косяки, и траву, и даже дурь из спальни, ладно, даже ее, сука — в унитаз, и ты записываешь короткое видео на несколько секунд. Ты снимаешь, как твое освобождение смывается в унитаз, но ты не произносишь ни единого звука. Ты боишься что-то сказать. Ты боишься попасть в кадр хоть бедром, хоть ступней. Ты боишься просто.       В ответ уже ничего не приходит, и только поздно ночью тебе хватает храбрости, чтобы кинуть:       «Зайдешь?»       Тор прочитывает. Не отвечает. И так и не приходит.