Джинн номер семь

       — Ты теперь не сможешь вернуться?        — Нет.       Дана вздохнула и тихо кашлянула. У джинна болели ноги: проклятый обычай сидеть, засунув ступни под себя, убивал его.        — Никак?        — Отсюда — никак.       Они сидели в самом углу, прикрытые спинами женщин, и тоскливо покачивались в такт сазу. «Любовь, как лед, и жжет, и охлаждает, — пели в центре круга, — и, словно лед, от страсти жаркой тает…» Стихи казались джинну бездарными, певица фальшивила, и ноги не вытянуть, а то увидят мужские шаровары… Раздражение заполняло джинна кипящей волной. Поэтому, когда Дана в третий раз тронула его за руку и спросила о возвращении, джинн крепко сжал ее локоть и угрожающе прошептал:        — Помолчи!       Дана вроде успокоилась. Певица затянула другой бейт: какой-то нищий поэт воспевал свою любимую, сравнивая ее щеки с яблоками, а талию - с ногой слона. Джинн зевнул широко и нагло — все равно не увидят, на нем же платок. И тут он почувствовал дыхание на своей шее, и Дана спросила:        — А почему? Ты ничего о себе не рассказал.       Полчаса назад они встретили в коридоре двух служанок, и джинн, заткнув им рты колдовством, быстренько их раздел. Служанки беззвучно завопили и спрятались за колонной, но на джинна поглядывали без стыда. Двадцать минут назад джинн и Дана, закутанные в шелковые платки, влетели в первую попавшуюся комнату… и застряли в тоскливом пении и сидячем танце. Собственно, выяснять отношения было некогда.       Джинн так и сказал Дане. Она, то ли поглупевшая от недавних поцелуев, то ли утомленная беготней, обиделась.       Комната была большой, с собственным балконом. Джинн насчитал тридцать женщин, и почти у всех лица были открыты; похоже, скоро им с Даной придется размять ноги. Женщины молчали, певица уныло тянула что-то об умерших от депрессии купцах. До балкона шагов сто; растолкать женщин, перешагнуть через подушки, столики, опрокинуть кувшины, попасться, вылить всю магию и на рассвете оказаться в подвале Кооперации. Это не просто увольнение, это смерть.        — Мой бунт зашел слишком далеко, — пробормотал джинн. Из-за всех этих спин он не мог увидеть певицу, с которой что-то творилось: она уже не пела, а кричала, как умирающий козел. И рядом с ней кто-то стонал молодым, чистым голосом. Дана вытянула шею. В песне уже не осталось ритма, рифмы и смысла; певица отрывисто кричала:        — Любовь! Смерть! Искупление! Наказание!       И женщины качались, уже быстро и неровно, словно последователи сект двадцатого века, которые прыгали в одну могилу. Джинн начал понимать этот странный обряд, но Дана беспокоилась и все хотела поглядеть на певицу; стоны участились. Певица кричала громко и удивительно в ноту. И когда крик достиг пика, а стоны задохнулись в слезах, послышался стук — упало тело. Женщины вскочили так резво, будто и не сидели с полчаса, и бросились тормошить стонавшую. Певица умолкла и тоже лежала на полу, сжимая саз.        — Момент! — шепнул джинн Дане и, схватив ее за локоть, потащил к балкону сквозь суету и шелка.       Стонала, оказывается, девушка, нежная, бледная и какая-то хилая. Ее трясли и обливали цветочной водой всего две женщины, остальные стояли рядом и покачивались. Пока джинн и Дана не добежали до балкона, никто не обращал на них внимания; но стоило им забраться на перила, как стонавшая немедленно очнулась и крикнула:        — Помогите!       Дана запуталась в платье и упала на джинна. В обнимку они застыли у балкона, и джинн, решив, что теперь-то нечего скрываться, убрал платья служанок. Стонавшую вид мужчины в ее монастырской секте нисколько не испугал. Она приподнялась и взмахом руки прогнала женщин, которые ее лечили. Певица тоже ушла, глухо покашливая.        — Сожалею, — начал джинн, — но это не так работает…        — Помоги! — стонавшая вскочила и, удивительно быстро подбежав к джинну, вцепилась в его жилет. — Только ты! Ты можешь…       Джинн подмигнул Дане, но она не шевельнулась. Приревновала, что ли…        — Мисс, у вас эпилепсия, — улыбнулся он. — Лекарства от нее еще нет, так что терпите. Вы же дочь султана, вам простительно.        — Ты знаешь, кто я! — ее крик, болезненный и полный надежды, заставил джинна вздрогнуть. Дана застыла, как мальчишка, завороженный танцем кобры. Джинн попытался оттолкнуть больную, но она со странной силой потащила его к центру комнаты и толкнула на подушки. Адреналин, подумал джинн, теряя Дану из виду.        — Ты знаешь… Значит, поможешь! Значит, ты и есть… Ниса, подай ему вина.       Последнее она произнесла спокойно и привычно. Джинн махнул рукой, вглядываясь в лицо дочки султана:        — Я трезвенник.       Вино все-таки принесли. Джинн на мгновение подумал, что Дана, забытая всеми, могла бы сбежать, но она стояла в толпе женщин, переодетая мужчиной. «Триста, ну конечно. Чистые души так глупы и так верны…»       Дочь султана пощупала руку джинна. Потом плечо. Потом начала мять его одежду.        — Что? — не выдержал джинн. — Настоящий я. Что нужно-то?       За время работы в Корпорации джинн совершенно разучился отказывать в помощи. Мало ли, вдруг она тоже из волшебников, если учуяла его магию в припадке девичьего безумия.        — Дай угадаю… Вернуть твоего возлюбленного?       Дочь султана совершенно неподобающе хлебнула вина прямо из кувшина, отбросила его, отвернулась. «Чувства скрывает. Ох уж эти девы Востока! И хоть бы ее проходимец не оказался мертвым…»        — Вернуть его может только чудо…       «Точно мертвый».        — Мой отец бросил его в темницу…       Джинн вытянул перед собой руки и тщательно их осмотрел. Повернулся к дочери султана:        — У меня лицо синее?       Она зачем-то всхлипнула:        — Нет.        — Тогда к чему эта пародия на «Аладдина»? Пойми, друг наследница престола, — джинн заговорил мягче, — ты мне не хозяйка, и вообще, желания не так просты, а джинны не так всемогущи.       Женщины о чем-то перешептывались и оглядывали Дану, а она смотрела на разбитый кувшин и лужу вина под ним. Джинн чувствовал себя героем диснеевского мультфильма, которого бросили в небо; он замер на два-три кадра, падение еще не началось, и спасение в этой медленной секунде. Пока никто — ни женщины, ни их госпожа — не осознал весь абсурд ситуации, надо выбираться.        — Знаю, — дочь султана опустила голову, — убить не можешь, воскресить тоже, и…        — Да могу я все, — не выдержал джинн. Он подавал Дане отчаянные знаки, но она только шире открывала глаза. Дочь султана обрадовалась, правда, радость ее после припадка была вялой:        — Так вытащишь его?.. Я тебя не накажу за вторжение! И никому ничего… И награжу!       Дана очнулась и бросилась к джинну, упала рядом с ним:        — Не ходи в темницу! Не надо! Не получится!       Дочь султана замахнулась на нее, но джинн резко встал и, увлекая Дану за собой, ушел на балкон. Женщины кинулись туда же и окружили их тесной пахучей толпой, а джинн, обняв Дану, шептал:        — Уступи… лучше не придумаешь… это единственный выход… магия без желаний слаба…       И Дана уступила. С какой-то грустью отошла от джинна и, глядя на него так, будто он ей сразу с тремя изменил, бросила в воздух:        — Отдаю желание дочери султана!       Женщины, глупые женщины старого Востока, не понимая эту ночную сказку, привели свою госпожу, и она встала перед джинном. Заплаканная, бледная, жертва правил, которые еще не один век будут держать любовь за горло. Впрочем, джинн знал, что после удовлетворения страсти эта красавица перестанет верить в сказки.        — Я желаю…        — Погоди, — оборвал ее джинн. — Подумай. У мимолетных желаний последствия тяжелее Эвереста. Желаешь, чтобы твоего жениха освободили? Но это же не значит, что вы будете вместе.        — Тогда что? — она растеряла всю властность и подалась к джинну, словно за утешением. — Загадай за меня!       Джинн собирался объяснить ей, но вдруг раздался голос Даны, уже не испуганный и даже раздраженный:        — Он не может. Это единственный запрет. Сама думай, твой жених, в конце концов!        — Ах ты, простолюдинка! — закричали женщины и тут же закрыли Дану своими цветными спинами. Возня. Джинн сжал кулаки, вздохнул, успокоился. До рассвета оставалось меньше часа. Дочь султана думала, а джинн, гуляя по балкону и рассматривая цветы внизу, говорил:        — Надо смотреть вглубь, искать истоки. Кто виновник твоих бед? Не камень темницы, так что не стоит его разбивать. И не твой жених… И даже не султан… Патриархат, режимы, устои… Даже сам мир… Этот мир… Здесь вам не будет покоя…       Дану держали в комнате, и кто-то уже учил ее играть на сазе. Тихое бренчание, бледнеющие звезды, от черного к синему, от синего к голубому — мир менялся, готовясь к жаре. Когда солнце коснется его головы, джинн точно будет уволен.       За несколько минут до рассвета принесли обломки лампы, найденные в коридоре. Джинн тоскливо осмотрел останки своей надежды и пожалел, что супер-клей еще не изобрели. И демократию. Впрочем, ее и в двадцать первом недоставало.        — Я желаю быть со своим любимым в таком месте, где мой отец нас никогда не найдет и не разлучит.       Джинн нашел в кармане штанов финиковую косточку и подбросил ее в воздух:        — Нудно и слезливо, но верно!       Косточка неестественно долго падала, а когда упала, то прошла сквозь пол, оставляя за собой громадную дыру, и, пронзив весь дворец, исчезла в глубине. Дочь султана схватилась за перила. Из дыры тянуло сыростью, духами жены султана и разложением. Джинн ждал. Из-за дальних гор, оттуда, где пустыня упиралась в скалы, поднялись бледные лучи. Они стерли последние звезды и потянулись вверх, как пальцы сияющего великана, и джинн отвернулся, чтобы не смотреть врагу-солнцу в лицо.       Дочь султана громко выдохнула, как после припадка, и тотчас из дыры донесся мужской крик. Все застыло — лучи, женщины, сам джинн — а крик рос, приближался, и вот из дыры вылетел мужчина в одних шароварах, грязный и бледный. Джинн махнул рукой, и дыра исчезла. Мужчина лежал у ног дочери султана, а та дышала с присвистом и все не выпускала перила. Через пару секунд, впрочем, мужчина обнял ее колени, и пара воссоединилась с криками и слезами.        — Ну и Голливуд, — фыркнул джинн и громко позвал Дану. Она прибежала тотчас, рассеянно держа саз, который через мгновение бросила за спину. Джинн притянул Дану к себе и ткнул бывшего узника кулаком в плечо:        — Готовься, Аладдин, сейчас будет чудо!       Солнце вырвалось, и горячая желтая полоса побежала от гор к пустыне, от песков к стене города, от улиц к саду султана… но когда лучи достигли балкона, там оставались только испуганные служанки и сломанный молчащий саз.       

***

      Дана лежала на чем-то твердом и холодном, а в голове шумело так, будто все отцовские дружки кричали разом. Едва открыв глаза, она увидела такое глубокое небо, что зажмурилась от удивления. Приподнявшись, поняла, что шумела вода, непонятная большая вода, которая плескалась далеко внизу и ревела удивительно близко. А холодной подушкой оказалась… скала.        — Джинн!       Дана встала и посмотрела вниз. Но тут же, сраженная высотой скалы и неба, упала на спину и в ужасе поползла назад. Пахло свежестью и солью, а еще лавкой пряностей и чем-то пьянящим. Кто-то снял с Даны туфли и почти всю одежду, она осталась в какой-то рубашке, явно чужой. Страх сжал ей горло.        — Джинн!        — О Аллах!        — Джинн! Где ты? Где я?!       Она быстро охрипла, но кричала еще долго, уже оглядываясь. Впереди скала и вода, сзади, слева и справа — лес. Зеленое, бурое, серое, синее… Цвета, запахи и крики птиц били Дану со всех сторон, а она зачем-то тянула короткую рубашку вниз и звала:        — Джинн!       У нее были мокрые волосы; они липли к шее, как тонкие змеи. Дана уже хотела побежать в лес и бродить до голодной смерти, когда джинн появился из-за ствола громадного полусгнившего дерева.       Вместо извинений он обнял Дану, и ей этого было достаточно. Джинн быстро отстранился и серьезно посмотрел на нее:        — Видишь ли, я понятия не имею, где мы, шайтан забери их всех, находимся. Путешествия во времени непредсказуемы, когда нет точного желания. Приходится переноситься на то же самое место, но, учитывая вращение Земли…       Дана поняла только первое предложение и прижалась к груди джинна:        — Аллах!        — Да не поминай ты его… — начал было джинн, но тут Дана громко заплакала от отчаяния и страха, и он замолчал. Погладил ее по голове. Дана будто только сейчас почувствовала весь холод моря, кипящего внизу, и всю тоску по дому, который остался невесть где. Она задрожала, и джинн перестал быть серьезным:        — Эй… Все, все, не будем о страшном… Этих двух голубков определили, и хорошо… только бы под машину не попали… нас же разбросало, и я должен был их найти, а ты упала в море, и вытаскивал еще… и рубашка… это моя…       Дана, как утопающий, задушенный паникой, вырвалась из объятий, но джинн не отпустил ее дальше, чем на два шага. Поймал, долго смотрел ей в лицо, и глаза у него были такие человеческие, что Дане неожиданно стало тепло. Джинн боялся за нее. Джинн — не шайтан.       И джинн вдруг поцеловал ее так, что Дана чуть не задохнулась от странных движений губ, от близости мужчины, от его близости. Она замахала руками, но уже через мгновение обняла джинна и, наконец, потрогала его волосы — мягкие, чуть мокрые, настоящие… Дана ничего о нем не знала. Не знала даже, человек ли он. Но джинн вел ее куда-то в лес — и Дана шла, и они целовались у каждого ствола, и было так жарко, что, кажется, высохли волосы.       Джинн говорил между поцелуями, и от его голоса Дана совсем успокоилась. Только мало понимала, что он говорит и зачем.        — Уставы Корпорации… увольнение… мне-то все равно, но ты… и лампа, с ней что делать… только бы этих идиотов не поймала полиция… я же раньше никогда… я дурак, да? К черту магию… но триста… ты им нужна… они свое выкачают… черт…       Потом они сидели под деревом, и джинн, расстелив на траве мокрый кафтан Даны, собирал по осколкам лампу. Дана смотрела на него, и ощущение незаконченности переполняло ее; чем-то внутренним она чувствовала, что джинн не зря расстегнул свой жилет, целуя ее. Но — остановился. Между жарким комом в животе, который остро вспыхивал от поцелуев, и этим жилетом была связь, но Дана не понимала. И только хотела, чтобы джинн все объяснил и продолжил. Ей казалось, что джинну, несмотря на молодой жар его тела, уже тысячи лет.       Вздохи и взгляды ничего не дали. Дана сняла штаны с ветки, где они сушились, и натянула их. Тронула джинна за плечо:        — Что ты делаешь?        Джинн достал из кармана странную маленькую бутылочку с острым носом. Приблизил ее к собранной лампе — и полилось что-то прозрачное, тягучее, как слизь. Дана прижалась спиной к стволу: магию она теперь недолюбливала.       Джинн долго колдовал над лампой, поливая все трещины слизью и тихо ругаясь, когда осколки соскальзывали. Дана уже сидела рядом и смотрела на его руки — красивые, ловкие, они успокаивали. Наконец осколки застыли, скрепленные слизью, и джинн, прикрыв глаза, пробормотал:        — Ну давай, старушка…       Ничего не произошло. Дана, желая поддержать джинна, взяла его за руку и замерла, когда он на нее посмотрел. Теперь даже от взгляда возвращался жар. Джинн смотрел устало.        — Я свидетель ваших лунных ночей… — послышалось хриплое жестяное пение. — Я — свеча у вашей кровати…       Джинн обернулся и рассмеялся:        — Хоть что-то полезное изобрели! Эй, проводник!       Лампа, вся покрытая трещинами, но живая, подпрыгивала и хрипела:        — Если меня тоже уволят, приютишь, а, номер семь? Ну чего ты ждешь? Иди ко мне, Казанова в расстегнутом жилете… Что, бурная ночка была? Арабская но-о-чь… Спать с клиентами — непрофессионализм…        — Я подарю тебе пособие по развитию чувства юмора, — бросил джинн лампе и повернулся к Дане. — Вот, теперь одна проблема позади. Кто же знал, что супер-клей так может.       Дана кивнула, чтобы джинн не счел ее окончательно тупой. Шорох — это лампа ползла по траве. Дане она показалась огромным жестяным пауком, к тому же говорящим. Джинн к лампе не прикасался, видно, боясь вновь сломать:        — Ну что?        — Пора домой! — проскрипела лампа. — А триста скоро будут в нашем кармане! Разделим премию, слепой идиот! Чистую душу он нашел, любовь на лоне природы… Пошатается она по лесу и под машину!       Джинн, не успев возразить, начал превращаться в туман. Сначала ноги, потом руки, все белое, как облако… Дана вскрикнула и схватилась за воздух, а потом протянула ногу к лампе, собираясь ее разбить. Но лампы уже не было рядом, она лежала слишком далеко, и туда же понесся туман, выкрикивая голосом джинна:        — Чтоб ты сгнила в монастыре десятого века! Кто тебя из стажеров вытащил?! Сама ты триста! Видела, как она собиралась со мной переспать? И где тут триста?! Целомудрие! Нет во всем мире и двухсот… Дана!       Услышав последний крик, Дана слепо бросилась за туманом, но было поздно — облако ушло в лампу без свиста и грохота, а сама лампа приподнялась, будто усмехаясь, и рассыпалась острыми осколками. Один из них царапнул Дану по лицу, но она не чувствовала боли. Оцепенение накрыло ее, как морская волна. Отец, сестренка, работа, первый подарок джинна, цветы в доме нищих, дворец султана — воспоминания встали перед глазами, как живые картины, и словно смеялись над ней.        — Джинн… — Дана заплакала и прижалась лбом к стволу дерева. — Где ты?.. Где я?..