Джинн номер семь

       — Ваше первое желание? Знаете, время не ждет… Вам подсказать?       Услышав последнее, Дана зашевелилась, смахнула слезы и крикнула джинну:        — Ты же говорил, что нельзя подсказывать!        — Так, стажер, — джинн встал и, обойдя старика, приблизился к кудрявому. — Ты мне сейчас портишь личную жизнь, которую я за тысячи лет еле выстроил. И правила надо учить. Присягу хоть помнишь?       Сладенькая улыбка исчезла. Кудрявый поднял глаза к серому потолку, пожевал губами.        — Так не было такой.        — Верно, не было.       Что-то изменилось. Джинн почувствовал, как правила, в которые он верил, разрушаются, и повернулся к старику:        — Подсказывать нельзя… ведь это верно?       Старик пожал плечами и начал разглядывать свои длинные желтые ногти. На миг джинну показалось, что эти ногти раскрывают его грудь, касаются беззащитного сердца и стучат по нему. Раз, два, три. И сердце останавливается.       Если у джиннов есть сердце.        — Имя, — потребовал он у кудрявого. — Как тебя называть?        — Для первого желания…        — Это не желание.       Кудрявый вновь поднял глаза к потолку. Это простое действие словно показало, как далеки джинны от людей: никогда человек не задумывается над таким вопросом. Имя — идентификация. Имена звучат, а номера — лишь их тусклые отголоски.        — Номер сорок четыре.        — Как у Марка Твена, — усмехнулся джинн. Только сейчас он заметил, что стоят они по странной схеме, образовывая квадрат. И здесь правило. Джинн подошел к Дане и обнял ее за плечи. Она отвернулась было, но потом вздрогнула, всхлипнула и прижалась к его груди. Странно: кроме дьявола, у Даны никого не осталось. Захотела бы она увидеть могилу своего отца?       Номер сорок четыре ждал.       Мыслей, волнующих, ненужных и страшных, было много, но ни одна из них не превращалась в слова. Слишком много глупых желаний он исполнил, чтобы спешить сейчас. Но в то же время джинн понимал — даже этого «номер сорок четыре», простого стажера, невозможно обмануть. Казино. У джиннов всегда есть фора в гонке с людьми.       Бледное солнце Греции скатывалось к горизонту. Старик опустошал холодильник, Дана, оправившись, заперлась в ванной, а номер сорок четыре ждал. Терпеливо, как опытный тореадор ждет быка. Впервые за всю свою жизнь (а сколько он прожил?) джинн боялся ошибок, собственных слов, собственных желаний.       Боялся правды. Понимал, что никто никогда не расскажет ему правду.       Как его зовут? Сколько он прожил? Где он работает? Смертен ли он?       Джинн номер семь. Тысячи лет. В Корпорации Джиннов. Нет.       Но его можно убить.       Дана вышла из ванной. Справилась, подумал джинн: она обмоталась полотенцем и, несмотря на почти первобытный страх в глазах, не отличалась от девушек этого времени. Трогательно наивная. Испуганная. Красивая.       Теплое… нет, горячее волнение толкнуло джинна в грудь, спустилось ниже; он шагнул к Дане, ему нужно было успокоиться, понять… Если ведет не разум, а любовь — то чудеса возможны. «Интерстеллар»*.       Но джинн остановился в полуметре от застывшей Даны и бросил «номеру сорок четыре»:        — Первое желание.       Старик встрепенулся и сполз с подоконника. Там валялись банки пива и обертка от сникерса, которые старик взял, видно, из преисподней. Номер сорок четыре пригладил волосы, одернул свой дурацкий средневековый жилет и осклабился:        — Слушаю вас, мой господин!        — Дай мне безлимитную магию.       Номер сорок четыре, уже с готовностью расставивший руки, резко перестал улыбаться. Лицо его вытянулось, как у мультяшного джинна, осознавшего, что он даже не существует.        — Нельзя… — прошелестел он. Джинн улыбнулся:        — Можно. Все можно, друг стажер.       Номер сорок четыре прижался спиной к холодильнику, словно ища защиты, и покачал головой:        — Безлимитная магия! Такое даже джиннам не дают…        — Тише, а то секреты Корпорации выболтаешь.       Старик рассмеялся. Дана, безмолвная испуганная Дана, стояла у своей крепости — ванной — и теребила узел полотенца на груди. Номер сорок четыре порылся под своим жилетом и достал какой-то флакон на веревочке. Открыл. Встряхнул. Из флакона выплеснулась легкая золотая жидкость, которая затем превратилась в буквы. Внутренний язык Корпорации, который знали только джинны, лампы и колдуны.        — Надо же, — усмехнулся джинн. — Новые технологии! Несуществующие запреты в бутылочке! Носите свое бремя с собой!        — Это, — дрожа, пояснял номер сорок четыре, — правила. Меня могут уволить. Чтобы дать магию, я должен ее откуда-то взять. Тем более безлимитную…       Джинн оглядел его с головы до ног. Повернулся к старику:        — А это тоже правило — всех джиннов смазливыми делать?        — Зависит от целевой аудитории, — старик пожал плечами. — Общество в основном патриархально, поэтому все джинны — мужчины, а красота… Иногда виски в седой красят.       Номер сорок четыре, заметив, что на правила никто не обращает внимания, собрал свои буквы и сунул флакон под жилет. Вытянулся:        — Не имею права.       Чайник молчал. Джинн оглядел теперь уже себя и понял, что в случае драки — мало ли к чему приведет человечность — он кудрявого точно одолеет.        — Для джиннов есть только два запрета, друг стажер. Подсказывать… и отказываться от исполнения желаний. Так что исполняй! А то разобью твой китайский чайник, и застрянем в этом мире уже вдвоем.       Номер сорок четыре жалобно поджал губы:        — Но где я ее возьму?       Джинн подошел к нему почти вплотную, склонился и заговорил тише, проникновенней:        — В момент исполнения желаний ты ей обладаешь. Как и любой джинн. Представь, что магия — не инструмент, а объект. Высвободи ее. И отдай мне.        — Я… — сорок четвертый сжал кулаки, — попытаюсь.       Только одно существо в Корпорации обладало безлимитной магией: ее глава. Джинны были всемогущи, но лишь на короткий миг исполнения желаний; все остальное ограничивалось каплями. Зарплатой.       Джинн требовал того, чем едва ли смог бы управлять: власти, безграничной, как река человеческого времени, ужасающей, как будущее. Но лишь такая власть могла «расставить все по местам».       Похоже, номер сорок четыре любил золото: оно теперь покрывало все его тело блестящим облаком; оно искрилось, скапливалось плотными шарами у сжатых кулаков, рассыпалось по всей комнате. Дана смотрела, как младенец на первый снег. Старик жевал чипсы.       Чайник молчал. И это беспокоило джинна сильнее, чем тихая, как атомная бомба перед сбросом, борьба номера сорок четыре.       Солнца уже не было, и золото в какой-то миг засияло так ярко, что джинн зажмурился. А когда открыл глаза — сияние исчезло, только белым пятном мелькало полотенце Даны. Номер сорок четыре, тяжело дыша, обнимал холодильник.        — Все.       Джинн ничего не чувствовал. Магия не вонзилась ему в грудь, не разлилась по всему телу, не искрилась на пальцах. Но стоило ему подумать — просто подумать — о темноте, как единственная в комнате лампочка, мигнув, тускло загорелась.       Джинн покачнулся. Посмотрел на свои руки. На Дану.        — Это… — она кивнула на лампочку, — это ты?..        — Да.        — О Аллах!        — Его нет, — пробормотал джинн, оседая на кровать. — Бога нет. Ангелов нет. Демонов — тоже. Есть только джинны…       Номер сорок четыре открыл холодильник и засунул туда голову. Он все еще тяжело дышал, а ноги его заметно дрожали. Старик смахнул пустую банку из-под чипсов с подоконника и, поддерживая сорок четвертого за плечи, усадил его на кровать. Два джинна теперь сидели рядом.       Нужно было решиться. Раз уж теперь он может все…       Номер сорок четыре зачем-то гладил себя по голове. Чайник молчал.       Джинн подошел к Дане. Как-то она поняла — разумом или интуицией — что джинн собирается сделать. И тотчас пропал весь ее испуг; его сместили жалость, смущение и… что-то еще. Что-то в самой глубине ее глаз. Что-то в дрожи ее губ. Что-то в ее неумелом, прерывистом поцелуе, от которого джинн весь превратился в горячее волнение и едва не забыл, куда собирался.       Может, любовь. Как мало джинн все-таки знал о ней!        — Не оставляй меня, — заплакала Дана, когда руки джинна начали терять очертания. — Ты обещал не оставлять!        — Эй, стажер! Второе желание!       Номер сорок четыре вскочил, споткнулся о коврик у кровати, чуть не рухнул. Вытянулся:        — Да!        — Перенеси их в средневековый Балх**. Координаты возьмешь у старика. Там город сжигать собираются, помоги им разобраться.       Номер сорок четыре потер руки, заулыбался и неловко подмигнул Дане. Она не заметила, похоже, — пыталась удержать джинна, который ускользал. Туманом стало все, кроме головы: еще несколько мгновений джинн видел Дану, комнату с мигающей лампочкой и темную Грецию за окном, а затем пришла обычная невесомость. И темнота китайского чайника.       Темнота порталов, которая не длилась дольше секунды, но всегда пугала джинна, как людей пугает смерть.       Когда темнота ушла, джинн, наконец, понял, почему чайник так скептически молчал.       

***

      Хасан стоял у внешней стены города. Высокая, она скрывала дома и людей, и лишь купола султанского дворца поднимались над городом, словно шапки великанов. Внутри — Хасан знал — есть только ложь; город пропитан ложью, она льется по улочкам, брызжет из фонтанов, и жители пьют ее каждый день. Город, пленивший Хасана. Город, отнявший у него имя.       Он помнил все, кроме имени. Зеленые поля, прохладу лесов, темную жижу болот. Светлые волосы соседской дочки, могучую ее грудь. Неясную любовь, имена всех соседей, даже имя смуглого палача, который избивал его целых полдня. Хасан. Может, Хедвиг?       Когда джинн обманул его, Хасан с перепугу обрадовался. В Балхе он провел чуть ли не треть жизни. Загорел, оброс темной бородой, почти забыл родной язык, стал частью этого города, вечным прохожим, который даже не может жениться. Его приручили, как собаку. А собаки без хозяев никуда не годны.       Но однажды Хасан проснулся другим. Что-то изменилось в нем, что-то ушло. Может, радость, может, грусть. Ювелир неожиданно умер, а его сын оказался повесой и пьяницей, и в доме постоянно гремела музыка, смеялись женщины, плескалось вино. Мальчишка Али, всегда трогательно слушавший истории Хасана, теперь его раздражал. Новому Хасану, которого отравила месть, в этом пьяном веселье не было места — и он ушел.       Собрал хворост. Раздобыл горючее масло и смолу. Пробрался в город с караваном, побродил по улицам, как отшельник, разбросал всюду осколки будущего огня. Жара и огонь — сестра и брат, поэтому в городе было мало сухой травы, но Хасан нашел. В укромном уголке султанского сада сложил целый костер. Никто ему не мешал — город обшаривал сам себя, пытаясь найти «старика в чалме, как тыква, и джинна». Джинна! Хасан скупо смеялся вслед прохожим.       Теперь им не помогут даже джинны всех восемнадцати тысяч вселенных.       Огонь еще не выглянул из-за стены, но крики — первые, скорее удивленные, нежели испуганные, уже были слышны. Луна, неявный треск пламени, легкие его отблески на мраморе дворца. Султан задохнется, его город сгорит, и Хасан, наконец, утешится. Может, в решающее мгновение утерянные чувства вернутся к нему одной жаркой волной, и Хасан вспомнит свое настоящее имя.       — Дурак!       Хасан вздрогнул.       — Дурак! — повторили сзади, и что-то больно толкнуло Хасана в висок. Оказалось — камень. А бросал какой-то старик в странном синем одеянии. Знакомые морщины, подумал Хасан. И вспомнил — этот старик однажды продал ему лампу с обманщиком-джинном и ускакал, радостный, к пекарне. Только тогда он был вежливее.       Старик подобрал еще один камень, и Хасан неосознанно подался назад, прикрылся рукой. Камень пролетел мимо.       — Ничего, — ухмыльнулся старик, примериваясь, и третий камень попал Хасану прямо в локоть.       — Да чтоб тебя! — заорал Хасан. — Чего ты бросаешься?       Крики, странно, прекратились, да и огонь уже не трещал. А ведь должен был разгореться, проглотить город, воспылать над стеной… Хасан сглотнул. Резко опустил руки. Старик, джинн, лампа… Пожар, который разгорался слишком медленно…       — Тихо, сынок, — старик потер руки, словно греясь у огня. — Хороший костер ты сложил, только поджег плохо. Слышишь? Дождь собирается…       — Не было дождя! — выкрикнул Хасан со всей горечью, которая скопилась за столько лет… и умолк, когда первая капля упала ему на нос. А за ней тотчас полились целые струи.       Не было дождя, даже туч не было. Но сейчас странный дождь, уже превратившийся в ливень, заслонил город подвижной мутной стеной. Хасан молчал. Все в нем смешалось — обида, ярость, равнодушие, даже голод и одиночество; и эта смесь сжимала горло, лишала слов, лишала слез.       Почему-то захотелось лечь сюда, на мокрую уже землю, и уснуть.       Старик потрепал Хасана по волосам:       — Если хочешь знать — пожара даже не было. Так, вспышки. Если бы ты порох достал… А так — потушили еще до ливня.       Говорит как джинн, подумал Хасан. Так же отрывисто и весело. С непонятной лаской, будто Хасан — животное.       Сквозь ливень к ним бежали какие-то люди. Хасан опустил голову. Волосы прилипли ко лбу, вода стекала по ресницам, капала с бороды, с пальцев, а он стоял, уже ни о чем не думая.       — Хасан! Надо же! А я везде тебя искал. Думал, сгорел ты…       Али. Дождь смывал копоть с его усталого, но радостного лица. Рядом с ним стояли юноша и девушка, он — в золотистом жилете, она — в какой-то белой тряпке, с ребенком на руках. Хасан вздохнул.       — Друзья, — старик ткнул в него пальцем, — это Хасан, наш поджигатель. Из-за него мы сюда притащились. Из-за него…       Он не договорил. Еще какие-то люди бежали сквозь ливень — но теперь тяжело, со звоном оружия, с криками. Горячо дышали лошади. В какой-то миг луна, не спугнутая дождем, поймала лучом бриллиант на чалме султана — и Хасан, очнувшись, вцепился в старика:       — Они за мной!       — Вон они! — кричал тот, что скакал первым. — И джинн там! В золотом жилете!       «Джинн» вздрогнул, сорвал с пояса что-то наподобие чайника и начал неясно шептать. Старик ударил его по спине:       — Чего шепчешь, вытаскивай нас!       Девушка, Али, ребенок — все насторожились. Хасан спрятался за спину старика. Всадники приближались; уже виднелся первый — молодой, с рукой на перевязи. Удивительно яркая сегодня луна, подумал Хасан.       — Нельзя! Хозяин такого желания не загадывал!       — Забудь про желания, перенеси нас обратно! Моей магии не хватит! Лефкас, 2018, пятое июля, десять вечера, дом бабки Афины… Давай!       Лошадь первого всадника споткнулась и с режущим криком опрокинулась. Хасан подпрыгнул. Ребенок тоже закричал, и выяснилось, что это девочка лет четырех-пяти.       А потом произошло чудо. Хасан мало что запомнил, в основном собственный ужас и воду, затекшую в нос, но одно четко стояло перед глазами — застывшее, как скисший виноград, время. Первый всадник летел до земли целую сотню мгновений. Пока он летел, «джинн» успел собрать всех, пугливо оглядеться и зашептать заклинание. Струи расступились, стало сухо, и все начали медленно кружиться… потом быстрее… еще быстрее…       А потом первый всадник упал. Прямо на плечи Хасана. И все они, крича, плача, кружась, унеслись куда-то в темноту. И дождь унесся вместе с ними, а в Балхе, в спасенном мокром Балхе, больше не осталось волшебства.