Джинн номер семь

      По сумрачной улице, вдоль глинобитной высокой ограды чьего-то дома, шел человек в грязной чалме, сизый от холода, как голубь. Был тот час, когда солнце уже ушло, но тьма еще не сменила свет, час, когда боязливые горожане чаще всего упоминали Аллаха.       В сумерках человеку мерещились палачи. Он был ободран и многократно бит, а холод зиндана все еще оставался синевой на теле. Человек грелся, подставляя вечернему ветру тощие руки со следами от кандалов. Шаровары и рубаху он украл на закрывающемся базаре, снял с какого-то горожанина, затащив его в подворотню. Горожанина облачил в свою серую робу, и тот остался доволен, вроде.       Чалму даровал ему Аллах — она висела на ветке яблони. Жаль, яблок там не было, съели уже мальчишки-бродяги. Человек был молод, голоден, но ужасно весел — недавно он сбежал из зиндана, в который бросил его падишах, а это уже подвиг. Он отощал, но навыки не растерял.       И успешно их применил сейчас, сунув руки за пазуху какого-то благообразного старичка, который шел в сторону заката. Там он нашел тканый мешочек, чем-то туго набитый, пару писем, платок и жестяную лампу.       Старичок возражал глухим мычанием, пока вор, придерживая его за плечо, копался в его карманах и оценивал найденное.        — Помолчи, корова старая, а то язык оторву, — ласково шепнул вор, разглядывая мешочек. Встряхнул на ладони — и что-то приятно зазвенело.        — Что, золото? Серебро?       Старик заплакал и начал лепетать что-то об уважении к старшим и о своих детях. Его вытянутое сухое лицо сморщилось еще больше и стало мокрым от слез; вор не обращал на это внимания. Он открыл мешочек и внезапно икнул от разочарования.        — Не густо.       В мешочке лежали блестящие звонкие медяки, тщательно сложенные. Не больше двухсот, оценил вор. Всего два золотых. Только сейчас он оглядел старика внимательнее и заметил, что одет тот странно — в длинный белый кафтан и белые шаровары, а чалма его была большой и приплюснутой, как тыква. На шее у старика висели разноцветные стеклянные четки.        — Что, бродячий предсказатель? Ладно.       Вор похлопал себя по бокам, думая, куда бы сунуть мешочек, и в конце концов положил его в чалму, вновь надел ее. Старик рукавом вытирал слезы и уже более различимо просил его отпустить.        — Помолчи, — презрительно бросил вор. Письма и платок он сразу отбросил, а лампу, повертев в руках, вернул старику. И заметил, как тот оживился. Что-то здесь не так…        — Постой-ка, — прищурился вор, когда старик бочком двигался к углу. — Что это ты так лампе обрадовался?       Старик замер, схватился за свои четки и медленно, боязливо обернулся. Он весь дрожал, и это позабавило вора.        — Иди сюда, дядя. Ну? Не зарежу же я тебя. Ножа у меня нет, видишь?       Старик не подходил. Как испуганный ребенок, он топтался на месте, зачем-то тихонько потирая лампу. И тут вор вспомнил старую сказку о волшебной лампе, которую мать рассказывала ему в голодном детстве. Точно! Все сходилось — странный старик в белом, старая лампа, которую надо потереть… А потом — джинн, желания, власть над миром!        — Дай сюда, собака!       Коршуном он бросился на старика, забыв о том, что был голоден и слаб, и вмиг отобрал лампу. Ногой отпихнул дряхлое стариковское тело, напоследок еще и ударил его кулаком по чалме, чтобы не особо радовался.        — Пошел к шайтану!        — Отдай лампу! — взмолился старик. — Она тебе не принесет счастья, отдай! Пусть достойный получит ее…        — Да иди ты, старикашка! Достойный? А я чем плох?       Вор выпрямился, заложил руки с лампой за спину и задрал подбородок:        — Перед тобой стоит великий вор и обманщик, прозванный Гафуром Невидимым! Это я украл тридцать верблюдов из торгового каравана и алмаз из чалмы самого падишаха! Так что иди своей дорогой, пока жив и одет.       Старик неожиданно обозлился, плюнул на землю и, подарив вору уничтожающий взгляд, скрылся за углом.        — Наконец-то, — усмехнулся вор. Не терпелось потереть лампу, но мимо прошли торговцы, потом старуха-нищенка, потом стражи. Улица стала неожиданно людной. Вор отчаялся и отправился на базар, чтобы подкрепиться на медяки старичка. Лампу он крепко держал в руках.       Наконец на город спустилась лунная летняя ночь, и Гафур Невидимый ушел под сень старой яблони, достал лампу. Никого не было вокруг, только свистели сверчки, щелкали сонные птицы и шелестели от редкого ветра листья. В такую теплую, тихую ночь даже вор Гафур был готов поверить в чудо.       Он потер лампу, и она тотчас отозвалась — заскрипела жестью, зашипела что-то, заставив Гафура подскочить от испуга. Подергалась из стороны в сторону, став неожиданно мягкой — и выпустила, наконец, какой-то густой белый туман, который бросился в сторону и ударился о ствол яблони. Гафур обомлел. Его руки и губы дрожали.       Туман обругал яблоню, лампу и самого Гафура ясным мужским голосом, потом обрел человеческие очертания и заявил:        — Как всегда!       Гафур медленно оглядел его, проглатывая недавний страх. Если это джинн, то он странный — молодой, с ногами, без седой бороды, да еще и сердитый. Ни капли покорности не было на его белом лице, и Гафура это разозлило. Он потряс лампой и, вытянув ногу, лягнул джинна, заодно проверяя, настоящий ли он.       Джинн подпрыгнул и взглянул на Гафура с таким презрением, что ему стало не по себе. Так смотрел, помнится, падишах, когда сажал его в зиндан.        — Так, я вижу, у тебя комплекс неполноценности, — хмыкнул джинн, усаживаясь рядом. — Нехорошо, друг мошенник.       Гафур ничего не понял, и это разозлило его еще больше. Не собирался он каким-то джиннам поклоняться! Кто здесь хозяин?        — Можешь не объяснять, — победоносно фыркнул Гафур. — У меня же три желания?        — Три, три… Оглашу список того, что загадывать нежелательно. Не проси…        — Я не буду просить. Я буду требовать.       Джинн осекся и внимательно посмотрел на Гафура. Не понравился вору этот взгляд, да и сам джинн ему мало нравился — похожий на одного из господ, которых он много раз обманывал и обкрадывал. Гафур не делил людей на богатых и бедных — обычно из каждого можно было что-то выжать. Но он полез на скалу, с которой слишком легко было сорваться — на казну падишаха… Кстати, его же разыскивают.        — Слушай, первое желание!       Джинн разглядывал свои босые ноги.        — Сделай так, чтобы…       Гафур призадумался. Чтобы его не разыскивали? Но это глупо, это ему ничего не принесет. Да и славу великого вора терять не хотелось. Его боялись — и это Гафуру нравилось. Запирали от него дома, прятали от него золото, верблюдов и дочерей. Богатства, что ли, попросить? Да он же наворует! Власти? Но управлять страной, воевать, делами гаремными заниматься — это не для него.        — Что, нечего требовать? Странно, правда? Вроде думал, что трех желаний мало будет — а их много?        — Сделай меня невидимым! — вдруг осенило Гафура. — Чтобы никто не видел! И не слышал, и коснуться не мог!        — Так, это три желания. Невидимый, неслышимый, неприкасаемый. Что ж… Уверен?       Джинн разминался, потягивался, и Гафур решил, что сейчас его точно обманут. Он схватил джинна за руку:        — Нет, только невидимым! А два желания оставь. Слышишь?       Джинн улыбнулся, прикрыл глаза и начал что-то неразборчиво шептать. Гафур совсем ничего не понимал, но внезапно увидел, что его руки начинают таять в воздухе. Он их чувствовал, но не видел дальше запястий. А потом растаяли и запястья. Исчезли ступни, не прикрытые ничем.        — Аллах! — заорал Гафур. Он схватился за рукав рубахи, потянул вверх. Ничего! Под одеждой тоже ничего не было! Он невидим!        — Ни один человек не увидит тебя, — заключил джинн, открывая глаза. — Даже ты сам.       Гафур хотел сказать, что это несправедливо, но сообразил — он же сам не уточнил.        — В счет желаний могу сделать так, чтобы ты сам себя видел.        — Э нет, — Гафур покачал головой, — не проведешь. Невидимый — и невидимый, шайтан с ним. Второе желание…       Вообще-то прямо сейчас ему больше ничего не требовалось. Невидимку не поймают посланники шаха, не посадят в зиндан, не лишат головы; невидимка легко проберется даже в самую тайную казну и обчистит ее, невидимка — это его мечта, которая сбылась.        — Можно ли отложить желания до завтра?        — Нельзя. У меня что, других дел нет? Или загадывай сейчас, или консервируй. Но там уж как повезет — достанешь ты лампу, попадусь ли тебе именно я…        — Чего?       Когда Гафур хотел обдурить кого-нибудь, он говорил точно так же — непонятно, мудрено и уверенно. Джинн встал, прислонился к стволу. Луна обливала его мягким жидким серебром, и было в нем что-то пугающее, странное. Не то в веселых глазах, не то в бледности молодого лица, не то в легкой темной одежде… Что-то нечеловеческое. Гафур протер глаза, тоже встал и отошел.        — Я бы посоветовал раздеться, — бросил джинн.        — Зачем это?        — Ну представь — идут по улице шаровары с рубашкой, а над ними чалма летит. Поймают тебя, шайтаном назовут и казнят.       Гафур ощупал свое лицо — слава Аллаху, все на месте — и медленно, с опаской разделся. Упал, правда — потому что не видел, высунул он ногу из штанов или еще нет. Одежда вскоре лежала у яблони.        — Непрактично, — заметил джинн. — А если дождь пойдет? Грязь на ноги налипнет. Солнце изжарит тебя, изойдешь потом.        — Тогда, — сообразил Гафур, — сделай мне невидимую одежду!       Джинн вздохнул и махнул рукой. Кучка одежды у яблони тотчас исчезла. Гафур ждал с воодушевлением, но больше чудес не было.       На его обескураженный и злой взгляд джинн ответил усмешкой, и Гафур понял, что джинн его все-таки видит.        — Что, друг грабитель, холодно? Так оденься, вот тебе и чалма, и штаны… — джинн ногой указывал на пустоту у яблони. — Ах да… Они же невидимые. Ну иди сюда, одену тебя в счет желаний.        — Обманщик! — вскричал Гафур, отскакивая и зачем-то прикрываясь руками. — Толку мне от этой одежды, если я ее не вижу! И не глазей так!       Джинн запрокинул голову и расхохотался — так, что Гафур даже похолодел.        — Не волнуйся, друг мой, я в некотором смысле натурал.        — Не бросайся своими словечками! — визжал Гафур, окончательно выведенный из себя. — Лучше поправь все! Что ты со мной сделал?       Джинн посерьезнел, одернул черный жилет и приблизился к Гафуру. Пальцем постучал по его лбу:        — Друг невидимка, у тебя осталось одно желание. Смотри, не сглупи.       Гафур глубоко вздохнул, успокоился и начал думать. Думал он долго, с открытым ртом, изредка собираясь что-то загадать, но одергивая себя. Ночные птицы о чем-то перекрикивались, луна поджимала бледные губы, вдали бранились пьяные, шептали и звенели волны реки. Джинн зевал от скуки.        — Не могу придумать! — сдался Гафур. — Все не то. Ничего мне не надо больше!        — Благородный вор, восточный Робин Гуд…       В лампе, которая все еще лежала под яблоней, что-то щелкнуло, и заунывный женский голос произнес:        — Если клиент отказывается от желания, оно должно перейти в фонд помощи. И если в будущем кто-то что-то загадает…        — Ага, загадает, глядя в небо, а мы исполним, — так же заунывно продолжил джинн, покосившись на лампу. — И душу в копилку.        — Ваше поведение настораживает, номер семь, — возмутилась лампа. Гафур представил, что внутри сидит его тетушка, умершая лет десять назад — назойливая была старуха, обожала сплетни, финики и наставления. Джинн подобрал лампу, встряхнул ее и заставил замолчать ударом об ствол. Угасая, лампа хрипло крикнула:        — К руководству после выполнения!        — Свои порядки? — осторожно спросил Гафур. Джинн махнул рукой:        — Ты лучше желание загадай, друг любопытный. Или хочешь, чтобы оно ушло какому-нибудь лежебоке из двадцать первого века?       Гафур почесал лоб, подумал еще пару мгновений — и решил попробовать. Все равно было нечего терять, а месть еще теплилась в нем, да и не мог он пожелать большего. Вечная жизнь ему не нужна, соскучится же. Ковер-самолет — это опасно и глупо. Воскресить тетушку? Да кому она нужна с ее советами? На том свете ей лучше.       Гафур жил легко, одним днем, даже одним мгновением, и считал, что всего сможет добиться сам, а чего не сможет — того и не захочет добиваться. Только мечта стать невидимкой, его детская воздушная мечта, сбылась, и теперь хотелось испробовать, каково это — быть незаметным. Впрочем, его и так не особо замечали. Только под конец, когда все уже было украдено.        — Перенеси меня во дворец падишаха!       Джинн подмигнул ему, хлопнул в ладоши, и поднялся вдруг сильный ветер, который подхватил Гафура, не тронув даже траву, — и понес через реку, через дома и сады, через спящий глиняный город к дворцу. Гафур размахивал руками, как птица, и радовался — и ради этого полета, короткого, как жизнь, стоило отдать желание.       Джинн проводил его невеселым взглядом. Старик, которого Гафур бессовестно обокрал, нес лампу кое-кому поважнее, и джинн был сердит, что снова попался не тому хозяину. Уже в третий раз… Скоро его переправят в далекий семнадцатый век, куда-нибудь в Османскую империю, и тогда он навсегда лишится шанса. Поэтому и не хотелось предупреждать или отговаривать Гафура.       Люди должны сами расплачиваться за свою недальновидность. А ведь вроде умный он, Гафур, умнее тех, с кем джинну приходилось иметь дело, но и его ослепила всемогущая лампа.       Джинн взял лампу и зашагал вниз по улице, не обращая внимания на унылый женский голос, уговаривающий его вернуться, пока не поздно. Наколдовал себе охапку полевых цветов.        — У меня есть время до рассвета, — бросил лампе, которая ныла, не переставая, всю дорогу. — И еще одна возможность.        — Последняя, — подчеркнула лампа.       Джинн сунул ее за пояс и уже не отвечал.       Дом он нашел быстро — низенькая хибара на окраине, с плоской крышей, на которой спали дети. Перемахнул через ограду, пробрался в сад, оттуда — к заветному окну, которое он и чувствовал, и видел другим, нечеловеческим зрением. Перенесся внутрь.       Она спала на полу, на тонком одеяле, в длинной рубахе. Темные волосы откинула назад, за голову, и джинн едва на них не наступил. Комната была маленькой, светлой от луны и чистой. В углу, свернувшись и укрывшись, хоть и было жарко, спала маленькая девочка.       Джинн встал на колени и тронул спящую девушку за плечо:        — Дана!       Она мигом проснулась, будто вовсе не спала — наверное, привыкла к окрикам. Полуслепая со сна, нащупала джинна, а он быстро сунул ей цветы — и Дана, ничего не понимая, обняла их, заулыбалась. Увидела его, улыбнулась еще шире, только джинн не понимал, какие чувства она вложила в улыбку.        — Вашими золотыми отец уплатил все долги, — радостно сообщила она. — Спасибо!       Огляделась, покосилась на девочку и вдруг перестала улыбаться. Опустила цветы на одеяло.        — Вам нужно уходить! Если увидят…        — Не увидят, — заверил джинн. — Но я уйду, не бойся. Только вот что…       Он вытащил лампу и показал Дане.        — Оставлю ее у тебя. Завтра ночью, в это же время, потри ее ладонью.       Дана тихонько рассмеялась:        — Зачем? Оттуда появится джинн?        — Вот именно.       Она кивнула — умная девушка! — и спрятала лампу под подушку, а цветы положила у изголовья.        — Утром скажу, что сама насобирала. А теперь уходите! Не то…       Опустила голову, смутилась, покраснела, наверное.        — Не то вам придется на мне жениться.        — А кто сказал, что я против?       Она резко подняла голову и посмотрела с таким удивлением, что джинну стало смешно. Но он сдержался, вспомнив об ее отце, который наверняка спит где-нибудь поблизости. Девочка в углу засопела и отвернулась к стене.        — Она не выдаст, — улыбнулась Дана, — она меня очень любит.       Дана смотрела на него уже без удивления, но с интересом и каким-то тайным желанием, которое джинн еще не мог разгадать и исполнить. Он протянул руку, собираясь коснуться ее лица, но Дана отодвинулась, вновь смутившись.        — До эмансипации тебе далековато, — заметил джинн. Но он все-таки взял ее за руку, улучив миг, и Дана не успела вырваться. А потом уже и не захотела.       Джинн сам не знал, что ему дало это мгновенное дружеское прикосновение.       Уходя через окно, он еще раз напомнил о лампе и предупредил, чтобы никому не говорила.        — Хорошо, — тихо сказала Дана, — я все выполню. Тогда… до завтра?       Умная девушка, подумал джинн, очень умная. Он решил не превращаться в туман у нее на глазах, чтобы не напугать.        — До завтра.       Джинн гулял по ночным улицам и вспоминал Гафура, которого не предупредил об одной очень важной вещи. Скоро раздадутся крики из дворца, и утро станет недобрым для ловкого вора, ведь невидимкой-то он стал не навсегда.       Но Гафур, как и все прочие, виноват сам. Не уточнил. Не подумал. Был слишком жестоким и думал только о себе, причем не только при загадывании желаний.        — Люди, — вздохнул джинн, глядя на грустную уходящую луну. — Почему вы… такие?       А затем, когда луна ушла, и звезды начали бледнеть, джинн, молодой и непокорный, обратился в белый туман и полетел через сонные улицы, пугая первых прохожих, к своей лампе. Скользнул в нее, едва коснувшись волос спящей Даны, — чтобы завтра появиться опять.