Джинн номер семь

      Наверное, прошло часов двенадцать. Когда Дана уснула, солнце уже заходило, а сейчас оно только-только поднималось над скалой с торчащим из нее кривым деревом. Дана не заметила дерево вчера. Вчера ей показалось, что весь мир — холодная серая скала, до конца которой не довезут самые быстрые верблюды.       Сперва Дана увидела солнце и дерево, черное от тени, потом — траву, низкую и темно-зеленую, непохожую на бледность пустынь; травинки лезли ей в глаза и в нос. Весна, подумала Дана, хоть о существовании весен только слышала. Приподнялась — и увидела все одной громадной, зелено-серо-коричневой, ослепительной картиной.        — Аллах…       Здесь не было красок пустынь –песка, трещин земли, чахлых пальм и садов за оградой; были только вода, камень и лес, но они пересекались, светились, падали на Дану, и она смотрела — долго, пока солнце не показалось окончательно. Это солнце не заливало жарким светом, от него не нужно было прятаться. Дана встала и, тихо радуясь тому, как трава щекочет ноги, пошла к скале.       Ей снился джинн. Без жилета. Он обгорел на солнце, и Дана мазала ему спину той самой волшебной слизью, которая скрепила лампу. И боялась, что джинн тоже разлетится на осколки.       Уж этого бы она не перенесла.       Одинокое дерево напомнило Дане о вчерашнем, и слезы, забытые во сне, вновь начали душить. Она села на камень и, уже ничего не боясь, свесила ноги над водой; оказалось, не так высоко, всего тридцать-сорок локтей, и обрыв только здесь, а если идти влево — будет спуск. А вправо… Кажется, там только солнце, так блестит…       Дана вгляделась. Солнце отражалось от чего-то, как от куска стекла, и било в глаза. Дана прикрылась рукой, но через мгновение свечение исчезло, осталось только мягкое солнце, играющее на волнах.        — Джинн… — вздохнула Дана. И вдруг ее переполнило что-то странное, как песчаная буря; вода, лес и камни, а еще странный, незнакомый блеск, а еще поцелуи… Во сне лицо джинна было размытым, а теперь появилось отчетливо, бледное, красивое, грустное; и Дана, прижав ладони к лицу, заплакала, тяжело вздрагивая.       Когда она успокоилась, солнце поднялось еще локтя на два. Дана вытерла лицо подолом рубашки и быстро посмотрела вправо; теперь она не боялась. Свечения не было. Была коробка, выступающая над скалой, и несколько таких же коробок вокруг.       И там суетились люди. Отсюда они казались маленькими, вырезанными из бумаги, как те куклы, которыми Дана играла в детстве. Отец тогда не пил и разносил письма, и бумага у них была всегда, в отличие от еды. Тогда Дана еще могла брать у отца старое кольцо с черным камнем, спрашивать, откуда берется все на свете, наряжаться в платки матери и… смеяться.       Люди были слишком далеко, чтобы разглядеть Дану, сидящую за деревом. Свежесть утра уступала солнцу, становилось жарко, тень от дерева все укорачивалась, а Дана сидела, вяло покачивая ногами и глядя на воду. Ей не хотелось никуда идти. Двигаться. Дышать. Жить. Все уплыло от нее — мама, родной город, джинн; осталась только эта незнакомая красота, и не выбраться отсюда. И джинн не вернется. Зачем ему возвращаться?       Когда солнце встало над головой, Дана решила сброситься со скалы. Плавать она не умела, пойдет ко дну, и все.       А на том свете, может, и джинна увидит. Все равно в ад попадет, хоть всю жизнь и бегала между бедностью и болезнями, попадая то в рабство, то в объятия шайтана. Дана всхлипнула от жалости к себе, встала, посмотрела вниз. Вода, прежде блестящая, теперь пугала светло-зеленой глубиной. Далеко-далеко бумажные люди прыгали со скал.        — Прыгну, — сказала Дана дереву. — А что джинн? Улетел в свой мир. Или пойду и осколком лампы зарежусь. Пусть заберет мою душу, Иблис… И почему я не пожелала богатства? Или мужчиной стать! Точно! «Останься со мной…» Глупая! Нужна я ему!       Дерево молчало. Дана вспомнила старые сказки, которые подслушивала на базаре: мол, джинны в обмен на желания души забирают. Может, потому и было так жарко во время поцелуев: это джинн из нее душу вытаскивал! А если души теперь нет… То куда же Дана пойдет после жуткой смерти в воде?       Странная гудящая птица пронеслась по небу, оставив белый след, похожий на вытянутое облако. Птица не махала крыльями. Дана следила за ней, не моргая, а когда птица растворилась в солнце, зажмурилась и со всей силы пнула дерево. Оно по-прежнему молчало.        — Хай! — крикнул кто-то сзади. Дана прижалась к дереву и обернулась — там был мужчина в коротких красных шароварах. Только в них. Он улыбался, щурясь. На шее у него висел кулон — зуб какого-то зверя.       Дана не двигалась. Только дышала все тяжелее; страх сделал ее медленной и будто вылепленной из теста.        — Эм… Хай! А ю окэй?* Айм Макс!*       Говорил он быстро, как-то картаво, уже не улыбаясь. Тревожно оглядывал Дану и топтался на месте. После «айм Макс» он произнес что-то длинное, закрученное, а потом шагнул вперед и покачал головой:        — Донт!* Окэй? Донт!        — Я не донт! — крикнула Дана на всякий случай. — Я Дана!        — Ха! — обрадовался странный мужчина. — Сорри!* Окэй? Лук, айм Макс!* Дана?       Дана закивала, услышав свое имя, и мужчина потер руки, видно, от радости. Приблизился и ткнул себя пальцем в грудь:        — Макс!       И только тогда Дана поняла, что это странное слово, резкое, как ветер, — его имя. Так же указала на себя и хотела было назваться, но мужчина подскочил к ней и схватил за локоть:        — Дэйнжрос!*       Кажется, слово было длиннее, но половину звуков он глотал. Кивнул, оттащил Дану от обрыва и только в лесу отпустил ее. Дана огляделась — именно здесь они с джинном целовались особенно горячо… «Я порочная женщина, — она всхлипнула. — Продалась шайтану… Ради этого до девятнадцати дома сидела?»        — Ху а ю?*        — Что? — Дана беспомощно пожала плечами. — Ху… ху?        Макс вновь улыбался, и было во всем его громадном смуглом теле что-то настораживающее; словно тушканчик перед коброй, Дана застыла. Постаралась улыбнуться. Поискала осколки лампы. Они лежали неподалеку, у толстого старого дерева, а рядом валялась одежда Даны, уже высохшая.И что-то еще.        — Ху-ху, — смеялся Макс, двигаясь вперед. В какой-то миг Дана оказалась в западне — сзади держало молчаливое шершавое дерево, спереди напирал Макс. Дана смутно понимала, что между жилетом джинна, дыханием Макса, вчерашним ее жаром и сегодняшним отвращением есть глубокая связь, но не могла ее нащупать. Зато ногой нащупала это «что-то» — гладкое, как орех. Финиковая косточка! Но какая большая…       Глаза у Макса были странного темно-зеленого цвета; острый его нос уже упирался Дане в щеку. Высокий, он сильно сутулился, чтобы дышать Дане в лицо и шептать уже совсем неразборчивые слова, полные проглоченных «р» и странных щелкающих «т». Дана молчала. Финиковая косточка слегка шевелилась под ее ступней, а солнце делало лес зелено-черным, и только сейчас Дана понимала, как устала. Хотелось спать, чтобы во сне видеть джинна. Дана уже почти ничего не понимала, не отталкивала Макса и проваливалась во что-то мягкое, но темное, словно ад.       «Пожалуйста, — она закрыла глаза, когда Макс начал гладить ее по животу. — Не знаю, как, но помоги…»       Финиковая косточка дернулась, и в то же мгновение Макс отпустил Дану, да так резко, что она едва не упала. Шум, словно сто землекопов одновременно вонзили лопаты в землю. И — крик:        — Уоддехелл?!*       Или что-то в этом роде. Дана мельком удивилась, как люди вроде Макса сами понимают свой язык, и тут же, открыв глаза, отпрыгнула в сторону. Косточки нигде не было, вместо нее у дерева разверзлась пропасть, в глубине которой невидимые землекопы рубили землю лопатами. Пропасть росла, черная, живая, а на другой ее стороне кричал Макс. Пропасть гналась за ним, он отползал, и Дана засмотрелась; она и не очнулась бы, не поймай Макс ее взгляд.        — Дамнит!*       Дана зачем-то бросила в Макса осколком лампы. Не попала, но Макса это отрезвило: кое-как поднявшись, он выбежал из леса, и вскоре крики его угасли где-то в стороне спуска к воде. Пропасть остановилась там, где заканчивалась трава и начинался камень. Дана замерла и, смутно осознавая, что делает, закрыла глаза.       А когда открыла — не было никакой пропасти, только трава, мягкая, как прежде. Дана вытряхнула свой кафтан, оделась, сунула за пояс осколки лампы и бутылку из-под слизи — все, что осталось у нее от джинна — и пошла в лес, подальше от бумажных людей.

***

       — Шал пледсказаний! Восьмелька! Сувениг! Всего пять евло!       Он стоял у лавки с футболками «I love Greece»и голыми Гермесами из дешевой пластмассы. Ловил прохожих за потные руки и тут же менял цену:       — Четыге евло! Всего четыге! За такой не жалко!       Шар был жалок. Размером с мужской кулак, облупленный настолько, что не поймешь, серый он был в свою молодость или черный. Старик перебрасывал его из руки в руку и время от времени покачивал, и тогда выскакивали треугольники «да», «подумай», «не сейчас» или «ты шутишь?»        — Тли! — молил старик. Он был в синем спортивном костюме с фальшивой надписью бренда на груди. Длинные седые волосы собрал в пучок и казался преподавателем йоги из голодных деревень Индии. И продавал — странно! — шар.       И снижал цену вот уже два часа. Два постоянства были на этом кипящем рынке сувениров — старик и меланхоличный мужчина в костюме смартфона, который умирал от жары. Мужчина-смартфон неуклюже ел мороженое, проливая его на экран, и периодически кричал без пауз:        — Смартфоны по лучшим ценам приходите к нам акция купил смартфон чехол в подарок два по цене двух ждем.       Потом он отдыхал минут пятнадцать, смеялся над стариком, плевал на асфальт и вскоре снова начинал:        — Лучшие цены на острове специально для туристов приходите два по цене трех акция акция акция… Акция…       Прохожие толкали его красными от солнца плечами, задевали только что купленными Гермесами и обливали колой, но мужчина-смартфон раз в пятнадцать минут неизменно кричал с неизменной интонацией. А старик снизил цену уже до одного евро. По-английски он говорил, как пьяный пятилетний ребенок, и был так жалок, что мужчина-смартфон не выдержал. Евро у него было, а вечером все равно выплатят тридцать. Недаром столько на жаре стоял.        — Эй, дядя!       Старик заулыбался:        — Шал-восьмелька, сувениг, пледска…        — Евро? На.       Сунув шар в карман, мужчина-смартфон отмахнулся от благодарностей старика и вернулся на свой пост — к перилам моста. Река внизу давно пересохла, а широкий мост остался и превратился в рынок. Мост соединял пляж, скрытый узкой полоской леса, и город, ставший рабом туристов, чтобы выжить. Греков здесь было меньше всего.       Только вечером, когда ушло солнце, и тьма скрыла презрение на лицах прохожих, мужчина-смартфон снял костюм. Сложил его в сумку и пошел к городу; сзади смеялись две девушки, говоря — опять! — на английском. Говорили о нем. И плевать. Скоро ему дадут тридцать евро, и до завтра все будет забыто; а через месяц закончится лето, красных англичан станет меньше, Гермесов распродадут, и город вздохнет.       Комнату он снял у старушки Афины, которая на богиню походила разве что явным появлением из чьей-то головы — таким скрюченным было ее сухое тело. На алтарь ее мужчина-смартфон возносил сорок евро в неделю, плюс пропитание и ночные разговоры, во время которых старушка вечно что-то выпрашивала.       Сегодня ее дома не оказалось, и слава Зевсу. Оставила только записку на холодильнике: «Сайлас! Я пошла на пляж, если утону, дом твой. Береги мои ловцы снов! И сожги ножки козы на заднем дворе».       Сайлас нашел ручку, вместо «если» приписал «когда», достал пиво и, прыгнув на кровать, почувствовал, как шар впился ему в бедро.       Сначала хотел отбросить. Но с шаром было что-то не так — треугольники мелькали, вместо застрявших четырех предсказаний там было добрых двадцать: «иди к Аиду», «сам знаешь», «лучше умри», «загадай», «желание», «потри».        — Надо же, — хмыкнул Сайлас, связав последние три предсказания. — Или старушка Афина и впрямь того? Где там ее ловцы…       «Потри потри потри потри».        — Ладно.       Сайлас потер шар, и в ту же секунду он зашевелился, как громадный паук, и зашипел. Теперь уж Сайлас отбросил и шар, и пиво:        — О Зевс!       Шар откатился к холодильнику и уже там шипел вовсю, словно кастрюля с придавленной крышкой. Из шара тонкой струйкой тянулся пар, и пар этот становился похож на человека — руки, ноги, голова… В какой-то миг человек-пар ударился спиной о холодильник и вскрикнул на английском:        — Ну сейчас-то за что?!        — Я бессильна, — сказал кто-то женским голосом. Сайлас пошарил по кровати и не нашел ничего, кроме собственного телефона, слишком легкого для оружия. Человек-пар обрел тело и подобрал шар:        — Ладно, извини. Ты-то не виновата…        — Вот. Это все ты со своей… как там ее? Давай! Но слушай — если провалишь, тебя не просто уволят… Триста чистых капель! Они ошалели и потому разрешили. Люди строят будущее медленнее, чем мы собираем капли, и когда перероем все эпохи, — придет конец. И нам с тобой тоже…        — Да мы не доживем.       Сайлас кашлянул. Человек-пар быстро спрятал шар в сумку на поясе, одернул черный жилет и улыбнулся:        — Мой господин, я готов исполнить три ваших желания.        — Вот если бы всегда так, — добавил женский голос, — то и…       Человек-пар стукнул кулаком по сумке и улыбнулся шире:        — Я джинн. К вашим услугам.       Сайлас открыл рот. Джинны не вписывались в его мифологию, максимум какие-нибудь сатиры, которые дарят только вино, да и то приставляют за это козлиные рога. И почему такой молодой? И почему с ногами?!        — Тьфу, — джинн уже копался в холодильнике. — Только пиво? Меня от вас уже тошнит, дорогой хозяин.       Сайлас, который успешно набрал 112 и поднес телефон к уху, замер, когда джинн откуда-то из воздуха достал одноразовый стакан и налил пива. И выпил. И подмигнул:        — Ну что, друг смартфон, конец подработкам? Давай быстрее, а то у меня девушка ждет.        — Какая девушка? — прохрипел Сайлас. Джинн улыбнулся ему, как отец сыну:        — Красивая. Грация плюс наивность, дикая дочь пустынь, так далее.       В глазах у него появилось что-то теплое, как мечта, но джинн заморгал и допил пиво:        — К делу. Ваше первое желание?       Сайлас разумом уже понял, что это за джинн и что это за желания, но та его часть, которая одевалась в костюмы смартфонов и была удивительно глупой, опередила разум:        — Холодильник закрой.       Джинн щелкнул пальцами — и холодильник не только закрылся, но и оброс замками любви, которые вешали на все мосты мира. Сайлас вытянул ногу в сторону джинна:        — Эй! Там мое пиво! И это… Да что у тебя за вид?! Асассин ты там или кто…        — Могу открыть холодильник и поведать тайну своего костюма в счет желаний.       Слабое понимание, наконец, достигло всех частей Сайласа, и он сполз с кровати. Не зря бабка Афина ловцы снов везде вешала и кости коз сжигала… Знала, что появится такое чудо, похожее на актера-мексиканца в восточном фильме, и запрет холодильник.        — Не-не.       Джинн стоял уже у окна, прислонившись к стене. Сайлас подошел и с радостью обнаружил, что он выше джинна; вот только драться совсем не хотелось. Мало ли из какого ада он вылез.        — Загадывай, — вздохнул джинн.        — А я не тороплюсь.        — Торопишься. Видишь ли, друг безработный, сегодня полнолуние, и Афина твоя пошла на пляж не ракушки собирать. Меня она изгонять будет. Полчаса осталось. Если хочешь стать миллиардером — загадывай!       Сайлас потер лоб, огляделся и вдруг, не подумав даже, выкрикнул:        — Хочу быть обеспеченным на всю жизнь!       Джинн усмехнулся — и Сайласу прямо в руки упал какой-то документ.        — Что это?        — Паспорт гражданина Франции, — джинн открыл первый лист и ткнул в фотографию Сайласа. — Там одно из самых высоких пособий по безработице, плюс легко найти работу, плюс уйма программ по беженцам. Грязно, правда, но можно жить в Перпеньяне.       Сайлас задохнулся ругательством, и джинн приобнял его, улыбаясь:        — Не смотри ты так. Я вообще мог тебе руку отрезать, чтоб пособие по инвалидности выплачивали. За доброту — добро, друг алкоголик. Ну?       Сайлас все-таки бросил ругательство в джинна, передохнул и внимательно рассмотрел свой паспорт. На французском, как же еще. И что ему делать с этим в Греции? И холодильник… Понимание, сильное, почти великое, внезапно переполнило Сайласа, и он задохнулся уже слезами: так вот с чем он имел дело! Колдовство! Настоящее!       Джинн вздохнул так протяжно, что Сайлас встрепенулся:        — Хорошо, сейчас я… Вот сейчас…       И кто колдун? Обычный парень, правда, смазливый сильно. Не поверят же… И надо же было про холодильник загадать!        — Всех вас настигает паника, когда надо озвучивать свои желания, — тихо сказал джинн. Сайлас посмотрел ему прямо в глаза, уже без страха, с пониманием, которое опоздало:        — Тогда перенеси меня во Францию и сделай так, чтобы у меня там был собственный дом.       Через секунду Сайлас понял, что летит. Он прижал паспорт к груди и вдруг громко закричал, выливая страх, волнение, горечь всей своей жизни и тоску по бабке Афине — единственной, кто его понимал. Вокруг него крутился, брызгая огнями, жадный ночной мир.       Джинн выбежал из домика Афины и, задрав голову, оценил положение луны. До рассвета еще часов восемь, и столько же — до увольнения. Да если бы это было простым увольнением…        — Она в лесу, — впервые спокойно говорил женский голос из шара, — все еще блуждает. Точно сказать не могу.       Джинн уже был на мосту и вглядывался в лес напротив, от которого теперь отделяло только шоссе. Звать? Фонарик включить? Косточку она уже использовала… Ждать, пока сама не выйдет? Только эта ночь, лунная и тихая, а потом…       Забытое, спрятанное появлялось вновь — волнение, даже страх, спешка… и что-то теплое, как мечта. Красивое имя — Дана. Красивой была бы ее жизнь, родись она в совершенно другом мире.        — К черту!       Джинн вошел в лес. И вскоре тьма с редкими бликами серебра проглотила его, оставив только голос; он слушал шар, хоть и не верил в предсказания с детства. И разговор их был очень странным в эти последние часы.        — Сколько у Сайласа?        — Шестьдесят восемь.        — Редкость в двадцать первом. Хотя номер двадцать однажды семьдесят нашел.        — Только однажды. Самые чистые души — у тебя. Я смотрела графики… Ну, понимаешь, изучала, с кем буду работать. Ну это…        — Понимаю. А мне на тебя было плевать.        — Ну спасибо. Номер семь, а ты… ты помнишь свое настоящее имя?        — Как я могу его помнить? Да и зачем оно мне? И зачем спрашиваешь?        — Может, мы могли бы… Но нет. Я тоже свое не помню. Лампа номер семь…       Шар надолго замолчал, а потом начал уже без грусти:        — А как ты находишь самые чистые души?        — Да никак. Кто сжалится над стариком — тот и есть «чистая душа». Кому нужна старая лампа? А дурацкий шар-восьмерка? А банка Пепси из девяностых? У каждого свои методы, но простое «нашел-потер-разбогател»… это как-то несправедливо.        — Номер семь, ты не изменишь ничего. Никогда. Никто не изменит.        — Поэтому лампы сперва закапывали в песок парочками? Они даже примитивней сценаристов Аладдина. Хотел бы я этим главам Корпорации в лицо…       Джинн замер, не договорив. По лесу раскатился, как гром, страшный и тоскливый крик, едва ли принадлежащий человеку, и тотчас вслед за ним — отчетливый женский. Дана!       Джинн бросился к кричавшим, влево, сквозь уродливые от ночи деревья, — на пляж.