Make me feel like a God

      Утро начинается с сообщения от сбежавшей от вас пораньше девули. В нем лишь фотка: нарочно раскрытый пиздюк пускает на тебя слюни, пока ты лежишь у него на руке, а твоя рука — на его члене. Ты уверен, что вы в такой позе не засыпали, и ты готов это самую блядскую руку дать на отсечение — сучка специально все устроила вот так.       Но все же ты не злишься. Ты не злишься, даже когда понимаешь, что твое «утро» — шесть вечера. И ты действительно спишь у него на руке, при этом не на боку, но и не на животе. Точнее теперь-то уже не спишь, но, когда спал, спал именно так. В единственной блядской позе, что не причиняла неудобства твоей подвывающей грудине.       Тор был дохрена против, но лишь насчет фото. Не насчет тебя. Ох, насчет тебя он против не был точно, ведь только закончив крыть Лайку матом в чате, он повернул к тебе чертову голову, и твоя собственная отказала. Просто вырубилась.       Его губы коснулись.       Казалось, все стало таким привычным. По утрам ты охуеть насколько любил его, как дети, к примеру, любят шоколадную пасту или мультики. Ни то, ни другое ты не любил ребенком, но от утреннего Тора — даже если это утро было в шесть вечера, идите нахуй, пожалуйста — ты тащился просто как нехуй делать. Он был теплым и тискательным, каким может быть человеческое тело только по утрам, только выбравшись из-под одеяла — которым, уже сделав фото, сучка накрыла вас назад, вот же. Он был заспанным и таким въебисто мягко-грубым, бурчливым даже, каким может быть только хорошенько выспавшийся Тор.       Ты обожал это. Если бы тебе предложили отдать все, что у тебя есть, за блядское бесконечное утро под боком у этого лося, ты бы даже думать не стал.       Еще крутым было то, что вам было никуда не надо. Еще в пять утра, когда ты утирал пузо от спермы — и его, и свое, потому что, блять, заботливая уеба наотрез отказалась трахать тебя с такой хуевой грудиной или кончать тебе в рот, после того, как тебя только что и так вывернуло — ты понимал, что пары идут нахуй. Он был с тобой определенно точно согласен, потому что улегся в постель и забрался под одеяло.       А еще потому что даже не въебал тебе кулаком и через полчаса твоего кошачьего копошения — только бы улечься так, чтобы ничто не болело в течении ночи, чтобы ничто не затекло под утро и чтобы все твое тело, все, блять, и полностью было протянуто вдоль его туши и при этом прижималось, согреваясь — вместо этого смещаясь вместе с тобой. Ты не знал за какие въебистые заслуги заслужил эту… это все, и, сука, ты был уверен, что ты просто, блять, все еще ебал его жизнь/его существование своей огромной хуиной.       Он же в ответку обходился с тобой так вежливо. Придурок. Самый тупой твой придурок.       Ты хотел бы спросить и себя самого для начала, что вы, блять, делали всю ночь, но ты, честно, не въебывал. Вначале вы сосались, как не в себя, но ради тебя — хотя ты, мать твою, был уверен, что пиздюку это тоже нихуево так вставляло, он просто не нуждался в этом так безотчетно, как ты, но все же наслаждался этим с тобою вместе, ясно — после, кажется, играли в карты.       Да, точно. Ты раздел его догола, хотя на нем и было лишь белье, но ты был уверен: раздел бы его и так, будь он завернут хоть капустой. А он злился, блять, как же он злился, и как же ты, сука, обожал эти его злючие, кусачие лизания.       Он прокусил тебе губу.       А ты ржал: тихо, задыхаясь, потому что девуля в другой комнате и типа ей поспать надо, ясно, жид, заткнись.       Ты никогда еще, наверное, не чувствовал себя таким легким и таким довольным своим, самым въебистым вообще-то, местом в мире.       И ночь — день, какая нахуй разница, люди спят, когда хотят и ты тоже вот что — прошла удивительно хорошо. Все-таки не пиздели все эти суки, где бы ни были, о том, что спать с тем, кому полностью доверяешь, комфортно. И даже немного больше. Это уже не комфорт, это что-то новое, более въебистое и высокое. Что-то прикольное такое.       Ты не боялся двинуться и не боялся отлежать его руку. Ты не боялся разбудить его своим сном или движением. Ты не боялся помешать ему.       Ты просто с ним спал. И твой сон был настолько крепким, что ты будто бы умер.       Хотя умереть так, ты против не был.       Утро — метафорическое утро, все, закончили, ясно — началось не только с сообщения Лайки, но и со звонков в доставку. Пока он заказывал пиццу, ты заказывал что-то японо-китайское, но ты был уверен, что много не съешь. К тому же ты нарочно заказывал себе лишь сухое, обычное да пресное, только бы желудок вновь тебя не предал. Хотя голод и был жутчайший, стоило сказать. Тебе хотелось есть настолько, что в какой-то момент, когда этот придурок зажал тебя в кухне, ты с поцелуев в шею перешел на реальные укусы.       Больше Тор тебя не трогал, пока еда не приехала. Ты ухмылялся довольно, облизывался, вскидывая брови. Он лишь отшатывался, посылая тебя нахуй одним взглядом.       Теперь у него пониже сгиба шеи был нихуевенький такой укусище, но тебе было не жалко. К тому же это было бесплатно.       Ты упорно делал вид, что не понимал, хрена ли придурок отказывается от еще парочки таких же. Но все же еда в итоге приехала, и, кажется, ты слышал, как пиздюк счастливо выматерился.       Но ты не верил ему. Вместо этого был уверен, что все его, блять, устраивает, а укус этот в особенности. Актрисулька хренова.       После того, как еда приехала, тебе слишком неожиданно стало понятно, что двигаться не хочется. Тебе хочется сидеть на краешке кухонной столешницы, болтать ногами и есть пресный рис да вареную курицу, смотря, как этот придурок играется с языком и растянувшемся от куска пиццы сыром. Тебе хочется подкидывать ему наглые советы о том, как нужно языком двигать правильно, и смотреть, как от твоей наглости он сыром давится.       Тебе не хочется двигаться в пространстве и времени.       И ты знаешь, что это плохо. Сука, ты знаешь, что на тебе уже можно ставить блядский крест, но тебе так хорошо. Ты расцвел изнутри и даже не думал начинать блевать какими-нибудь шишками или листьями. Ты расцвел…нормально. То есть просто нормально.       Благодаря Тору грудина была перемотана жестко — прямо в край, пиздец просто — и иногда тебе приходилось отрываться от еды, чтобы надышаться. Он говорил, что так срастаться будет лучше и снизится риск еще каких-то травм, но все равно при смене бинта будет больно до скулежа — а может быть и нет, все-таки у тебя уже почти что да зажило, типа. Ты не доверял ему, но типа как верил.       Хотя вся байда была и не в этом.       Возможно, впервые ты был уверен: ни одного нового удара ты не заслужил. И это ощущение было странным. Не то чтобы ты тут резко избавился от всех проблем и начал ценить себя, но что-то все равно поменялось.       И не только в тебе.       Теперь пиздюк смотрел на тебя с таким хитрым, блять, всезнающим прищуром, от которого у тебя заходилась сердечная и скулы. Пару раз ты пытался — блять, так агрессивно пытался, но у тебя лишь тело сводило, а сердце начинало хуярить реально не по-детски — выдерживать этот взгляд до конца.       Что тут можно было сказать? Ты пытался.       Когда с едой было покончено, и с твоим осторожничаньем тоже — ты очень упорно спокойно дышал и не позволял себе блевать, уговаривая себя, блять, самого в том, что блевать не-нуж-но, что съедено было не-мно-го — он увел тебя в душ. Агрессивно и настойчиво увел тебя, затем вымыл, после выебал, и ты все это время просто не въебывал что такое тут творится.       Пока придурок тебя по лбу не щелкнул.       Хотя на самом деле «вымыл» было уж слишком громко сказано, ведь ты как бы мылся сам. Он лишь возился рядом, пытался перетянуть на тебя душ, а после лишь нетерпеливо вдалбливался тебе между бедер, покусывая за хрящик уха и шумно дыша в шею.       И вообще получалось так, что от него как бы не было нихуя помощи — ну, кроме того, что он тебя в полотенце под конец закутал, ну да, блять, великий помощник, пиздец — но выглядел он охуенно довольным. Просто вот невъебаться как.       И ты даже знал почему. Ты именно из-за этого «почему» и стопорился/подтормаживал. Тор направлял тебя и твои движения, не сильно командовал да помогал то и дело. Ты хуел в край и пытался понять, не подменили ли его нахуй, потому что столько за-бо-ты ты в нем раньше не видел. Либо он там в своей пустой колокольне уже успел что-то для себя решить/выбрать, либо же он просто ехал кукухой и медленно превращался в педика.       То есть не в пидораса, коим уже был, потому что долбился тебе между булок, но в педика. Типа… Просто в педика, ясно.       Но все же пока что, на первых стадиях чужого сумасшествия, ты против не был. К тому же тебе все еще было чем отплатить ему, однорукому и побитому.       Он же был одноруким, ну. И он, естественно, не просил тебя о помощи. Никогда бы не стал даже. Каждый раз, когда он сжимал зубы или пытался проморгаться, ты чувствовал себя виноватым, но не сильно. Ты мог бы подходить и целовать его. Или ты мог бы типа так взволнованно пялиться на него, мол «все в порядке, дорогой?».       Ага. Да-да, именно, блять. Только была хуйня в том, что вы как бы не пожилая пара и даже не пара.       Между вами же нет отношений.       Вместо всей этой байды ты брал из его рук доставку и уносил в кухню. Ты не пытался предложить перемотку, хотя местами его толстый эластичный уже чуть кровил, потому что в перемотку ты умел хуево. Но ты делал ему чай. Ты открывал для него коробки с пиццей и открывал газировку. Ты обтирал за него полотенцем его вторую здоровую руку и спину. Еще ты выцеловывал и покусывал его позвонки, не без грязи и пошлости притираясь к его бедру хером.       Хотя последнее уже вряд ли можно было назвать попыткой загладить не-вину, но куда же тебе без шалостей. Особенно без тех, против которых Тор не был точно, в ответ лишь довольно пофыркивая.       Тебе не нужно было знать или гадать был он против или нет, ведь стоило вам закончить в ванной, как тебя утянуло в спальню. Ты хотел дать ему какие-нибудь штаны — не потому что ты типа не был против, чтобы он щеголял в белье, но да, ты был против, твое сердце не было рассчитано на такие нагрузки, епта — но он хотел пробраться языком тебе в глотку. Захлопнув дверь твоим телом и, естественно, получив в ответ твое больное шипение, он поцеловал тебя так, что ты просто нахуй забыл, хрена ли ты там шипел и вообще собирался ли на него злиться.       У тебя бедра сжались, а руки заскребли по его плечам. Возможно, херня была в возрасте, гормонах или вашей общей поехавшей кукухе, но ты так сильно обожал трогать его. Касаться его. Облапывать/тискать/щипать/пиздить и блять… Твои ладони были на его щеках, когда входная дверь щелкнула.       Весь мир вокруг тебя не рассыпался осколками и не развалился. Да ладно, это же все херня, типа, блять, какая вообще разница… Ты мог бы так сказать, но ты лишь замер. Ты распахнул глаза, и в них уже не было переливающейся хитрости или может довольства такого сытого.       Ты запихнул свой один и самый огромный страх на дно зрачка, а затем поджег его. И прикрыл настолько огромным непробиваемым пластом силы, что Тор вздрогнул.       У вас не было каких-либо планов, но ты определенно успел забыть за последние пару часов, что твоя жизнь — не твоя и никогда не будет. Ты подумывал о том, чтобы уделать Тора, однорукого и беспомощного, в джойсы или же глянуть какой нормальный, блять, фильмец — а не то говно, какое придурок выбрал для вашего про-хуй-смотра на серьезных щах вчера. Еще ты подумывал о том, чтобы снова заснуть у него под боком, но вначале, естественно, чпокнуться хоть немного нормально.       Ты прекрасно знал, что уходить Тор никудашеньки, блять, не собирается. А ты не собираешься его гнать/выгонять/выпинывать нахуй.       Но теперь ты должен. Ты должен оградить его.       Ты смотришь ему в глаза, а он вновь тянется, чтобы поцеловать тебя. Ты знаешь Тора и ты, блять, знаешь, что и как он, сука, вкладывает в свои поцелуи. Все эти эмоции/чувства/слова/хуй знает что, но ты так не умеешь. И никогда не научишься. Он все еще будет любить твои лизания до судороги, но сейчас ты ему не отвечаешь.       Ты даже не позволяешь коснуться своих губ.       По его глазам ты видишь, что ему хочется. Ему хочется поцеловать тебя с этим привкусом патоки — сладко/липко/тягуче, блять, медленно — и вкусом чуть ли не сраной цветочной, блять, пыльцы. Ему хочется стать твоим за-щит-ни-ком.       Только вот тебе не хочется видеть его мерт-вым.       Пока одна его рука, больная/изломанная, валяется рядом с твоим бедром, другая обнимает, прикипая ладонью где-то на спине. Твои ладони все еще на его щеках, и ты сжимаешь их крепче, только заслышав щелчок. Все растягивается на годы, но происходит до охуения быстро.       Изнутри ты запираешься. Ты закрываешься и зашториваешь окна. Ты баррикадируешь все двери. Ты достаешь ружье.       — Делаешь только то, что говорю я, пиздюк. Отец приперся.       Тор не двигается и, может, даже, блять, не дышит, но тебе похую. Ты видишь в его глазах кровавое говно. Но он все еще не нужен тебе мерт-вым. Ты хрипишь, пытаясь в рычание:       — Нет. Блять, нет. Одевайся и проваливай. Твоя мобила на тумбе, куртка у двери. Я его отвлеку, а ты уйдешь, ясно? Ты не будешь делать ничего из того говна, что уже закипает в твоей колокольне. Нет, блять, посмотри на меня, я…       Тор не двигался и смотрел лишь тебе в глаза, одновременно стойко выискивая там что-то и при этом что-то показывая тебе. Свое желание вырвать за тебя чью-то глотку показывал тебе.       И этот его блядский взгляд тебе не нравился. Он сказал:       — Жид.       И его пальцы надавили тебе на хребет до твоего злого рычания и сжатых челюстей. Ты видел его хреновый, блять, сука, охуеть какой хреновый настрой. И ты не собирался допускать того, что он задумал.       Ты знал, что сможешь уговорить его.       — Блять, нет, ясно?! Твоя жопа тут не к месту. Вали домой. Все будет топчик.       — Жи-ид.       Тор все знал тоже. Знал все от начала, где твою маманю избивали у тебя на глазах чуть ли не с рождения, блять, и до конца, где батя уронил новорожденную Хель на пол на глазах у вашей матери, и та превратилась в лепеху, лишь потому что была девчонкой.       Но при этом все было до задницы плохо, потому пиздюк знал еще больше. Знал все то, что было после конца и что было после смерти твоей последней так или иначе любимой женщины.       Только вот одна мельчайшая, блядская загвоздка была в том, что ты Тор мог знать хоть дохулион всего, но терять его настолько бездарно ты не собирался. Твоя рука потянулась дальше, и ты схватил его за загривок. Ты заглянул ему в глаза. А в твоих собственных бушевала ярость. Ярость, орущая, что свое блядское добро ты отдавать не намерен. Делиться не намерен. Выбрасывать не намерен.       — Вали. Блять. Домой.       Это было твоей кабалой. Лишь твоей и ничьей больше.       И ты знал, что к середине ночи нужно будет вызвать докторскую карету, потому что отец тебя не отпустит, пока все дерьмо зубами не выскребет. Скорее всего — определенно и точно, потому что он, блять, твой батя и он хуйло — он уже заметил, что у тебя гости. Обувь, куртка, еда не прям на двоих, но все же и так все ясно…       Он ненавидел, когда у тебя были гости. Это было тебе запрещено. Что уж говорить о такой, мм, педиковатой ебле? О, ммм, пидарасьей дрочке? Типа, мм, о петушиных боях, не?!       Ты спрятал это на самое-самое глазное дно, но ты знал, что будет удачей, если ты, блять, выживешь к утру. Самым главным было избавить этого пентюха от отцовской злобы. Спасти? Нет. Ты не был героем и не был спасателем. Ты не был агнцем.       Но ты хотел, действительно, блять, хотел, хотя бы раз защитить то, что было тебе дорого. Ведь мать ты не смог защитить ни разу.       Ты даже и не пытался.       Твое рычание его отталкивает. Тор разворачивается резко и натягивает шмот за полминуты, но ты не шутишь, что ему бы с такой скоростью в армию. Ты натягиваешь домашний шмот, ты незаметно касаешься своей грудины и бросаешь перепуганный взгляд в стену, когда пиздюк отворачивается, подхватывая мобилу.       Ты видишь, как ребра разрывают твои легкие, сломавшись под папаниным натиском. Тебе страшно. Страшно?       Страш-но.       Обернувшись, ты ухмыляешься. Шлепаешь его по заду, проходя мимо и кидая:       — Потом скину тебе одно порно, нашел недавно, заценишь.       Ты будешь умирать смеясь. Ты ни в коем случае не станешь плакать.       Отец стоит у кухонного стола и пьет что-то. Либо сок, либо виски, но для тебя нет разницы, ведь это все равно не серная кислота. Не яд. Не что-то, что могло бы убить его. Ты открываешь дверь спальни, но не захлопываешь ее. Ты не привлекаешь к себе внимание шумом, но привлекаешь — голосом.       — Командировка уже кончилась?       Ты никогда не умел с ним разговаривать. Когда он не пиздил тебя, всегда держался так спокойно и уверенно, а тебе казалось, что у тебя язык просто сгнивает от одной лишь мысли, что нужно сказать ему что-то. Что нужно подать голос. Что нужно выдать себя/свое присутствие, даже если сидишь перед ним лицом к лицу.       Он не оборачивается, а ты уже на полпути к столу. Позади Тор быстро проскальзывает ко входной двери, но ты не оборачиваешься, чтобы проверить это. Ты довольно скалишься. Тебе нравится мысль, что ты подохнешь, а он останется жить дальше.       Потому что ты подохнешь, ладно. Без всей этой трагики и драмы, но так ведь и будет.       У тебя батя осел, конечно, но не идиот. Далеко не.       — Как видишь да, раз я тут.       Его ответ — просто дань не-уважению, но чему-то соседнему. Только бы не стоять столбом, не молчать. Подойдя ближе, ты видишь, что он списывается с кем-то, и ты понимаешь, что это хорошо.       Это отвлечет его, чтобы он не оборачивался.       Тор идиот, и ты знал это, блять, всегда, но понимаешь и сейчас, когда уже становишься где-то рядом с отцом. Боковым зрением ты видишь, как он обувается прямо в прихожей. Вместо того, чтобы подхватить свои блядские кроссы и идти нахуй отсюда, он обувается прямо внутри. Будто бы, сука, все в порядке.       И ты знаешь, что твоя болтовня подозрительна, но ты правда нервничаешь. Решаешь поинтересоваться у него, что отец делает в мобиле, а тот отвечает так флегматично:       — Заказываю тебе черный мешок и кремацию. А что, у тебя есть пожелания?       Это смешно. Ты реально думаешь, что это смешно, и ты усмехаешься. Качаешь головой, поднимая руки — грудина чуть пищит, но ты лишь щуришься, словно на солнце — и закидывая их за голову. Затем говоришь:       — Просто обожаю твои шутки…       Отец хмыкает. Это фальшь. Это все блажь. Пустое и лишнее.       Ты понимаешь, что встал слишком близко, когда он дает тебе по лицу ладонью — хлестко/уничижительно — а затем хватает за глотку. И тянет твою тушу вверх. Кидает, скалясь и смотря на тебя привычно довольно:       — А вот твоему другу они, кажется, совсем не по вкусу. Неужто он уже уходит?..       Ты умный мальчик, и ты не переводишь глаза к двери. Ты смотришь в глаза отцу. Ты хрипло задыхаешься от поехавшего хохота и дергаешь ногой, пытаясь пнуть его. Ты задеваешь его бедро коленом. Успеваешь прохрипеть:       — Какому другу, ублюдок?       А затем валишься на пол.       Тор уже у двери. Уже тянет руку к ручке. Уже нажимает ее. Тебе почти что хорошо и почти счастливо. Есть просто вещи, которые никогда не заканчиваются и существуют всегда. Иногда эти вещи требуют недюжинной храбрости, и ты знаешь это.       Мать говорила тебе беречь то, что у тебя внутри, но ты типа немного пообломал ребра. И все равно сберег, и все равно защитил. Прямо сейчас ты видишь, как Тор приоткрывает входную дверь, и ты пытаешься в храбрость. Ты чувствуешь, что это самое — то, что ты чувствуешь — защищено, как никогда раньше.       Придурком, который целует тебя с привкусом сыра для пиццы.       Идиотом, который покусывает твой загривок, не вжимая тебя в кафель слишком из-за больной грудины.       Ебланом, который пиздит тебе, что ты выглядишь, как педик, но пялится на твои губы, а после обещает взять всю вину на себя за ваше курево.       Тебе страшно, потому что у тебя богатая фантазия, но на самом деле и по фактам тебе не. Ты тихо ржешь. Ты думаешь о том, чтобы подняться.       И ты не успеваешь.       Чужой ботинок врезается под подбородком, и у тебя щелкает челюсть. Хорошо. Нога врезается тебе в бедро — там всегда остаются такие жуткие, некрасивые синяки, да к тому же еще и проходят долго — и ты шипишь. Хорошо. Пальцы у тебя в волосах, хватают тебя, въебывают лбом в чужое колено, а затем отшвыривают. Хорошо.       Откатившись на пару шагов, ты сплевываешь кровь. Ты не знаешь от чего она и откуда именно. У тебя кружится голова. Немного гудит. Отец переворачивает тебя толчком и наступает тебе на грудину.       Ты дергаешься, но крик не срывается с твоего хавальника, потому что боль адская.       И это хорошо.       Ты уверен, что Тор уже не тут. Он идет домой. Он будет злиться, когда узнает, что ты кони двинул. Он будет беситься завтра с утра или через несколько дней.       Ты задыхаешься, но твое душевное здоровье машет тебе ручкой: уже через секунду ты задыхаешься от смеха. Ты знаешь, что у него есть Лайка, и она все ему объяснит — зачем и почему ты так поступил — когда он все ей расскажет. Ты знаешь, что вы с Лайкой друг друга понимаете. Еще ты знаешь…       — Блять, как же давно я мечтал тебе въебать, а!       Ты дергаешься, но на грудину уже ничто не давит. Когда ты распахиваешь слезящиеся глаза, ты видишь возню. Не вашу с ним любимую, мокрую мышиную возню, где его руки везде, просто, блять, везде, и ты не можешь оторваться от его кожи, вылизывая его, горячего и потного.       Нет.       Твой отец пиздит его без жалости. Ты молча думаешь о том, что Тор — полный кретин. С подбитой лапой он ничего не сможет, да если бы был и без нее, все равно бы не смог. Ты никогда не спрашивал, где отец тренируется и какими боевыми владеет.       Но ты прекрасно знал всегда, что ему легче покориться, чем переебать.       Тор уже на полу. Слишком быстро и слишком неожиданно. Ты еле-еле переворачиваешься да поднимаешься. Колокольня подводит, тебя снова мутит, но ты должен перетянуть внимание на себя. Это буквально тебе жизненно необходимо.       Ты видишь, как батин кулак врезается в его брюхо. Он не сидит у пиздюка на бедрах, но его колени стоят на его руках. На обеих его руках и на больной тоже. Тор дергается. Тор рычит. Тор, пра-вда, пытается вырваться.       Ты понимаешь, что отец хотел превратить его внутренние в месиво. Если он сделает это, начнется кровотечение. Если что-нибудь лопнет…       Ты уже поднялся на ноги, но валишься на колени, от прострелившей боли. Когда ты снова поднимаешь глаза, Тор не двигается. Не дышит. Больше, блять, даже сука не дергается.       Твой батя прочесывает недлинные патлы, а затем поднимается. Фыркает, сплевывая куда-то на ковер, пиная вырубившегося идиота еще разок с ноги и кидая:       — Все эти громадины всегда такие тупые и слабые. Уверен, ты тоже это уже понял.       Он разворачивается и идет к тебе. Ты встречаешь его ухмылкой. Широкой, довольной. Он редко когда поносит тебя пока пиздит, а ты давным-давно перестал показывать ему свой страх.       Только…кажется, от этого ему стало пиздить тебя лишь интереснее.       — Итак.       Он уже в шаге. Заносит руку. Ты все еще сидишь на коленях. Дергаешься, чтобы вновь попытаться подняться, но голова вращается каруселькой. Тебе не хорошо.       И еще хуже, потому что Тор не ушел. Не ушел, блять, домой, когда ему говорили/приказывали/уговаривали. И что же теперь?.. Ты не знаешь. Смеешься истерично да хрипло. Глаза хочется прикрыть до одури, но не только потому что перед ними плывет.       И прикрыть хочется, но ты не прикрываешь. Бросаешь один лишь взгляд на пиздюка — затравленный — а затем у тебя в пузе холодеет. Ты просто, блять, поверить не можешь, что тот такой гандон ну, ты тут как бы пересрать уже успел, ясно. И ты вновь возвращаешь взгляд к бате. Ты успеваешь получить по лицу вновь.       Боковым ты видишь, как этот ублюдочный Тор — сука, после ты ему еще врежешь за то, что заставил тебя так поволноваться — поднимается. Берет стул. Замахивается. Твой батя может и хорош — нет — но он все-таки мудак. А мудаки получают по заслугам.       И сейчас это происходит прямо перед твоими глазами. Тор пиздит его без жалости и до кровавых слюней, уже упавшего на пол и вроде типа как даже пытающегося подняться. Только вот кто ему позволит, ты не знаешь. Ты смотришь на Тора, и он все еще выглядит горячее чего-либо, хуй с тем бьется он за твою честь или нет. Его больная рука работает сильно/жестко/без жалости и так, словно здоровая. Он хуячит обеими, изредка прикладывает твоего батю башкой об пол и, конечно же, не забывает о его грудине.       Похоже, Тор просто сводит счеты. И его уже не остановить. Но будто бы ты стал бы останавливать. И будто бы твой отец смог бы попытаться его остановить.       Ни то, ни другое. Ты подбираешься удобнее, облапываешь собственный нос и лицо в общем. Находишь парочку уже наливающихся синяков. В этот раз он действительно отвесил тебе по лицу что-то кроме пощечины, и было не трудно догадаться от чего так. Он просто не собирался выпускать тебя из квартиры.       Больше никогда.       Но как все обернулось. Теперь перед тобой разворачивается такое прикольное действо, а ты просто сидишь и смотришь. Довольно скалишься. Пока в твоей голове крутится только лишь, блять, одно.       «Убей. Убей. Убей. Убей. Убей. Убей. Убей. Убей. Убей…»