Джинн номер семь

       — В душе Галаладдина-ювелира — пятьдесят. У Хасана — сорок два. У Гафура-вора — тридцать восемь. Итого сто тридцать.        — Надо же, — присвистнул джинн. Голос из лампы, подсчитав все, умолк. Был вечер, и солнце, лившее на город раскаленное масло, угасало, уходило за ровный горизонт. Джинн стоял у глиняной ограды и жевал сухой финик.       Косточка, которую он выплюнул, попала на туфлю проходящего мимо старика, отскочила и затерялась в пыли. Старик остановился:        — Да чтоб твоего отца финиковой костью убило!       — Желчный ты, — заметил джинн. Старик вроде располнел с прошлого раза. Такой нищего не сыграет, скорее какого-нибудь святого со связками четок на шее.       Темнело. Старик теперь стоял рядом с джинном и тоже ел финики. Лишь стук косточек о землю, заглушенный пылью, прерывал ленивую тишину. Джинн молча разглядывал руки старика, удивительно молодые для древнего колдуна, удивительно белые для жителя пустыни. Скоро джинн уйдет из этого времени, и найдется новый колдун, может, в полосатом костюме, может, в джинсах Levi’s…        — В двадцать первом не наскребешь и ста, — наконец заговорил джинн. — Мельчают людские души. Налоги, гомофобия…       Он выплюнул кость одновременно со стариком.        — Достойные… — произнес хрипло, с презрением. — Аладдин… Кто верит в эти сказки?       Старик махнул рукой в сторону дома за оградой:        — А она?       Джинн не ответил.       Когда лицо старика превратилось в смазанное белое пятно, когда умолк местный мулла и отчитали намаз, когда прошли первые стражники с факелами, и стало тихо, как перед самумом, из-за ограды высунулась голова. Джинн отпихнул старика за угол и раскрыл объятия:        — Дана!       Она спрыгнула прямо к нему в руки, и джинн едва удержался на ногах, но улыбаться не перестал. Дана обмоталась платком по самые глаза, надела шаровары и короткий кафтан с заплатами — притворилась мужчиной. Смотрела испуганно. Джинн засмеялся:        — Теперь точно женюсь.       Ему понравилось ее смущение, хоть он и видел сотни тысяч таких румянцев, слышал тысячи тысяч таких вздохов. В эту ночь прошлое улетало, как дым от свечи, и терялось в темноте. Джинн покрепче обхватил талию Даны и, подмигнув старику, который прятался за оградой, пошел в ночь. Оставалось три желания — три ее желания — до какого-то рубежа, до нового забытья и новой лампы.        — Ты умная девушка. Повторять не надо, и так знаешь. Три желания — и все.       Они сидели на крыше дома ювелира. Сам ювелир спал на балконе, изредка вздрагивая и спросонья щупая свой плоский живот. В саду смеялись те самые ночные птицы, но звезд в фонтане не было — приближалась буря, острая, песчаная, странно тихая. Когда песок закружит эту страну, джинн и Дана уже будут далеко, в сплетении других веков.        — И сними платок. Что я там не видел?       Дана аж закашлялась от смущения, отвернулась. Но платок сняла и, когда джинн взял ее за руку, улыбнулась.        — А можно позже загадать? — спросила робко, не поднимая головы. Джинн усмехнулся, но у него внутри все сжималось от теплого волнения, которое он будто разделил с Даной. Магия — умение управлять собой.        — Можно. Но зачем? Все равно лучше не придумаешь.       Захотелось рассказать ей о фильмах, снятых в далеком будущем людьми, которых задушила тоска по сказкам. Людьми, которые давно ни во что не верят, но хотят, отчаянно хотят хоть бога, хоть джинна, хоть дьявола… Потом джинн вспомнил, что сначала надо объяснить, как вообще появились подвижные картинки, кто такой Уолт Дисней, и почему там джинн синий. Это заняло бы ночей двести, учитывая уровень образования в Средневековье. Джинн вздохнул. Дана молчала и тихонько гладила его руку — все, на что она могла решиться.       Джинн улучил минутку и посмотрел ей в глаза. Она смотрела смущенно, но он-то знал, где у нее когти спрятаны… Что-то тут не так…       Стало так тихо, что джинн слышал, как дышит Дана.        — Ты мне не веришь.        — Как тебя зовут?       Они произнесли это одновременно, и оба застыли, и все застыло вместе с ними — сад, птицы, спящий молодой ювелир, темная буря. Джинн понял, что сделал ошибку: надо было вылезти из лампы, а не появиться в саду… Он не хотел пугать Дану, а вышло так, что она не поверила в магию. И никогда не верила, хоть и видела безбородого ювелира, хоть и воспользовалась желанием, которое ей уступил Хасан…        — Пессимизм как результат постоянного эмоционального насилия, — отрешенно сказал джинн, разглядывая Дану, как наложницу на базаре. Если она не поверила в магию, тогда зачем пошла с ним?        — Да тут все двести выйдет! — шепнула вдруг лампа, висевшая у Даны на поясе. — Или триста! О Аллах!        — Ты же атеистка, — бормотал джинн, забыв обо всем. Дана непонимающе оглядывалась, перестав улыбаться. Буря приближалась, как испуганный ребенок к темной комнате — мелкими шагами, не дыша, бесшумно. И вот она нависла над домом ювелира, и птицы спрятались, и Дана крепче сжала руку джинна. Ничего не загадала — но джинн рассмеялся и, обняв ее, спрыгнул с крыши прямо в темную тучу песка и погасших звезд.       Они летели всего мгновение, но Дана успела вскрикнуть — прямо джинну в ухо.        — Где мы?..        — Поскольку желания не было, сработала случайность, — джинн встал с мрамора, зачем-то отряхнулся. — В общем, это султанский дворец.       Откуда-то сбоку доносились звуки саза и женские голоса. Кто-то заунывно пел. Дана и джинн стояли на балконе, под ними в саду спала стража, над ними отдыхало от бури уже чистое небо. Странный самум. Уж не лампа ли подстроила?       Похоже, до Даны наконец дошло — лицо ее скривилось, глаза странно засверкали. Она пристально посмотрела на джинна и вдруг отшатнулась:        — Кто ты?!        — Что, сказок не читала?       Джинн тотчас пожалел о своей шутке — Дана испугалась, по-настоящему и надолго. Да он же специально одежду подбирал, чтобы не казаться дьяволом! «Беленькое, зелененькое…» Проклятая лампа с ее проклятыми советами! Джинн одернул нелепо зеленый жилет и шагнул к Дане:        — Слушай…       Она отскочила к балкону, прижалась к перилам и выставила руки вперед. Ночь что-то пробудила в ней: древние страхи, древние желания… Дьяволам легче испугать и обольстить.       А разве он не был дьяволом для тех, кто уже истратил желания?        — Я джинн. Исполняю желания. Это не шутка, не розыгрыш, ювелира не подменил его сын, как я тебе тогда сказал. И Хасан не был пьян. И к тебе домой я забрался не через окно. И цветы не в соседнем саду собрал… И вообще…       Он — странно — путался. Дана казалась особенно красивой сейчас: широко открыв глаза, она смотрела удивленно, испуганно, жадно. Джинну вдруг показалось, что поцелуй заменит все слова, которые он пытался выдавить. Он резко приблизился к Дане, схватил ее за плечи… и тут же успокоился.        — Фокусник, — шептала Дана. — Фокусник, да? Очень умелый…        — Извини, если разрушил твой рациональный мир. Нищим не так-то просто в меня поверить… Нищие не находят лампы, они их продают за восемь медяков, а потом и за три. И плевать им на тех, кто сидит внутри… Я не фокусник, Дана. Я — тот, кто может тебя спасти от всего мира. Подарить тебе дворцы, камни, шелка, карманных собак и сто тысяч красных кадиллаков. Перенести в прошлое, в будущее, на другие планеты, да на само Солнце! И поверь — ты там не изжаришься. Тот мешочек с золотом я не из-за пазухи вытащил, а из ничего; сломал закон сохранения энергии… ну, его-то еще не открыли. Могу превратить тебя в мужчину, в любого из богов, в Геракла и в принцессу Диану… узнаешь потом, кто это. Могу — наконец — увезти тебя от отца, от его долгов, от жадных взглядов мужчин, и сделать счастливой.       Джинн был доволен речью. Дана слушала молча, вздрагивая не то от холода, не то от собственных мыслей. Под конец она уже не дышала так часто и смотрела спокойнее. Джинн улыбнулся и заключил:        — Только загадай желание.       И теперь, уже спокойный и холодный, уже без дурацкого жилета, он поцеловал Дану.        — Готический роман, — вдруг запела лампа совершенно без ритма, — Остин и Шелли*… Жених-призрак*… Не стыдно, а, номер семь?        — Подожди-ка, — шепнул джинн ошеломленной Дане, сорвал лампу с ее пояса и зашвырнул подальше. Лампа, улетая, пьяно пела:        — Любовь да совет молодым… К директору, номер семь! К директору…       Джинн вернулся к Дане:        — Надоела она мне. Ну? Готово первое желание?

***

      Дана уже не пятилась и не вырывалась. Красота джинна, тонкая, но сильная, черно-белая красота, а еще ночь, а еще — недавняя буря, а еще балкон султанского дворца… Никогда в ее жизни не было таких ночей, полетов и поцелуев. Поэтому она оцепенела, когда джинн спросил:        — Готово первое желание?       У нее вообще не было желаний, никогда. Отец, братья, сестры, дух матери… Они желали за Дану — денег, хлеба, одежды, мужа. И никогда не сбывались эти плоские, жалкие желания; а Дана помнила только два момента, когда она чего-то хотела. Первый — когда ее продали в наложницы: вырваться и ударить отца, один раз, по шее, там у него старая рана. Не ударила — отец успел ее обнять, она же принесла золото.       Второй — когда джинн сидел у ее изголовья, и стены нищенской хибары расширялись до всех горизонтов: прикоснуться к его красивым волосам. Не прикоснулась — джинн взял ее за руку, и Дана уже не смела шевелиться.       Дану редко били, но она, бегая за отцом и детьми, прибираясь в чужих домах, отмахиваясь от мух и воров, заснула, крепко и надолго. И теперь все ее скрытые желания — не три, а тысячи! — рвались наружу, и Дана часто дышала, и целовала джинна так, что он удивленно смеялся:        — Какая неумелая страсть!       Поцелуями Дана оттягивала решающее мгновение. Страх еще не отпустил ее, а кожа у джинна была слишком холодной, чтобы успокоить. Ночь, это все ночь, она так холодит и кожу, и взгляды. Но губы — горячие, мягкие, настоящие; Дана тянулась к ним, не понимая, откуда в животе у нее жаркий тяжелый ком, а в плечах — дрожь.       По дворцу прокатился страшный мужской крик, а за ним — сотни женских. Джинн вздрогнул и оторвался, прислушался.        — А, это же Гафур, падишах всех воров! Бесстыдник, в гарем залез…       Дана ничего не понимала и только прижималась лбом к груди джинна. А он смеялся, кажется, глядя куда-то в сторону:        — Всего тридцать восемь — и такой позор…       Женщины визжали уже совсем близко, и Дана встревожилась, дернула джинна за руку:        — Увидят! Можно так, чтобы…       И Дана загадала желание. Выхода не было — спереди джинн, сзади балкон, внизу стража, а вверху только ангелы, в которых Дана не верила. Джинн щелкнул пальцами… и ничего не изменилось. Дана не успела открыть рот — прямо на балкон выбежал голый человек, прижимающий к животу чем-то набитый шелковый мешок. Глаза у него были бешеные, ноги тощие и синие от холода этой странной ночи. Дана метнулась за спину джинна, но голый человек, никого не заметив, полез на балкон в локте* от них. Руки у него мелко дрожали.        — Накажи Аллах! — бормотал голый. — Всех проходимцев джиннов! Да чтобы я… да чтобы еще раз…       Джинн рассмеялся так громко, что несчастный голый свалился с балкона прямо перед стражей. Так шлепнулся, что и отец Даны мог бы проснуться, а он после пьянок спал крепко. Мешок тяжело звякнул; значит, голый ограбил казну. Женщины все еще визжали, но уже где-то внизу, кажется, в саду. Стража тоже рассмеялась.       Все смеялись, а Дана смотрела на вора, и ей казалось, что надвигается буря, страшнее первой, темнее всех бурь на свете.        — Ему отрубят голову, — как-то безучастно шепнула она. Джинн пожал плечами:        — Больно ему не будет, если топор острый.       Дана не понимала, почему джинн вдруг стал таким холодным, чужим; лучше бы не было этой магии, лучше бы он и впрямь через окно залез… И можно было бы касаться его волос сколько угодно. А он бы смеялся… Дана всхлипнула, но сдержала слезы:        — Помоги ему.        — Не трать желание, — джинн махнул рукой, и голый вор вдруг исчез. Стражники оглядывались, головы их смешно вертелись в стороны, только Дана не смеялась. Ждала.       Раздался тихий звон — кто-то невидимый потащил мешок в сторону. Взвалил на прозрачную спину. И мешок поплыл в воздухе, сначала медленно, потом все быстрее, рывками, скачками… и исчез среди стволов, пока стража обнюхивала стены дворца. Дана выдохнула:        — Он спасся!        — Он бы прирезал тебя в первой же подворотне, окажись у тебя этот мешок, — бросил джинн с презрением. — Чистые души… Я и забыл, как от таких тошнит.       Последнее слово, произнесенное тем, кто мгновения назад горячо ее целовал, так ударило Дану, что она оттолкнула джинна:        — Что?!        — Мятежный дух, Дана! — вспылил джинн. — Революции, а не вот такие спасения для воров! Кто он тебе? Два желания истратила шайтан знает на что.       Разозлившись, он растерял все дьявольское. Из дальнего угла донесся глухой голос лампы:        — Номер семь, за нарушения устава…       — Да чтоб тебя на магию пустили! — крикнул ей джинн и вновь повернулся к застывшей Дане. — Ну? Одно осталось. Хочешь, персиков принесу? Или медовый месяц в Афганистане? Чего еще от тебя ждать…       Дана почесала лоб, потеребила воротник, постучала носком по мрамору пола… Джинн сердито молчал, изредка бросая ей непонятные слова и понятные взгляды. Теперь он был во всем черном, а волосы его вились от ветра, а в глазах танцевали молнии, но Дана успокоилась: джинн был человеком.       И с этим человеком нужно было договориться.       И этого мужчину, первого ее мужчину, не хотелось отпускать.       Дана подошла к джинну и взяла его за руку:        — Тогда скажи, что мне загадать.       Он покачал головой, не глядя на нее:        — Не могу. Это единственный запрет… это увольнение. Ни намека, ни слова, ни подсказки. Свобода выбора, друг девица.       Дана улыбнулась — давно он ее так не называл. Лампа молчала, и дворец, отшумев праздник и похороны, тоже молчал. Когда Дана всхлипнула — от холода! — джинн быстро повернулся к ней и уже совсем мягко сказал:        — Не твоя, конечно, вина. Мир — помойная яма, если не знаешь, что в нем искать. Загадывай, и мы расстанемся. У тебя либо два часа до рассвета, либо двадцать лет. Джинны не таскаются за одним хозяином, пока не женятся на его дочери; нет, нерешительная моя, только одна ночь, а потом волшебство идет в другой век. Всем нужны…        — Желание! — перебила Дана. Она поняла, все поняла: он уйдет, никогда не вернется, она с ума сойдет от тоски, будет звать его ночами, ее отправят к знахарке, снадобья, муж с гнилыми зубами, лампа как подарок на старость. Нет уж!        — Останься со мной!        — Ты спятила?!        — Номер семь! — заревела лампа, приползшая из угла, пока джинн и Дана объяснялись. — За все нарушения… Увольнение! И за оскорбление! А я вас… А я вас! Перед директором защищала! Я же просто проводник! Чего на магию-то… Но триста! Триста, идиот! Не упусти!       Джинн поднял руку, словно собирался ударить Дану или схватить лампу, словно собирался превратиться в человека или призвать бурю… но ничего он не сделал. Не успел. На балкон вбежал один из стражников и, не заметив Дану и джинна, громадным сапогом раздавил лампу, как жука. Она треснула с долгим стоном и угасла, успев крикнуть:        — Бабник! Жди теперь тысячу лет!       Стражник стоял к ним спиной. Пока он поворачивался — медленно и будто со скрипом — джинн успел оттащить Дану к выходу. А дальше был дворец, освещенный факелами, за один шаг в котором рубили головы.        — Аллах! — запоздало крикнула Дана и, крепко сжав руку джинна, побежала за ним в сторону приглушенных женских голосов. Сзади кто-то рассерженно и медленно топал.        — Тысяча и одна ночь, — джинн задыхался от долгого бега, но рот не закрывал, — восточная сказка, чтоб ее! Теперь и магии лишат! На кой-шайтан мне это, а, Дана, милая?        — Кажется, — вторила ему Дана, — кажется, я тебя люблю!       Но джинну от этих слов, похоже, не становилось лучше.