Джинн номер семь

       — Пошел вон!        — Но хозяин… Я всего-то миску разбил! Я заплатить могу!       Али начал судорожно рыться в старой холщовой сумке, где хранил все свои богатства, и вскоре вытащил со дна несколько серебряных монет.        — Это больше, чем миска. Не прогоняйте меня, хозяин. Куда я пойду? Только и знаю, что камни тряпочкой протирать.       Он всхлипнул и тщательно размазал по лицу единственную слезу, которую смог выдавить. Галалиддин-ювелир поднес руку к гладкому, как череп старика, подбородку и застыл ненадолго, будто вспомнив что-то. Али тихонько сунул монеты обратно в сумку. Подумал — пронесло. Всегда хватало одной слезинки.       Но тут Галалиддин схватил его за волосы и потащил к задней двери — так быстро, что Али едва успел взять сумку и прижать ее к груди.        — Оборванец, да кто ты такой, чтобы плакать передо мной?!       Галалиддин протащил Али через весь задний двор и вывалил у самых ворот, еще и пнул напоследок. В бок. Туда словно сунули тупой нож; Али съежился от боли, а от обиды стало неприятно горячо в груди. Галалиддин дышал тяжело, как уставшая собака, и стоял рядом, не уходил; туфля его была у Али прямо перед глазами. Остроносая, как смерть.       Горячая обида от груди перешла в горло, оттуда — в рот. И вдруг вылилась одним быстрым плевком на туфлю, прямо на острый ее нос. Галалиддин хрюкнул от неожиданности; пока он заносил ногу для удара, Али успел перекатиться, встать и отбежать за ворота.        — Я на вас, — крикнул он, — три года работал!       Галалиддин так и стоял с поднятой ногой. Ростом он выше не стал, только похудел сильно и бороду потерял. Не даровал ему красоту Аллах, борода хоть кривой рот скрывала, а теперь вообще… Али усмехнулся и вытер глаза, а потом заявил с гордостью:        — Вот теперь я могу всем рассказать, что вы не сын Галалиддина, а он сам! Думали, я тупой? Да я в первый день догадался, когда вы замахнулись на Хасана свернутым полотенцем! И чего вы на него замахнулись?.. Он всего-то на ногу вам наступил…       Галалиддин изменился не только внешне. Али понял это в первый же день, понял не разумом, а чем-то иным, неосязаемым. Но сейчас понимание стало ясным, как небо пустыни, и Али, резко оборвав себя, отступил. Галалиддин опустил ногу. В глазах его блеснула прежде незнакомая ярость, а в правой руке — кинжал.       На заднем дворе никого не было. Али разжал руки, и сумка упала на камни, и это отвлекло Галалиддина на мгновение. Луч солнца, отскочив от лезвия кинжала, метнулся прямо к Али, и он не успел рассмотреть, есть ли улыбка на лице Галалиддина. Есть ли еще надежда на прощение, теплую кровать и легкую работу с камнями.       Приглядываться Али не стал. Мгновения спустя он уже бежал прочь от дома, утонувшего в зелени, и от хозяина со странным блеском в таких добрых прежде глазах.       Хасан ушел вчера ночью. Сказал, что не может больше, что смерть хозяина и появление его нахального сынка превратили дом в самую горячую из преисподних. Оделся, как отшельник, хмуро кивнул на прощание — и растворился в светлой ночи. Али не особо грустил: Хасан тоже изменился, перестал рассказывать истории о своей стране и все приставал к новым наложницам. По ночам дом танцевал, пел и плакал. Али не мог спать. Потому и разбил эту проклятую миску!       Али остановился у одного из хаузов, которые хаким города расставил по всем улицам. Хаузы пересохли в первую же неделю, и о них тотчас забыли: у хакима чуть не умерла жена, до горожан ли тут. Теперь у хаузов заунывно пели молодые купцы, проносящие через город ткани, пряности и слезы любви.       Али сел на каменный край, сплюнул, сморщился и заревел. Он остался на улице в старой рубашке Хасана и в его же подвернутых шароварах. Умеет только чистить камни, подавать, приносить и острить, а такие никому не нужны. Так и умрет от голода и жары, а тело его, чтоб на улице не гнило, закопают где-нибудь в дальнем уголке мусорной ямы. Только три человека интересны султану: он сам, пророк и любой убитый мусульманин. Но только не Али.       Его, тринадцатилетнего оборванца, бывшего слугу, нынешнего бродягу, и за мусульманина-то не посчитают. И верно. В Аллаха, который ему ничего не дал, Али уже давно не верил.       В полуденную жару по улицам ходили разве что миражи, но вдруг послышался голос, и Али вздрогнул. Вытер слезы рукавом. Обернулся.       Это был старик во всем белом, с пятью-шестью рядами цветных бус на шее, с огромной тыквообразной чалмой, которая наползла ему на брови. Он шел с закрытыми глазами и пел, блея, словно козел:        — Ловок был и хитер, словно лис,       Он царей обманул и богов,       Но все игры его сорвались,       Потерял и работу, и кров…       Али песню не понял. А вот старика, хоть он и отъелся, как на службе у султана, сразу узнал. Старик откашлялся, перебрал четки и затянул другую песню:        — Увольнение, крах,       Разлетится, как прах,       По мирам одиноких людей…        — Стой! — Али спрыгнул с хауза. — Ты! Я тебя знаю!       Старик остановился и странно медленно открыл глаза. Так же медленно положил четки в кошелек, привязанный к поясу. Улыбнулся:        — Все меня знают.        — Ты тот нищий, который продал моему хозяину лампу три дня назад!       Старик улыбнулся так широко, что его зубы показались из-за тонких губ:        — Я не продавал. Я подарил, как чистой душе.       Али огляделся — никого. Старик улыбался и слегка покачивался из стороны в сторону. Хасан как-то рассказывал, что в северных странах растут большие грибы, похожие на сморщенных стариков в огромных чалмах, которые стоят на одной ноге. А на юге — цветы, пахнущие тухлым мясом. От старика-гриба пахло гниющим югом. Если бы Али верил в сказки — принял бы его за шайтана.        — Подари мне тоже!       Старик широко открыл рот, будто собирался проглотить и Али, и всю улицу, но только… рассмеялся.        — Я чистая душа! — возмутился Али. — Всегда подаю детям-попрошайкам! Если у меня есть лишняя монетка, конечно, не буду же я…       Он кашлянул.        — А еще меня хозяин выгнал. Озверел он совсем. Всех выгоняет и с наложницами запирается. Уже два дня. Убить меня хотел.       Улыбка старика стянулась и исчезла. Он насторожился, взял Али за рукав, склонился к нему:        — Совсем озверел? Ни капли не осталось?        — Чего ни капли?       Старик посмотрел вдаль, кажется, на далекие минареты султанского дворца, и пробормотал с непонятным возбуждением:        — Далеко они зашли… В мое время…       Не договорил, отпустил Али и быстро-быстро заморгал, словно пытаясь прогнать дурман. Али от него не отстал:        — Так поможешь?       Вместо ответа старик достал из кошелька золотую монету и подбросил ее, и Али резко вскинулся, подставляя руки. Монета упала ему в ладони, приятно блестящая; ее хватит на неделю, а потом уж найдется что-нибудь. Но ведь одной монеты мало! Что это за волшебник такой, если…       Али поднял голову и вместо старика увидел пустую улицу и пересохший хауз. Огляделся — никого. Старик испарился, как мираж, к которому подошли слишком близко. Значит, всемогущий джинн — не сказка усталых матерей? Значит, существует где-то волшебство, и мир действительно можно разрушить и соткать заново, стоит только потереть жестяную лампу?.. Али долго стоял с открытым ртом, косясь на монету, а потом стало слишком жарко, и он решил искупаться.       От великого волшебства ему перепала только монетка. Пусть! Али решил обогнуть султанский дворец и спуститься к реке, но сперва отправился на базар за хлебом.       По улицам ходили глашатаи и кричали:        — Приходите на главную площадь! Гафуру, укравшему мешок золота из казны, отрубят руку! Пропала султанская дочь! Всякий, кто знает о ней хоть что-то, не утаивай, а то покарает тебя султан! Приходите на главную площадь!..       Никогда еще в этом городе не было так жарко, уныло и пусто.       

***

       — Луна… — шептал шар. — Отблески ее в воде… И что за имя для острова — Лефкас? Звучит, как название отбеливателя.       Джинн торопливо переодевался в форму спасателя, которого минуту назад оглушил тяжелой веткой и заботливо уложил под деревом, прикрыв своей одеждой. Нельзя было тратить магию — кто знает, как еще придется вытаскивать из всей этой толпы Дану.       Надо же было не различить, что голосом монстра кричала не какая-нибудь нечисть, а сирена-ревун, которую спасатели включили, испугавшись костра и танцующих вокруг него старух… А Дана, видно, испугалась самой цивилизации, явившейся к ней так рано. Сейчас она стояла у самой воды, словно готовясь прыгнуть и утонуть, и искала кого-то в толпе спасателей, в частоколе деревьев, даже в звездах. Джинн отлично знал, кого.       Пахло паленой шерстью. Старухи даже шкуру с козы не сняли, прежде чем бросать ее в костер. Сейчас эти старые язычницы толпились у кромки леса, перешептываясь. Спасатели смотрели в огонь, не пытаясь его потушить, и все они — Дана, старухи, взволнованные парни в красных жилетах — ждали полицию.       Спасателей было всего трое — четвертый неудачно зашел в лес и наткнулся на джинна. Их катер качался неподалеку от костра; видимо, возвращались с патрулирования и заметили древнегреческий обряд.       У этих шорт не было карманов, и джинн сунул шар под жилет.        — Впервые мы так близки… — выдохнул шар. — Я чувствую, как бьется твое сердце…        — Тихо!       Джинн вышел из леса и направился прямо к костру. Старухи заметили его первыми и, хоть и казались утомленными, странно оживились — зашептали что-то, замахали руками. Одна из них, самая низкорослая, в длинном черном платье, подпрыгнула, когда джинн приблизился, и с ужасом крикнула:        — Демон!       Тут обернулись спасатели. Дана не пошевелилась, даже голову не подняла; она водила рукой по песку, покачиваясь взад-вперед. Джинн посмотрел старухе в черном платье в глаза и понял — она чувствует, точно чувствует, но ее высохшее сознание никогда не поймет, кто перед ней на самом деле.       Джинн смотрел на Дану, острая жалость щипала ему глаза, и шум моря казался простым шелестом. Может, его сердце и впрямь билось так сильно, что Лампа почувствовала это сквозь века и пластмассу шара.       Спасатели насторожились.        — Ты кто?       Греки. Жаль, джинн начисто забыл все греческие имена. Поэтому он улыбнулся, как сумасшедший, и раскинул руки:        — Все мы честные люди, обнимемся!        — Ты кто?!        — Да уж, — джинн опустил руки, — с творчеством Оноре Домье вы явно незнакомы… Критический реализм, знаете ли!       Спасатели подошли к нему вплотную. Все они были выше джинна и, возможно, сильнее; но в их глазах, едва видных в свете луны, блестело волнение. Даже страх. Ночь все лица делает готически мрачными, а все краски — оттенками черного.        — Где Нико?       Джинн не успел ничего придумать — подскочила старуха в черном и, отталкивая спасателей, завизжала:        — Назад! Не верьте ему! Это демон! Он натянул человеческую кожу!       Своим сухоньким телом она загораживала троих здоровенных парней, и джинн улыбнулся ей почти благосклонно. Жаль, не заметила. Попыталась ногой бросить в джинна песка, но только поскользнулась, и спасатели подхватили ее. Оттащили к группе старух и оставили было там, но она бросилась обратно, к джинну, и закричала диким сопрано:        — Демон! Посланец Аида! Душегуб!        — Да, — кивнул джинн ей одной, и старуха, вновь подпрыгнув, потеряла сознание.       Спасатели потеряли остатки рациональности. Двое тормошили старушку, а третий подбежал к джинну, но ударить не посмел; только спросил непонятно зачем:        — Где Нико?!        — Убил я его, — джинн медленно обходил спасателя, чтобы приблизиться к Дане. — И оставил в лесу, чтобы переодеться в его форму и съесть всех вас. Вот и костер есть. Раздевайтесь пока, не стану же я вашими жилетами давиться.       Мрачная шутка, брошенная джинном для подогрева атмосферы, неожиданно успокоила третьего спасателя. Он невнятно рассмеялся, а потом странно напрягся, и джинн почувствовал — сейчас будет удар. Времени наклоняться не было, и он лишь закрыл глаза на мгновение и тотчас услышал крик спасателя. Песок поднимался тонкими вихрями и бросался ему в лицо, а спасатель отступал с тонким, почти женским криком, а остальные застыли, и только Дана водила ладонью уже по воде и качалась с невозмутимым постоянством.        — Демон! — визжали все старухи. Джинн выдохнул, щелкнул пальцами — и костер, прежде спокойно угасавший, запылал так, что заслонил Дану от всей толпы. Песок, огонь, крики, топот ног — все смешалось. Луна бледнела.       Джинн схватил Дану за плечи и рывком поднял ее:        — Что с тобой?       Она покачала головой, словно по инерции.        — Глубокий шок, — констатировал шар. — Сунь ее лицом в воду.       Джинн собирался так и сделать, но тут Дана впервые посмотрела ему в лицо — и глаза ее успокоились. Она задышала часто-часто, как-то криво, слабо улыбнулась — и крепко обняла джинна, начала отрывисто целовать его в волосы, в щеку, в шею… Краем глаза джинн видел костер, краем сознания понимал, что времени нет, но вскоре понимание вытеснило то теплое волнение, которое он испытывал уже во второй раз.        — Пойдем.       Дана покорно пошла за ним. Старух и спасателей уже не было — наверное, убежали от живого костра в лес. Проходя мимо, джинн успокоил огонь и песок, пожалев, что потратил столько магии на усмирение людей. Старушка в черном медленно ползла к катеру.       Джинн отвел Дану в лес, туда, где оставил свою одежду. Ни одежды, ни оглушенного спасателя там не было — видно, проснулся и тоже убежал от иррационального страха, который нельзя понять. На поляне было темно, но странно уютно. Джинн вспомнил, как Дана здесь отвечала на его поцелуи, и необычно крепко сжал ее руку, а она глубоко вздохнула.       У дерева с кружевной кроной они поцеловались снова, и джинн в этот раз не выдержал — почти сразу оторвавшись от губ Даны, поцеловал ее в шею, а она странно всхлипнула, но не возражала. Спиной прижалась к стволу. Жилет мешал джинну ощутить тепло ее тела, и он вдруг рывком расстегнул липучки; шар и жилет полетели на траву. Дана и джинн замерли, глядя друг на друга: Дана с легким испугом, джинн с волнением.        — Покрывало, — Дана опустила голову. — Нужно покрывало.       Джинн рассмеялся и особенно крепко поцеловал ее.       Он бы так и не вспомнил, кто он и зачем вообще пришел спасать Дану, если бы шар вдруг не закричал тонким козлиным голосом:       — Не пользуйся служебным положением, сын мой! Я-то знаю, знаю! Знаю, почему триста еще не в кармане у Корпорации!       Джинн вздрогнул и отпустил Дану:        — Старик?! Что ты… как ты… Где Лампа?! Разве есть у колдунов доступ к порталам?       Он опустился на колени перед шаром и прислушался. Дана, помедлив, села рядом и взяла джинна за руку:        — Что такое?..       Рука у нее была холодной и чуть дрожала. Джинн обнял Дану за плечи, понимая, что теперь он единственный, кто может ее согреть. Странное ощущение. В глазах горячо, холод ночного леса кажется далеким, а звезды удивительно близки.       Шар пошевелился, и джинн схватил его:        — Что ты знаешь?        — Корпорация сделала шаг вперед, — все тот же стариковский голос. — Теперь высасывает все. В мое время ведь оставляли немного, чтобы человек не сошел с ума от ярости, но теперь… Они собирают души в три раза быстрее, номер семь. И хорошо, что ты пока спрятал от них эти триста капель… Думаешь, не знают?        — Я нарушил все правила, — усмехнулся джинн. — Лампа думает, что триста капель — мой шанс вернуться на работу. Я не мог ей рассказать        — Что? — теребила его Дана. — Что за триста капель?       Джинн пристально посмотрел на нее. Из шара донесся кашель.        — Так чего же ты шатался по двум мирам, идиот? Мог бы сразу…        — Джинн! — вскрикнула Дана. — Что такое?! Что происходит?        — Угомонись, газель моя, — проблеял шар. — Слушай, номер семь, скоро Лампа поймет, в чем дело, и вытолкнет меня из эфира. Ювелир Гала чуть не убил своего помощника. Твой Хасан ушел в отшельники и собирает дрова, чтобы поджечь городскую стену. Гафур… Корпорация никогда не превращала людей в чудовищ.        — Глава сменился, — джинн вспомнил голос этого нового главы, похожий на удары железным прутом по листу жести. Шар снова закашлялся. Дана уже молчала.        — Мой бунт не бессознателен, как у подростков последних веков, — вздохнул джинн. — Я знаю, против чего борюсь. Корпорация уже долгое время так действует — высасывает все. А ты не устал быть дьяволом?       Дана встрепенулась и отодвинулась от джинна, но из объятий он ее не выпустил.        — Как много ты знаешь, номер семь? Никогда не думал о том, что колдуны есть не во всех эпохах? А откуда они берутся? И куда деваются постаревшие джинны? А уволенные?        — Предпочитал не портить себе настроение, — бросил джинн. — Может, их низвергают в мир людей.        — Да, — согласился шар. — Но не сразу. Сколько капель магии в твоей душе, номер семь?       Джинна словно ударили кулаком прямо в мозг. Пока мысли возвращались к нему, шар говорил:        — Я впервые так долго работал с одним джинном. Если меня уволят — то просто лишат магии. А тебя еще и того, за что цепляется твоя газель. Умрешь в психушке викторианской Англии!       Кулак разжался и пробрался к джинну в гортань, оттуда в грудь. Там все сжалось в приступе тупой боли, и стало холодно, так холодно, что джинн прижал к себе Дану, не обращая внимания на ее испуг. Он чувствовал себя заколоченным в каменный гроб. Его мир оказался хуже всех циничных антиутопий.       Шар замолчал, и замолчало все вокруг. Только ревело море, и дышала Дана — глубоко, но явно испуганно.       Только через много минут она спросила:        — Что это было?       Джинн лежал на холодной траве и равнодушно рассматривал звезды.        — Я говорил с колдуном, который подсовывает лампу нужным людям. Корпорация, в которой я работаю, скоро высосет из меня всю душу и выбросит в мир людей маньяка-нигилиста, в которого я превращусь. Полюбишь меня таким, Дана?       Она легла рядом и прижалась к плечу джинна.        — Это не все.       Действительно, почему бы ей все не рассказать? Джинн приподнялся и заглянул Дане в глаза; она улыбалась, видно, от такой близости и тишины. И джинн начал:        — На самом деле люди часто отказываются от желаний, особенно в последних веках. Отрицание ценностей, все такое… Такие желания мы называем блуждающими — они исполняются, когда кто-то произносит точную формулу: «я желаю, чтобы…» А это уже реже. И хозяева джиннов тоже могут поймать блуждающее желание. И выходит, Дана, что желаний не совсем три, и свободы у вас больше, но никто из хозяев еще никогда не загадывал больше трех желаний.        — К чему это?..        — Слушай, — он погладил Дану по лбу, едва прикасаясь, и она вздохнула. — Но ты загадала.       Дана перестала улыбаться.        — Четыре желания, последнее уступила дочке султана, а три — «чтобы не увидели», спасти Гафура и… Остаться с тобой.        — Но ты… — она запнулась, замолчала, посмотрела с таким страхом, что джинну стало не по себе. Он поспешил добавить:        — И я исполнил их все. Только не совсем вовремя. В загадывании желаний вы ограничены временем, а мы в исполнении — нет. Можно хоть годами исполнять. Так что все эти возвращения и поцелуи возможны лишь потому, что я… пытаюсь остаться с тобой.       Шар зашевелился, и джинн знал, что это не старик и даже не Лампа. Он не успел даже отодвинуться — ног уже не было, вместо них по траве полз туман.        — Черт!       Нельзя было уходить. Джинн еле дотянулся до шара, подцепил его и, когда колени тоже стали туманом, изо всех сил бросил шар на ствол старого дерева с кружевной кроной. Пластмасса и дешевое стекло экрана разлетелись в разные стороны. Вскрикнула Дана. Джинн вскочил — ноги к нему вернулись — и, схватив Дану за локоть, поволок ее прочь.        — Что… что теперь, джинн?!       Он ответил почти спокойно:        — За мной придут.