Один шанс на миллион.

Утром Финн сказал, что ему надо увидеться с кем-то, чтобы договориться насчёт места для репетиции его группы, которую он планировал воссоединить. Я не спрашивала, будет ли в этом составе Джек, не хотелось упоминать его имя, потому что казалось, что в наших с Вулфардом недоотношениях появилось слишком много грязи. Он наклонился, чтобы завязать шнурки на кедах, а я внимательно смотрела на его согнутую спину и острые лопатки, выступающие под тонкой тканью футболки, чувствуя одновременно острую жалость к нему и почти душащую ненависть, за то, что так бездарно уничтожил мою горячую солнечную любовь, которая могла бы согревать нас двоих ещё многие годы. Финн выпрямился, и откинув с лица вьющиеся пряди, посмотрел на меня с улыбкой, на которую я ответила почти таким же выражением лица, давно научившись, что разрушающие эмоции следует держать при себе, не растрачиваясь на пустые мгновения и тех, кто не способен даже наполовину понять всю силу сумасводящей страсти и безнадёжной печали. — До вечера? — Вопросительно произнёс он, как будто бы что-то почувствовав. — Да, — беспечно кивнула я, слегка прижавшись подбородком к его плечу, когда он наклонился, чтобы обнять меня. — Я пошёл? — Опять почему-то с вопросительной интонацией, словно спрашивая у меня разрешения. — Конечно, — радушно улыбаться становилось всё сложнее, потому что мысль о принятом решении жгла изнутри, заставляя сильнее держаться, чтобы не броситься к нему, захлёбываясь в слезах и горьких словах, жалуясь на то, что он принёс мне слишком боли, но я так и не научилась его ненавидеть. Финн ещё потоптался на пороге, после чего натянул куртку и, оглянувшись, вышел за дверь, махнув узкой кистью на прощанье. Я осталась одна. Во всех смыслах. Сборы не заняли много времени, моих вещей в его квартире почти не было, ведь я провела здесь чуть больше суток. Расправляя покрывало на кровати, я прижала к лицу подушку, на которой он спал, последний раз вдыхая этот, ставший уже таким родным, запах. Но теперь было не время для сантиментов. Бежать, бежать скорее, не оглядываясь, не оставляя себе надежду, не слушая окликов. Только оказавшись за дверью своей пустой квартиры, я смогу дать себе волю, и наплакаться вдоволь, обнимая саму себя за плечи, как будто бы в попытке утешения. *** Было три часа дня, когда я позвонила Финну и спросила, можем ли мы где-нибудь встретиться. Его голос звучал удивлённо, но тем не менее он назвал место — публичная библиотека, на пересечении Джорджия и Гомер-стрит. Я любила этот странный архитектурный комплекс, составленный из множества зданий, перемычек, мостов и многочисленных арок. Там время будто бы замедлялось, отданное в вечную власть шелестящих страниц и медлительных вдумчивых глаз, неторопливых разговоров и живой уютной тишины, которую не прерывали заранее переведённые в беззвучный режим мобильные телефоны. Я пришла раньше и, стоя у правого крыла библиотеки, смотрела, как он шёл мимо сверкающих на солнце припаркованных автомобилей, лёгкой пружинящей походкой, с развевающимися кудрями, руками спрятанными в карманах, такой дорогой мне и такой уже чужой человек. Он мог бы сделать меня счастливой однажды. Я точно знаю, что мог бы. Вот только вряд ли он этого хотел так же сильно, как желала я. Не в силах больше терпеть нарастающее чувство тревоги, я двинулась ему навстречу и он остановился, не дойдя пару шагов, глядя на меня с выжиданием и интересом, словно думал, что я приготовила какой-то сюрприз. Да, сюрприз. Я достала из кармана руку, в которой были зажаты ключи от его квартиры и протянула ему. Финн машинально взял поданное и, раскрыв ладонь, уставился на связку, будто что-то соображая, а потом перевёл взгляд на меня. — Прости, — зачем-то извинилась я, хотя и не должна была, — я так не могу. Я понимаю, что ты не любишь меня, и не хочу таких отношений. Я очень хорошо к тебе отношусь и не сержусь, хотя следовало бы. Пойми меня правильно. Он поджал губы и опустил ключи в карман парки, отвернув голову в сторону, будто засмотревшись на маленькую серую птичку, которая скакала по веткам недалеко растущего невысокого дерева. Как же я ей завидовала в тот момент — она может улететь куда угодно, не терзаясь неразделёнными чувствами к самому прекрасному человеку во всём этом городе, не испытывая вины и не таща за собой тяжеленный груз болезненных воспоминаний. — Ты точно не обижаешься? — Наконец спросил Финн, слишком мягким и участливым тоном, каким обычно говорят с детьми. — Да, всё в порядке, — я улыбнулась сквозь слёзы, которые всё ещё стояли в глазах, не решаясь перелиться на щёки. — Друзья? — Снова спросил Финн, придвигаясь ближе и кладя руку мне на плечо. — Друзья, — я повернула голову, смотря на эту руку, с синими венками выступающими под тонкой бледной кожей и умопомрачительно длинными пальцами, которые всегда хотелось рисовать. Финн обнял меня, утыкаясь мне в шею, словно благодаря за такой лёгкий разрыв без скандалов, словно забыв, что ещё день назад убеждённо говорил о том, что прилетел ради меня и хочет быть со мной, наплевал на возможность работать в Америке и на все прошлые отношения. Слова ведь совсем ничего не значат, верно? Я отстранилась от него, разворачиваясь, чтобы идти, чтобы больше не дышать этим ароматом его одеколона с примесью свежей сирени и дождевых капель, больше не видеть это слишком красивое в ласковых солнечных лучах лицо, больше не слышать этот хрипловатый глубокий голос, больше не существовать; чтобы вновь развести линии наших судеб, которым больше не суждено будет пересечься. Финн задержал мою руку в своей, в каком-то просящем жесте, словно не хватало смелости сказать, чтобы я осталась, но он очень этого хотел. Конечно, это были всего лишь мои догадки, поэтому я мягко высвободила свои пальцы из его, и не оглядываясь пошла вдоль Гамильтон Стрит, смотря сквозь пелену слёз на проходящих мимо прохожих, равнодушно спешащих по своим делам. Следующая неделя прошла как в бреду, я пропустила лекции в колледже под предлогом гриппа, всё время валялась в постели и ждала звонка или сообщения, я была уверена, что он попытается меня вернуть. Конечно, я бы отказалась, но это дало бы мне возможность думать, что ему тоже не всё равно. Но телефон предательски молчал и мне пришлось смириться, запирая сердце на замок, а ключ выкидывая в тёмную гладь озера, которая в моих фантазиях была кофейного цвета самых любимых глаз. Впервые за неделю выбравшись в кофейню недалеко от дома, я внезапно встретила Джека, который задумчиво что-то писал в блокноте, рядом с ним стояла остывшая чашка с кофе, значит сидел он тут довольно долго. Я тихонько окликнула его, не без удовольствия отметив, как вспыхнули радостью тёмные глаза и как он быстро вскочил, обнимая меня для приветствия. — Энни, блин, я как раз о тебе думал! — И я был уверена, что он не солгал. — Что ты делаешь в этом районе? — Теперь живу недалеко отсюда, на Сеймур стрит, — улыбнулась я. — Серьёзно? Так это же совсем рядом с нашей студией, приходи к нам на репетицию! Мы готовим охуенную программу, зал будет стонать! Мне было радостно видеть Джека, снова увлечённого каким-то делом, взбудораженного и лёгкого, словно и не было никогда того тяжёлого разговора о бросившем нас Финне Вулфарде. — А, твоя группа, там... - я замялась, не в силах произнести имя, которое жгло язык. — Нет, нет, мы без него, — Джек всё понял, и, видимо, тоже не мог сказать слух «без Финна», — у нас новый вокалист. Джейкоб. Неплохой парень. Я вновь улыбнулась и кивнула, и вдруг снова порывисто обняла бывшего парня, сгорая от желания рассказать ему мою печальную историю, потому что жить с этим одной становилось уже выше моих сил. Но я до сих пор помнила, как печально смотрел Джек, когда говорил о Финне, я не могла его так ударить. — Ты стала очень худой, — пробормотал Грейзер, отстранившись, — всё в порядке? Это дань моде или что-то посерьёзнее? Теперь соблазн всё рассказать был ещё больше, но я лишь махнула головой, предоставляя ему место для догадок и вдруг, неожиданно даже для себя, сказала: — Тут недалеко кинотеатр, может, пойдём, посмотрим какой-нибудь простенький фильм? Для разжижения мозга. — Пойдём, — Джек всегда был лёгким на подъём, поэтому моментально согласился, хватая со спинки стула куртку и запихивая в карман исчёрканный блокнот. Мы вышли из кофейни, держась за руки, но без налёта романтики, просто как старые друзья, которые рады встретиться после долгой разлуки. Пока мы шли до кинотеатра, у Джека зазвонил телефон, и он, извинившись, ответил на вызов. — Да, да это я. Нет, не один. Нет, Финн! Нет. Так будет лучше. Пожалуйста, Финн. Да. Да. Надеюсь, ты меня понял. Пока. Глядя, как Джек возвращает телефон в карман и грустно улыбается, я не смогла удержаться от вопроса: — Ты виделся с ним? — Нет, — быстро ответил Грейзер, словно был готов к проявлению моего любопытства, — он прилетал на неделю, звал увидеться, но я не пошёл. Ни к чему ковырять старые раны. Мне бы его самоконтроль. Подождите, что он сказал? На неделю? — А он что, уже улетел? — Голос. Голос. Никак не могу притвориться, что мне всё равно, если речь идёт о Финне. — Да, пару дней назад. Он звонил, говорил, что не может жить здесь, что его душит этот город. Ему лучше будет в Лос Анджелесе или в Нью Йорке, так он сказал. Я застыла на одном месте, чувствуя, как подгибаются ноги и в груди начинает неимоверно жечь, а шум в ушах перекрывает звуки вечернего города. Как сквозь вату доносился голос Джека. — Энни? Энни? Что с тобой? Твою мать, Энни! Смотри на меня?! Что с тобой?! Я вцепилась в него руками, стараясь выровнять дыхание и не разрыдаться прямо здесь, посреди улицы, на глазах у бывшего парня, который некогда тоже с ума сходил по кудрявому мальчику в миллионный раз разбивающему мне сердце. Я не думала, я правда не думала, что так будет. Вся эта затея с моим уходом была лишь предлогом, чтобы удержать его, чтобы он вновь почувствовал, что должен меня вернуть. Мне казалось, пройдёт пара недель, и он предпримет попытку: появится на пороге моей квартиры или вновь напишет под именем Джона Джонса, или мы случайно столкнёмся в том самом книжном — он, выходя из отдела комиксов, а я, отходя от стеллажа с классической литературой. Как же так, Финн? Как же так. — Что, что, Энни? Что «как же так»? — обеспокоенно спрашивал Джек. Видимо, последние слова я произнесла вслух. — Джек, — я подняла на него глаза и прижалась к его груди, наконец, дав себе волю, и сладко мучительно разревевшись, — Джек, я же так его люблю, так сильно люблю, так сильно. Я повторяла эти слова как заклинание, словно чем больше их было, тем лучше я смогу донести до растерянного Грейзера всю боль моей несчастной любви, всю горечь потери, всю тяжесть невыносимого груза событий, которые происходили не так давно, чтоб уже стать воспоминанием. Я знала, что Джек поймет, он уже понял, потому что только тихонько гладил меня по голове, приговаривая «тише, тише», и голос у него был такой, будто он готов расплакаться со мною вместе, наплевав на людей вокруг и на то, что парни, вообще-то, не плачут.