Джинн номер семь

      Лавка ювелира была заставлена открытыми шкатулками, где лежали кольца, серьги, ожерелья из чистого, как слеза, алмаза, из коварного золота, из мягкого серебра; камни, прозрачные, искристые, мутные, переменчивые, словно небо, покоились на шелковых подушечках — они были огранены. Ювелир, толстый, бородатый и степенный, прохаживался по лавке и время от времени важно покашливал. Мальчик-подмастерье, наглотавшийся золотой пыли за год обучения, тряпочкой протирал совершенно чистые камни. Базар только-только просыпался.       Недавно ювелир был во дворце самого падишаха. У жены правителя был очень дорогой алмаз, который никак не могли продырявить, чтобы она продела в камень цепь и надела его на свою едва заметную шею. Испортить боялись. Пригласили его, как лучшего ювелира страны. Собственно, жена эта была самой первой и потому самой важной; остальные сорок томно вздыхали в сторонке. А триста наложниц даже и вздохнуть не могли.       Ювелиру тогда чуть не отрубили голову — камень он продырявить не мог. Чем бы он его продырявил, если нет в мире камня тверже алмаза? Собственно, сначала он падишаху так и сказал. Падишах рассмеялся. Жена его тоже рассмеялась.       «А вот в соседнем султанате, — сказали они, прожигая бедного ювелира взглядом, — такие алмазы каждый нищий носит. На нитке! Что мы, хуже? Дырявь!»       Соседний султанат на самом деле не был какой-то определенной страной. На него ссылались все. Жена ювелира, когда была жива, жаловалась: «А вот в соседнем султанате женщины такие ожерелья на псов своих надевают. Слепнешь ты, что ли? Что за ошейник?»       Ювелир жену свою частенько бил свернутым полотенцем, но устроить такое падишаху он побаивался. Пришлось делать дырку в камне. Дырка расползлась, обросла трещинами… и выяснилось, что алмаз-то не алмаз, а стекляшка.       Жена падишаха визжала, будто это был единственный алмаз во всей стране, а сам падишах тотчас схватился за меч и едва не отрубил несчастному ювелиру голову, но придворные вступились. Ювелир бежал из дворца, как не бежал даже от мужа своей прежней любовницы.       С тех пор ювелир обходил дворец самой дальней дорогой, камни и украшения свои продавал только тем, кто не имел к падишаху отношения, и вообще — подумывал сбежать из страны. Когда его посещали такие мятежные мысли, ювелир обычно вскидывал голову, и борода его гордо смотрела в небо. Падишаха он возненавидел, но дворец, будто выточенный из цельного куска золота, ювелиру понравился. Вот бы…       Впрочем, пустое все это. Кто может сделать его падишахом?        — Не желаете ли, — послышался тонкий, «козлиный» голос, — лампу купить?        — Пошел вон, — буднично отмахнулся ювелир, мигая мальчишке, чтобы он прогнал нищего. Нашел кому лампу предлагать. Да у него этих ламп!       Нищий оказался стариком в грязно-серой одежде, с впалыми щеками, с лицом, похожим на измятую бумагу. Лампа, которую он предлагал, едва ли была моложе. Ювелир брезгливо фыркнул и потер длинный мясистый нос.        — Ну? Пошел вон!       Нищий был упрям, как покойная жена ювелира, и так же уродлив. Мальчишка ткнул его кулаком в спину:        — Сказано тебе — вон пошел!        — Сейчас медяк ему дам, — вздохнул ювелир, разыскивая у себя в карманах монетку. Вместо медяка он нашел золотой. И удивился, что нищий не начал валяться в пыли, прося отдать ему монету. Золото, казалось, его вообще не интересовало.        — Э, — сказал ювелир, протирая золотой рукавом. Нищий беззлобно отмахивался от мальчишки и все совал свою лампу.        — Недорого! — шепелявил почерневшим ртом. — Восемь медяков!       Что-то всколыхнулось в душе ювелира. Человеком он был добрым, если его не сердить; а нищий, к тому же, напоминал ему жену и радость от ее смерти, которую ювелир когда-то растянул дня на три. Он положил золотой на прилавок.        — Тут сто медяков. Недели две сыт будешь. Давай, уходи.       Нищий осторожно взял золотой и, засунув его в карман, протянул лампу. Ювелир тяжело вздохнул.        — Она не простая! — забормотал нищий. — Волшебная! В ней живет джинн!       Мальчишка рассмеялся, прикрывая рот костлявым кулаком. Ювелир сверкнул на него глазами и, взяв нищего за плечо, указал ему на лавку пекаря.        — Иди, подкрепись. Помолись Аллаху за меня, и хватит с тебя. Ну, пошел!       Нищий, убегая, все-таки оставил лампу на прилавке:        — А вы потрите! И будет чудо! Джинн!       Солнце поднялось над высоким шатром базарного пройдохи, выдававшего себя за пророка, и покупатели потянулись со всех сторон, как муравьи на разлитое масло. К лавке ювелира подошел чужеземец в пестрой богатой одежде и начал бойко торговаться, так что ювелир смахнул лампу под прилавок — и до самого вечера не вспоминал о ней.       А вечером, закрывая лавку и собирая товар, ювелир заметил, что лампа все еще дожидается его. Подумал: «Ладно, шайтан с ней! Какие еще джинны в наше-то время? Только на себя и надеешься». Пристегнул лампу к поясу — и ушел домой, к новой наложнице, которую купил ему помощник Хасан за пятьдесят золотых. Девица была — огонь. Пугливая только. В первую ночь оттаскала ювелира за бороду и убежала; но теперь-то он будет строже.       Лампу он потер случайно, по привычке. Рукавом чистил золото, подумал, что и зеленоватый налет на лампе можно оттереть. А может, и надеялся на что-то.       Так или иначе, лампа не стала новее, но вдруг захрипела, зашипела, как змея во время линьки, поднатужилась — и выдавила из носа клочок тумана. Ювелир зашептал молитвы, отбросил лампу и отполз подальше. Его затрясло.       Туман закашлялся и начал расти. Вскоре он занимал уже целый угол и был похож на человека, только очень мутного. Ювелир широко открыл рот, но из горла вырывалось только невнятное сопение — страх сковал его. Так себя чувствовал, наверное, тот несчастный, которого проклял базарный пророк. Несчастный не поверил в силу проклятия, а потом его сбила лошадь визиря, который вздумал гулять по базару верхом; несчастный на глазах ювелира зажимал рукой разбитую голову и твердил, что сам бросился под копыта, дабы поцеловать их. И поцеловал, дрожа.       Отвлекся что-то ювелир. Мысли о внесении изменений в законы страны много раз посещали его. Туман — точнее, уже человек, — вытер губы рукой, выпрямился и заявил:        — Ну, здравствуй, друг реформатор.       Ювелир оглядел его с самой лохматой головы до босых ног, икнул и вылез из-за столика. Человек был молод и неопасен на вид.        — Три желания, — человек-туман показал три пальца, загнул их по очереди. Ювелир отупело смотрел на него.        — Ни желанием больше. Можете отдать желания кому-нибудь, можете обменять на желание другого обладателя лампы, можете законсервировать одно желание на срок до двадцати лет…        — Что? — несчастным голосом спросил ювелир. Борода его смотрела в пол. Живот свисал уныло и вяло.        — Я джинн, — человек-туман подошел к нему и по-братски обнял за шею. — Консервировать не советую. Мало ли что произойдет за двадцать лет… Три желания — от создания нового города до сожжения всех и вся, от путешествия во времени до омоложения, от убийства до воскрешения. Загадывай, друг кандидат. Кстати, зовут тебя как?        — Галалиддин ибн-Хасан ибн-Заид ибн-Исхак…        — Будем звать тебя Гала. А что? Звучит модно. Так что, Гала, какое первое желание?       Ювелир сообразил, наконец, какое сокровище он откопал, и страх отступил понемногу. Первое желание было глупым и необдуманным:        — Верни золотой, который я за лампу заплатил!       Золотой тотчас оказался на столике, совсем новый. Ювелир радостно подхватил монету, даже расцеловал ее — и быстро сунул в карман. Жадность ему никогда не мешала.       Джинн ел виноград. Пальцы у него были очень белые, темнее, правда, на сгибах, и нежные, почти как у девушки. Ювелир засмотрелся и вспомнил вдруг, чего он хотел бы больше всего на свете. Жену! Новую, молодую, да и искать не надо — она в комнате прислуги, та наложница, за которую он отдал пятьдесят золотых. Только вот она плюет ему в лицо и больно бьет ногами, а ювелир ростом невысок, толст и мягкотел, так что… Жену свою покойную он бил, но не так уж часто. Да и больно разве от полотенца?        — Омолоди меня! И сделай покрасивее! Чтобы не вот так, — он потряс животом, — а все подтянуто было!        — Эге, — усмехнулся джинн, обидно красивый. — Это уже три желания. Омолодить, сделать красивым и жир убрать. У тебя два осталось, друг озабоченный.       Ювелир покраснел и, пыхтя от злобы, отобрал у джинна виноград. Сел на подушку, горестно вздохнул. Ему редко приходилось чем-то жертвовать. Вспомнил еще, что падишахом хотел стать. Стоило же так глупо потратить первое желание!        — Падишахом не советую, — этой проницательностью джинн его испугал. — Вот что ты сделаешь, если станешь им? Налоги сократишь?        — Во дворце буду жить… Наложницы… Жены, золото, и торговать не надо, и возиться с каменной пылью не надо… Устал я. Двадцать лет уже…       Разговор становился серьезным. Ювелир с трудом поджал ноги, придвинулся к джинну, а тот слушал с усмешкой.        — Все кую и кую, надоело. Пожить для себя хочу. Молодым быть, красивым, чтобы жена любила, чтобы подданные…       Джинн оглядел его, цокнул языком, осмотрел и покои с шелковыми подушками, коврами на стенах, сазами* в парчовых чехлах. На столике были расставлены яства — мясо, виноград, вино яблочное, темное, светлое, халва…        — Эх, Гала… Детей у тебя нет, жена умерла давно, кому все это останется? Ты же и сейчас можешь жить для себя. А падишахом я тебя делать не буду.       Из лампы вдруг донесся шипящий женский голос:        — Номер семь, не имеете права отказываться от исполнения желаний!       Джинн ногой отправил лампу в дальний угол и улыбнулся:        — Имею, ты же не загадал пока. У покупателей ты крал достаточно, у страны теперь красть не надо. Реформатор… Это ты сейчас думаешь, что все изменишь, а окажешься на троне — и вспыхнет в тебе алчность. Падишах — это не только жизнь для себя, это войны, казни, политика… Дожил до пятидесяти, а до сих пор не понял.       Ювелиру стало жарко от стыда. Он молча жевал виноград и думал, как бы загадать желание, чтобы джинн не начал возмущаться. Хозяином он себя совсем не чувствовал; джинн подавлял своей молодостью и высокими непонятными речами.       Наконец он решился. Стоит начать все сначала!        — Так и быть, омолаживай.       Джинн размялся и, прищурившись, протянул было к нему руки, но ювелир вдруг спохватился:        — Только не совсем. До тридцати, в тридцать я был еще ничего. Не меньше!        — Ладно-ладно, — елейным голосом сказал джинн и, размахнувшись, ударил ювелира кулаком по лбу. Тот вскрикнул и повалился на спину; джинн уселся ему на грудь и начал что-то шептать, изредка давая ему пощечины. Ювелир, болтаясь из стороны в сторону, как туша барана, думал, что зря все это начал. Щеки и лоб горели.       Он ожидал, что заснет ненадолго, а проснувшись, увидит себя уже молодым, но все было сложнее. Джинн омолаживал вживую, очень медленно и больно. Ювелир видел, как исчезает его прекрасная борода, которую он отрастил два года назад, как спадает и стягивается его живот, как силой и свежестью наливается тело… Год за годом убирал джинн, и только через целую вечность он встал с потного, избитого, что-то мычащего ювелира.        — Зеркало дать? В счет желаний.        — Не надо! — вскричал ювелир, кое-как переворачиваясь на живот и отползая. Он ощупал себя. Волосы густые, щетина на лице, живота — слава Аллаху — нет, руки сильные… Джинн довольно щурился.        — Ну, теперь последнее желание. Время — деньги, как скажут через сотни лет. Давай, загадывай.       Ювелир вскочил и начал кружиться, прыгать, размахивать руками, радуясь легкости своего тела, которое прежде даже не могло оторваться от пола. Весь мир, казалось, танцует вместе с ним. Тот нищий, наверное, был истинным волшебником — надо бы найти его, отблагодарить…        — Хватит уже, — тосковал джинн. Молодой ювелир скакал по комнате еще долго, но в конце концов устал, упал на подушки.        — Теперь — сделай так, чтобы моя наложница в меня влюбилась!        — А зачем это тебе ее любовь? На Востоке любовь — дело редкое; Стокгольмский синдром у ваших девушек развит слабо.        — А? — ювелир снова почувствовал себя несчастным. Столько незнакомых слов! Кто этот джинн, из рая он пришел — или из ада?        — Друг романтик, видишь ли…       Джинн пригладил волосы, поправил жилет, раздумывая. Ювелир следил за ним с ужасным волнением и все хотел погладить бороду, но бороды не было — надо же чем-то жертвовать.        — Управлять чужими чувствами сложно. Если бы у тебя было два желания, и одно ты отдал кому-нибудь, то я бы устроил эту любовь. Но желание у тебя одно. Ты его уже загадал. Вообще-то мне полагается вычеркнуть это желание и уйти…        — Ты не предупреждал! — взвился ювелир, но джинн осадил его:        — Но мне тебя жаль. Вели ее позвать, что-нибудь придумаем.       Девушка пришла. Одета она была просто — в длинную белую рубаху, которая скрывала все, включая ноги. Она вошла с опущенной головой, скрывая глаза под платком, но на пороге вдруг увидела джинна — и резко вскинулась, посмотрела на него как-то горько, широко раскрытыми глазами. Ювелир застыл, перехватив этот взгляд: он прожил на свете пятьдесят лет, он знал, что такие взгляды означают.        — Э, — выдохнул он. Наложница очнулась, отвела глаза и склонила голову. Джинн обошел ее кругом, и ювелир заметил — он ей что-то шептал, а она кивала. Да что такое?        — Вот что, — джинн подошел к ювелиру и поднял его. — Освободи ее.       Ювелир открыл рот, но вопрос «с какого шайтана?!» так и не был задан — джинн опередил.        — Любовь — это свобода и доверие. Если нет, то это не любовь, а зависимость, страх или страсть. Ты сказал: пусть полюбит. Наложница полюбить не может, она заперта; освободи ее.        — Ага! — в ювелире проснулись прежние торгашеские замашки. К тому же, теперь он был сильнее и моложе; он схватил руку джинна и начал ее трясти.        — Освобожу — а она убежит!        — И кто тебя просил загадывать такое желание?       Ювелир и сам уже понимал, что Аллах сделал ему такой подарок — а он все потратил на нелепые прихоти, так и не попросив главного. А что он мог бы попросить? Богатство есть, детей ему особо не надо, да и нарожают еще наложницы, падишахом ему не быть… Полет вокруг страны? Бессмертие? Волшебство?        — Наиль! — закричал он, отпустив джинна. Вбежал слуга.        — Принеси мне бумагу, чернила и печать.       И все-таки джинн его обманул, и обманул жестоко. Когда наложница была уже свободна, когда ей вручили бумагу, которую джинн назвал «документом, подтверждающим независимость», она вдруг заявила, что не собирается любить ювелира.        — Ненавижу! И отца ненавижу, который меня продал, и тебя ненавижу — думал, силой заставишь? Никогда! На себя посмотри, тюфяк, тряпка, обезьяна!       Она плевалась желчью, а ювелир стоял, прижав руки к бокам, и не мог пошевелиться от изумления. Но ведь он загадал третье желание… Чтобы она полюбила… Разве джинны не всемогущи? Так чего ради он ее освободил?       Впрочем, когда наложница обозвала его обезьяной, ювелир не выдержал, бросился на нее с кулаками. И наткнулся на крепкую грудь проклятого джинна.        — Э нет, Гала. Это уже домогательство. Она девушка свободная, кого хочет, того и любит. А твои три желания я исполнил.        — Не три! — завопил ювелир, в отчаянии хватая джинна за руки. — Она же не полюбила! Это не по правилам! Вон и лампа говорила…       Джинн рассмеялся ему в лицо, потом вдруг стал серьезным, как человек, у которого болит зуб, и тихо сказал:        — Нельзя заставить полюбить. Никогда. Никого. Запомните вы это, озабоченные маньяки, рабы своих желаний.       В его глазах пылала странная ярость, и ювелир испугался. Он мигом отпустил джинна, попятился, наткнулся на столик и чуть не упал. Джинн прошел мимо него в угол, взял свою лампу и, задев ювелира твердым, как сталь, плечом, ушел. Наложница ушла за ним. Оставшись один, ювелир сполз на пол, схватил со стола кувшин и начал пить быстрыми глотками, захлебываясь вином, слезами и обидой на жизнь.       Ну, хоть молодость отхватил. Золотой вывалился из кармана; ювелир схватил его и швырнул в угол.        — Куда ты пойдешь?       Она пожала плечами:        — Отец не пустит на порог, я там только лишний рот. Идти особо некуда… Поймают, как вы говорили, снова продадут, и бумажка эта не поможет.       Джинн вздохнул и, прикрыв глаза, наколдовал мешочек золотых монет. Она упиралась, но деньги он ей все-таки всучил. От ее «спасибо» стало грустно и тепло, как когда-то очень давно, в детстве.        — Как тебя зовут?        — Дана.        — Иди к отцу, Дана. Придешь с деньгами — он тебя не прогонит.       Она пошла, крепко держа золотые монеты, по узкой улице, освещенная луной. Обернулась.        — А кто вы?       Джинн задумчиво посмотрел на бок лампы, где тускнело его отражение.        — Я джинн. Ты иди…       Он пригладил волосы, стряхивая условия и уставы, как крошки с подола, и вдруг совершенно опрометчиво пообещал Дане, которая еще не ушла:        — Иди. И жди. Я тебя найду.