Джинн номер семь

      Глава Корпорации ел бутерброд с сыром. Причем пластину сыра он постоянно отодвигал языком к краю, и она под конец упала на тарелку. Глава подобрал ее, свернул трубочкой и сунул в рот. Вытер губы.        — Что? — повернулся к джинну. — Есть хочешь?        — Хочу!        — Обломись! — хохотнул глава, как подросток. Он был молод для такого великого кресла — и по-американски красив. Глаза-ямы, выступающий нос, пухлые губы Джона Сноу. «Картинка!» — вздыхали, бывало, по нему Лампы-стажерки.       Джинн закатил глаза и повернулся так, чтобы щетина и двухдневный загар стали видны. Рядом с бледным вылизанным главой он как никогда чувствовал себя человеком.       И это было удивительно — чувствовать себя человеком. Ради этого можно было отказаться от бессмертия.        — Итак, — глава встал, изящно поправил пиджак. И снова в джинне было больше человеческого — застиранные футболка и джинсы, босые ноги, растрепанные волосы. Будто в магазин вышел, а не в подвал Корпорации попал.       Подвала боялись все, оттуда никто не возвращался, и среди джиннов поплыли легенды о плесени на стенах, водах канализации, стекающих прямо в рот, и крысах, что прогрызают путь сквозь желудок какого-нибудь стажера. Бестелесные лишь в моменты исполнения желаний, джинны в подвал не хотели.       «Знали бы они…» — усмехался джинн. Стены здесь были покрашены в веселые цвета, да еще и разрисованы бабочками, божьими коровками и детенышами жирафов. Стол, за которым сидел глава, выделялся черно-белой строгостью. А в остальном подвал дышал детством — правда, шкафчиков не поставили, только узкие зеленые диваны, на одном из которых сидел джинн. Пятнистые спины божьих коровок раздражали его.        — Итак, — повторил глава. Он уже долго стоял неподвижно, и джинн начал ерзать, пытаясь встать. Но диван заурчал и обиженно втянул его обратно.       Гораздо глубже. Ноги джинна теперь оторвались от пола и бесполезно болтались.        — Принцип болота, — пояснил глава, поправляя галстук. — Хочешь, поговорим?        — Поговорим, — согласился джинн. Собственно, этого он и добивался уже несколько часов, но глава то обедал, то полдничал, то ужинал. И все при джинне, и все с голливудской улыбкой.       Глава прошелся от своего стола до тяжелой железной двери, а на обратном пути — наконец! — заговорил.        — Давным-давно жил под лестницей один бедный-несчастный мальчик. Так его ненавидели дядя и тетя, так его доконал кузен, что мальчик взял и…        — Гарри Поттера я читал, — перебил джинн. — И мы тут не псевдо-историческую драму снимаем, расслабься.       Глава рассмеялся совсем уж молодо. Но глаза его не веселились. В них недобро светились тысячелетия.       Он продолжил, будто джинн ничего и не говорил:        — Взял и создал другой мир, в котором все ему подчинялись. Без сов и Хагридов, но даже интереснее. Теория Большого Взрыва, знаешь? Это был эмоциональный взрыв. Настолько сильный, что появилась огромная пустая пещера между временами. Ни туда, ни сюда. Сначала время там не текло, а стояло, как желе. А потом приноровилось ко внешнему — и пещера ожила.       Джинн мягко подался вперед, и диван нехотя, как любовница, выпустил его.        — О чем ты, сиятельство? Книгу хочешь написать?        — Книги пишут все, — глава сел на такой же диван, но не провалился. — Даже Гитлер. «Моя борьба», помнишь? Взобрался на гору — написал, порвал с девушкой — написал, жизнь скучна — придумал другую да написал. Как свою книгу назовешь, друг бунтарь?       Теперь джинн понял — глава его копировал. Улыбку, походку, слова, философию. Только глаза выдавали тлеющее зло: черные-черные, они стеклянно молчали во время всех этих монологов.       Вдруг бесполезным стало сопротивление, и джинну захотелось слушать.        — Расскажи про пещеру.       Глава немного оживился.        — Мальчик сидел в пещере и считал секунды на пальцах. Потом ему стало так страшно и одиноко, что произошел второй эмоциональный взрыв. И мальчик оказался дома. Потом еще раз вернулся в пещеру. Потом еще раз — домой. И так — долгие-долгие недели. Но вскоре мальчик понял, что может прятаться в пещере, когда вздумает. В этом темном пустом мире, где время тянулось, как жвачка, он был свободен.       Все это казалось джинну смутно знакомым, но он лишь вглядывался в лицо главы, стараясь поймать эмоции. Дверь в подвал была крепче всех банковских круглых монстров. Оставалось искать другие пути.        — В пещере было уютно, тепло, но темно. Мальчик не мог разглядеть даже свои тощие руки. Он пытался протащить в пещеру фонарик, но все земное — кроме него самого — дробилось и улетало в темноту. И мальчику надоела темнота. За месяцы одиночества он перестал фонтанировать эмоциями. Вместо этого он просто встал и сказал…        — Да будет свет?       Глава кивнул. Джинн откинулся на спинку дивана — довольно опрометчиво, потому что диван радостно его обнял, — и хмыкнул:        — То Гарри Поттер, то Ветхий Завет. Прямо клуб любителей чтения.        — Слушай, — таинственно прошептал глава. — Свет озарил равнину. Бесконечную равнину. Ничего не росло, ничего не строилось. И мальчик понял — он должен все создать. Как бог. И он создал.        — Адама, Еву, потрепанные книжки и вечную войну между собственными творениями?        — Ему не нужны были Адам и Ева. Ему нужны были друзья.       Наконец-то! Джинн поймал эмоцию — это была тоска, очень старая, едва различимая. Диван крепко держал его шею, и приходилось смотреть свысока, но глава, похоже, не обижался.       Как ребенок после долгого яркого дня, он неутомимо говорил.        — Мальчик убежал от старого жестокого мира, но не мог обогнуть его законы. Сохранение энергии, например. Из глины женщину не вылепишь — а даже вылепив, удовольствия не получишь. Мальчик годами кричал на пустое поле, оно молчало в ответ. И только в двадцать два года мальчик понял, что нужны другие мальчики. И девочки.       На «двадцать два» глава чуть запнулся и подмигнул джинну, будто подсказывая. Действительно, на двадцать два он и выглядел. Молочная молодость.       Но он не был первым главой Корпорации. Многие садились на это кресло до него — зрелые, юные, с помадой на губах, со шрамами на широких запястьях.        — И откуда ты их взял?        — У мальчика был целый мир. Много таких же бедных-несчастных под лестницами. Магии, — он впервые употребил это слово, — хватило на всех. И с друзьями мальчик окреп. Пещера стала равниной, а равнина стала страной. Живое и неживое перестало дробиться в новом мире. И когда построили города, когда людей стало много, мальчик решил окончательно уйти из старого мира.       — Ну и жил бы спокойно, — бросил джинн. — Зачем мальчику эта корпорация?       Глава махнул рукой, чтобы он молчал, но на вопрос ответил:        — Потому что мальчик понял — без магии ему в новом мире не выжить. Ему было двадцать три. Магия иссякала. Стихийности не было больше, а магию нельзя подчинять мыслям. Она — не наука. Парни и девушки, которых он приволок с собой, шатались по улицам, как наркоманы. Они потеряли память. Потеряли разум. Не узнавали города, которые сами построили. И мальчик понял…        — Понятливый, — ввернул джинн. Диван опасливо втянул его глубже.        — … что магию он создать никогда не сможет. Надо брать ее извне. Из старого мира, который он ненавидел, но в котором остались все чувства. А дальше был долгий путь. Мифология, религии, язычество… Мальчик перерыл все верования…        — И понял, что вера в бесплатные чудеса — самая сильная.       Глава кивнул с удовлетворением — джинн его понимал, джинн влился, разговор приблизился к диалогу злодея и героя. Харизматичного злодея и скучного героя, который понимает все в последнюю минуту.       От скучного героя джинн отличался только тем, что совсем не волновался. Рассказ, переворачивающий мир, он слушал с легкой усмешкой, пряча всю бурю глубоко внутри. Он и глава танцевали, как две змеи на песке, готовые броситься друг на друга.       И глава сделал неожиданное па.        — Как тебя зовут?       Вторжения в личное джинн не ожидал. До этого момента он был целой Корпорацией, толпой испуганных коллег, нежным миром людей, ждущих помощи, но не был собой. Вопросом глава вернул его в собственное тело, которое тысячелетия провело без имени.        — Номер семь.        — Мы не Марка Твена читаем, — запоздало передразнил глава, — расслабься. Как по-настоящему?       Джинн отчаянно дернул головой, но диван всосал окончательно — и пришлось смотреть в потолок. Затылок и часть волос увязали в зеленом тесте. И тестом было прошлое, однообразное, долгое, ничего не подарившее. Не было у него прошлого. Не было имени. Даже магия — зарплата.       Любая магия бесполезна здесь, даже безлимитная. Великие силы перенесли его в пустоту между временами, но здесь джинн один… и трогательно человечен.       Глава, похоже, уловил эти депрессивные мысли.        — Ты, наверное, не понимаешь, почему твоя магия перестала действовать здесь. Почему вы все мне служите. Почему мы выкачиваем магию из людских душ. Почему стали выкачивать гораздо больше.       Джинн хотел покачать головой, но не смог двинуть шеей. Теперь он не видел главу. Потолок, размалеванный детскими пятиконечными цветами, висел опасно близко к уставшим глазам.        — Но не это ты хочешь узнать, глупый маленький джинн, — засюсюкал глава, — а свое имя. И ты узнаешь.       Детские цветы — бездарно красные — исчезли. Потолок превратился в экран высокого разрешения. Джинн, опрокинутый диваном, не мог пошевелить даже пальцем — только смотрел. Когда появился первый кадр, острое дежавю пронзило джинна: он тысячи раз видел это лицо в ярких полубезумных снах. Тысячи раз тянулся, но не мог поймать.       Лицо девушки. Острое от худобы, белое от осевшего на весь мир пепла. Молодое, смертельно усталое. Камера отъехала — и появилось тело, замотанное в темно-синее тряпье. На руках у девушки спал младенец в такой же «одежде». Она смотрела на ребенка со страхом — худший взгляд, что мать может подарить сыну; но камера и джинн знали его причину.       Девушка уходила из сожженной деревни, крепко прижимая ребенка к тощей груди. Кадр медленно угасал, таял в черноте, на которой появлялись по-голливудски эпические слова: «1918 год. Через месяц закончится Первая Мировая Война».        — Что… что это? С книг на фильмы решил перейти?       Глава молчал. Может, его не было теперь в комнате. Может, его не существовало вообще, и оставался только экран с упоительно тяжелым фильмом.       «Двадцать два года спустя», — сообщил экран, и чернота растворилась в новом кадре: мелькающие над тазом руки. Морщинистые, но полные. Белые от муки. Вновь камера отъехала, показывая крепкую теперь женщину, кружевные занавески, солнце, тонущее в зелени сада за окном. Женщина месила тесто. Ее черные волосы были стянуты в удобный пучок. Камера задержалась на волосах, и вдруг в кадре появилось нечто другое, тоже черное, блестящее.       Револьвер.       Его приставили прямо к затылку женщины. Ткнули, чтобы она перестала месить. Прижали, чтобы не оборачивалась. Она стояла спокойно, не дрожала, руки висели безвольно. Тонкая мучная пыль оседала на гладкий пол. Джинн выдохнул — сердце билось где-то в горле; и эта женщина, незнакомая женщина с горячо любимым лицом, казалось, выдохнула вместе с ним.        — Где твой муж, Грета?       Показались пальцы, затем рукав с какой-то нашивкой, плечо, короткая шея. Немецкое лицо с презрительно сжатыми губами и крупным носом. Немецкие светлые волосы. Мужчине было лет сорок, женщине со спины — примерно столько же.        — На работе, — просто, без волнения сказала она. Мужчина прочертил револьвером линию от ее затылка до левой лопатки. До изнанки сердца.        — А где твой сын?       Теперь она ответила быстрее:        — На работе.       Мужчина с удовлетворением кивнул. Приблизился. Выдохнул ей в шею:        — Что готовишь?        — Пирожки с мясом.        — Мясо? Твой муж хорошо зарабатывает? А твой сын?        — Да, они хорошо зарабатывают.       Слишком спокойный диалог. Реплики из самоучителей по любому языку. Уходящее солнце. Брошенное тесто.       Но спокойствие исчезло, когда немец схватил женщину за плечо и, развернув к себе, приставил револьвер к ее виску. Джинн приподнялся, пытаясь взглядом, руками, хоть чем-нибудь помочь.       Глаза женщины, большие, раскосые, оставались спокойными. Всем остальным — губами, пальцами, полной грудью — женщина дрожала. Мелко, жалко.        — А если я скажу, что ты не Грета Кляйн, твой муж не Эрих, а твой сын — не Герман, они продолжат так же зарабатывать?       Она молчала. Реплики из самоучителей закончились, начался грубый театр.        — Не продолжат, — ответил за нее немец. — Не заработают больше ни марки. Ни цента, ни пенни. Такие, как вы, годятся только на растопку печей зимой.       Грета ухватилась за столешницу — ноги ее подкосились. Она смотрела на мундир немца, а камера смотрела на их профили — такие разные, острота и мягкость, власть и слабая просьба:       — Не надо…       Немец оторвал ее руку от столешницы и неожиданно поцеловал липкие пальцы. Она замерла.        — Решаешь ты, — улыбнулся немец. Камера двигалась с одного лица на другое, мельком показывая фарш в миске, мух на занавесках, открытую дверь, за которой виднелась прихожая. И вновь джинну казалось, что это все он видел тысячи раз.       Грета сдалась. Левой рукой взялась за воротник немца, притянула его чуть ближе. Два сорокалетних тела вяло поцеловались в дышащей летом и смертью кухне. Немец рассмеялся и, удобнее перехватив пистолет, начал расстегивать блузку Греты.       Камера отвернулась и теперь смотрела в прихожую. Слышалась возня. Со звоном упал таз, шлепнулось тесто, завизжали мухи. Эти звуки пробуждали в джинне новые странные чувства — ярость и ненависть; они обжигали грудь и горло, вырывались вздохами, сжатием губ, рывками с дивана. Джинна не отпускали. Грету не отпускали. Когда возня стала мерной, джинн вскрикнул:        — Подонок!        — Подонок! — неожиданно повторил экран. Это кричал невысокий мужчина в одном ботинке. Второй он успел снять и теперь нелепо держал в руках. Камера метнулась к немцу и Грете, которая съежилась за его спиной, но до сих пор смотрела спокойно. Как только немец обернулся на крик, Грета рванула револьвер на себя, повернула ствол и выстрелила.       Немец упал, зацепив плечом миску с фаршем. Она закачалась, и камера засмотрелась на нее, и джинн мог только слушать. Грета сипло кашлянула, сплюнула и вдруг рассмеялась. Вошедший зашагал к ней, повторяя:        — Что он делал с моей женой, что он делал с моей женой…       Они встретились у кухонного стола, встали над телом немца. Вошли, наконец, в кадр.        — Он знал, — сказала Грета все еще сипло.        — Но мы все подделали…        — Он знал.       Вошедший умолк. Он был ниже Греты — щуплый, в сизом костюме, похожий на голодного голубя. Откуда-то пришли слова: «Да в тебе духу-то нет — как тростинка, одни брови и руки». Эти брови теперь сдвинулись. Эти руки — действительно крупные и резкие — приподняли немца и тут же бросили.       Грета склонилась, взялась за ноги немца. Муж обхватил его плечи. Вдвоем они выволокли немца из кадра, потащили вправо, к закрытой двери. Камера опять скользнула к прихожей — новый гость. Показались его черные, как у матери, волосы, потертая ручка портфеля, мягкие туфли, которые он бережно снял. За кадром кряхтели, пряча труп, муж и жена, а новый гость, еще не показав камере лицо, снимал легкое пальто.       А когда он все-таки повернулся, джинн увидел самого себя.       Он резко вдохнул. Воздух обжег легкие хуже всех новых чувств. Его экранный близнец, еще без щетины и отросших прядей, зашел на кухню. Камера показала все поочередно: тесто на полу, полосу крови от стола к двери, забытый револьвер, ноги Греты. И близнецы сошлись в реакции — оба бросились вперед, но настоящего вновь не отпустили.       Экранный джинн добежал до Греты, оттолкнул ее, ворвался в комнату… Камера следовала за ним и в издевательски отличном качестве показывала смятые волосы Греты, ее открытую грудь, дрожащие губы ее мужа — и немца, растрепанного, укоризненно мертвого. И Грета, и муж уже отошли от него, будто все опровергая.        — Мама?!       «Мама?!»       Джинн рванулся опять, но диван втянул его обратно с такой силой, что едва не проглотил. Оставил на воздухе только голову и кисти рук. И джинн закричал:        — Мама? Что это? Что такое…       Экранный собрат все это повторил, но без тоски и горечи, только со страхом. Он был моложе, плотнее, в глазах его еще светилось детство. Пальцы джинна свело; он часто-часто заморгал, а когда Грета покачала головой и уткнулась в пиджак мужа — брызнул слезами.       Сколько тысяч лет он не плакал!       Громко, требовательно постучали в дверь. Все застыли — и экранные, и настоящий — и перестали плакать, спрашивать, дрожать. Камера тоже не двигалась. Джинн ожидал, что она скоро поплывет к двери, уставится на фашистов, впустит их под одному… Но это был последний кадр. Осознав это, джинн уцепился за лицо Греты — почти детское в момент ужаса; рассматривал каждую морщину, редкие ресницы, растянутые в неловкой улыбке губы. Они раскрылись. Шепнули:        — Прости меня, Калев.       Экран резко погас, и тотчас диван выплюнул джинна, высоко его подбросив. Джинн не чувствовал полета, удара о пол, боли, рук главы на своих плечах — ничего. Последние слова Греты стучали в ушах. Калев, Калев, Калев. Имя, имя, имя. Еврей, еврей, еврей.       Джинн закрыл глаза. Под веками громадным поездом понеслись картины — такие же яркие, как на экране, но от одного лица. Его жизнь до. Прозябание после. Пять серо-буро-зеленых лет в бегах — голодные зимы, грязные вёсны, наконец, трепещущие флаги победы. Так вот почему он ненавидел Гитлера и, попавшись его приспешникам, поиздевался над ними особенно остро. Так вот какую тяжесть он носил под улыбками — тяжесть древнейшей религии и тяжесть душ, которых изгнали.       Так вот почему влюбился легко, быстро и крепко.        — Да, — глава погладил его по спине, и джинн закрыл лицо руками, плача. — Ты был человеком. Вы все были людьми, Калев.