Ты найдешь меня под водой

      Мне не снилось ровным счетом ничего. Время от времени я приходил в сознание, но не имел достаточно сил, чтобы открыть глаза. Темнота под веками сворачивалась вихрями, барабанные перепонки неприятно пульсировали от постоянно шума воды, то окружающей меня, то громким потоком струящейся откуда-то рядом, точно из крана. Мне было тепло — но ноги будто горели; удобно — но ныла затекшая шея; спокойно — но все же тревожно, как если бы нечто невероятно важное проходило мимо меня…       Иногда — вообще-то, довольно часто — в давлении водной толщи звучал родной моему сердцу голос. Лен был не просто печален — разбит. Его нежная ладонь гладила меня по лбу и левой щеке, пальцы как прежде перебирали волосы у висков. Кажется, только его прикосновения не давали мне окончательно потонуть сознанием в сплошной темноте и водном шуме.       Его плач порой перемешивался с женскими слезливыми утешениями, знакомыми мне с раннего детства. Почему Ленни плачет?.. Мама пытается ободрить его, но и у нее, судя по дрожи в голосе, глаза на мокром месте. Что случилось?.. Я хочу… помочь им… сделаю что угодно, лишь бы им стало легче!..       Очнуться… Сперва… я должен очнуться…

***

      Яркий электрический свет резанул по глазам. С недовольным вздохом я поморщился, попытался поднять руку к лицу, чтобы защитить глаза хоть самую малость, — но не сумел этого сделать. Темно-зеленый брезент накрывал ванну, в которой я почему-то лежал, точь-в-точь брошенный на улице щенок в картонной коробке. Жесткая прочная ткань скрывала все, кроме моей головы и малюсенькой щели между брезентом и противоположным концом ванны, достаточной для включенного потока воды.       Я был в ванной комнате на первом этаже — небольшой, но светлой, немного душной комнатушке. Позади меня и справа тянулись белые кафельные стены. Впереди, за ванной, стояла боком стиральная машина с сушильным шкафом на ней. Слева, привалившись к стене, дремал измученный Лен. Его тело чудом не соскальзывало с круглого деревянного табурета, лицо было бледным, мешки под глазами — заметными, как ни разу в жизни до того. Вся красочность его гардероба исчезла, и на замену яркой одежке, так и пышущей жизнелюбием, пришли серая футболка с чрезвычайно широким горлом и еще более невзрачные бесцветные джинсы.       — Лен… — шепнул я, но эхо усилило мой уставший, вымученный голос.       Веки Ленни дрогнули, и из-под густых ресниц скатились слезы.       — Привет… — все так же тихо проговорил я.       — Привет… — сдавленно вымолвил он, мягко спускаясь с табурета и падая перед ванной на колени. Его предплечья легли на покрытый брезентом бортик, подбородок — поверх них. — Как ты… себя чувствуешь?..       Он говорил надрывно, едва сдерживая плач, — но с какой стати он вообще так расстроен?..       — …Что-то произошло? — опасливо спросил я. — Что-то очень плохое?.. Боже, кто-то умер?!       — Нет… Нет, все… все хорошо… вернее… — Потеряв контроль над грохочущей на душе Ленни паникой, он кратко взвыл в потолок, и только зажав рот рукой, смог более-менее успокоиться.       — Где мама?..       — С ней все хорошо, Юн. На самом деле хорошо.       — Тогда с кем не хорошо?.. — Невзирая на адскую боль в шейных позвонках, сводящей меня с ума, я смог поднапрячь память: последнее, что я помню… Мы были на пляже… Я, Лен и Кит… — О нет, Кит?.. Где он? Как он?!.. Что…       — Юн, ты идиот! — разревелся Лен. Слезы скатывались по его лицу, брезент темнел. — С тобой! С тобой не все хорошо… Господи, я не знаю, что мне делать, как обо всем этом говорить… Я даже не понимаю, что за ересь творится… Мне больно за тебя и страшно, но тебе-то еще хуже, и я должен держаться ради тебя, но я не могу!..       Мои руки бессильно дернулись опять, уткнувшись в вездесущий брезент. Да черт побери! Мой любимый человек ревет в голос, а я даже не могу его обнять, чтобы утешить!       — Зачем здесь этот брезент?       — Прости, я не могу тебе сказать… Я… Я… Я н-н-не в состоянии это сделать. Миссис Роджерс! Миссис Роджерс, пожалуйста, быстрее! Он очнулся!..       Меня волновало множество вещей: этот проклятый брезент, тот факт, что я не помню ничего после совместного похода на пляж, эта ванна, в которой не пойми как оказался, — все это тревожило меня, но напугали слезы Лена, его отчаянный крик и сочувственное выражение лица мамы, когда она возникла в открытом дверном проеме.       Пододвинув табурет к ванне, она села и поцеловала меня в лоб, как в детстве, поглаживая по макушке.       — Здравствуй, милый, — тепло улыбнулась она. — Как ты себя чувствуешь?       — Почему здесь брезент?       — Прямо сию секунду я не могу тебе ответить на этот вопрос. Но отвечу — чуть позже. Пожалуйста, выслушай по возможности без криков и лишних телодвижений.       Формулировка была пугающе странна, но я кивнул, не спуская с мамы глаз.       — Что последнее ты помнишь, милый?       — Мы с Леном и Китом были на пляже. Я пошел плавать, а потом…       …потом у меня обнаружилась… вторая пара век?.. Это было на самом деле?.. Нет, конечно: больше похоже на галлюцинацию или сон. Но «больше похоже» не отменяет вероятность того, что увиденное (пережитое?) было правдой.       Мое длительное молчание мама сочла за окончание воспоминаний и склонила голову чуть набок, как делала всегда, сообщая мне грустные вести.       — В воде ты потерял сознание, милый. Лен и Кит вытащили тебя и принесли сюда.       — Почему не в больницу?       — Это было мое решение. Тем более что жизни твоей ничего не угрожало: в твоих легких не было воды, цвет кожи был в норме, пульс, частота дыхания, реакция зрачков тоже. Ты мне о многом не рассказывал, так? — Она намекающе глянула на ту часть брезента, под которой была спрятана моя шея.       — Я не хотел беспокоить тебя или Ленни…       Услыхав свое имя, Лен печально улыбнулся сквозь слезы.       — Простите, что не пошел к врачу и скрыл это…       — Ты все сделал правильно, милый. Опасно обращаться куда бы то ни было, если у тебя внезапно вырастают жабры.       — Мам, — горько усмехнулся я, — не думаю, что сейчас подходящее время для подколов. Чувством юмора я пошел точно в тебя…       — Разве похоже, что я шучу?       Похоже не было. Не только ее губы не улыбались, но и глаза: в них читались серьезность, обеспокоенность… смирение…       — Я не понимаю… — растерянно проронил я, и мама поднялась с табурета.       — Ленни, помоги мне с брезентом: нужно опустить его самую малость. — В ответ Лен застонал вырвавшейся наружу очередной порцией плача. — Ленни, прошу, держи себя в руках. Эмоциям мы будем поддаваться позже.       — Простите, я знаю…       — Не двигайся, милый.       Вместе они с осторожностью саперов приспустили брезент, и я наконец смог увидеть свои ключицы, плечи и грудь. Над кожей колыхалась вода, играя отблеском потолочной лампы. Теперь мелкой ряби касался и мой подбородок.       — Доверься мне, — произнесла мама. Ее пахнущая выпечкой ладонь закрыла мне рот, а большой палец сжал нос до давящей боли. За ее спиной снова тихонечко подвывал Ленни, и его плач невидимой змеей заползал в самое нутро, обвивался вокруг моего сердца и душил его нарастающей психологической болью.       Что она делает? Почему плачет он? Когда я получу ответы на все свои вопросы? Секунды капали, перетекая в минуты. Я видел, что у матери уже начала болеть спина в таком положении: разве это странное шоу стоит того? Что она вообще пытается мне доказать? Мне было тревожно, позже стало страшно, но сейчас — скучно. Это даже успокаивает…       — Прошло три минуты, милый…       И что?..       — …На сколько ты раньше мог задерживать дыхание? На минуту, полторы?       Мои глаза расширились от ужаса осознания. Я… Я не задыхаюсь… Моя грудь была недвижима, я не задерживал воздух, рот и нос по-прежнему закрывала мамина рука, — но я не задыхался!.. Не было и того тупого томления, как при задержке дыхания; каждая клеточка моего тела свободно получала питание, кровь была насыщена кислородом — который я… не вдыхал?..       Мама отстранилась и с оханьем из-за боли в спине села обратно на табурет.       — Как?.. — только и смог выговорить я.       Лен вновь упал на колени, теперь у самой моей головы — и приник к ней щекой. Не спорю, от такого телесного присутствия Ленни рядом мне и правда стало чуть легче, но…       — Эти прорези на твоей шее — жабры, милый. Не такие, как у рыб, иначе тебе все равно надо было бы делать вдохи ртом. Эти жабры, они… засасывают воду, принимают из нее кислород, которым питают кровь, и выдувают воду обратно.       — Но… Н… — Фыркнув, мое тело рассмеялось, чтобы утаить белый шум в голове. — Но я же дышу. Сейчас. Нормально. Как… все… У меня что, жаберный… лабиринт, как у тех рыб, которые погибают, не вдохнув с поверхности раз в пару часов?..       — Нет, у тебя две дыхательных системы: человеческая — и… уникальная.       — Да откуда тебе вообще об этом знать?!       Из-за моего крика Ленни вздрогнул и сел.       — От твоего отца. — Сложив руки в замок, мама бросила взгляд на обручальное кольцо, ставшее вдовьим.       — Эм… Так мы с отцом… ихтиандры, что ли? — выдавил я неказистые смешки. — Я теперь превращусь в Тварь из Черной Лагуны? Или… в гриндилоу?       Никто не пытался меня осадить, вставить пробку в фонтан дешевого юмора: они со снисхождением относились к моей неловкой попытке справиться с фантасмагорической новостью — и это пугало еще пуще. Значит, дела мои совсем плохи… так?..       — С того дня, когда вы втроем отправились на пляж, — тихо продолжила мама, — прошла неделя. Все это время ты не приходил в себя. Спал непробудным сном. Я ставила тебе капельницы с питательным раствором, чтобы ты не умер от истощения… Первый день ты провел у себя в комнате, на кровати, но после нам с Ленни пришлось перенести тебя сюда. Именно в эту ванную комнату, чтобы… тебя проще можно было бы вывезти из дома.       — Если бы я откинул копыто?       — Юн! — зло воскликнул Ленни, дергая носом в миллионном всхлипе.       — Хорошо, простите… Этой шуткой я перешел черту. Но почему я в ванне? К чему этот брезент? Что не так было с моим отцом? Мам, ты ни о чем мне, по сути, не говоришь, выражаешь мысли иносказательно. И это раздражает. Пожалуйста, скажи ты уже все прямо!       — Не могу.       — Да почему?!       — Потому что бывают такие вещи, Юн, к которым следует подготавливать человека.       — Неизвестная болезнь отца развивается у меня слишком быстро? Я скоро умру?       — Юн!.. — еще громче взвизгнул Лен.       — Милый, твой отец умер не от болезни. Он сам выбрал свою раннюю гибель, решив остаться с нами. Да, ты правильно догадался: у него тоже были жабры, но когда мы с ним познакомились, вместо длинных отверстий, как у тебя, у него на шее были шрамы, заросшие полосы. Я боялась спрашивать, откуда они, потому что про родителей он молчал, и я, грешным делом, начала додумывать, что шрамы появились от зверского насилия в семье или что-то в этом роде, но однажды он спросил меня: «Хочешь, я расскажу тебе, откуда у меня на шее эти полосы?» Я сказала: «Да» и в ответ получила историю, которой не смогла поверить. Я посчитала, что у этого удивительного человека просто богатая фантазия, что его россказни — еще одна его странность из многих. Но я не могла обидеть его и сделала вид, что поверила каждому его слову. Его откровенность, которую я посчитала забавными выдумками, сблизила нас, он очень часто повторял что-то из «придуманного», и это стало вроде… нашей общей фишки, как вы бы сейчас сказали. Наша тайная история, только для нас двоих. Даже на смертном одре он продолжал говорить всю эту сказочную несусветицу, и я, по глупости, подумала, что он всего лишь хочет быть романтичным перед самым концом, вспомнить, с чего началась наша история, окружить нашу любовь чем-то… волшебным. После того, как мы потеряли его, все эти байки не выходили у меня из головы, потому что они были логичны, продуманны, как целый книжный мир, проработанный детально. Но я не верила. Не верила до того момента, как неделю назад в кухню ввалились Ленни и Кит и внесли тебя, без сознания и с точно такими же полосами, как и у твоего отца, в том же самом месте!.. Я же… — улыбнулась она в потолок. — Дура я набитая!       — Мам…       — Все ведь было перед моими глазами! Эти случаи с ледяной водой, которая тебе казалась теплой! Ни с того ни с сего ты шею перемотал бинтами, помнишь? Кашель по ночам душераздирающий! Твои внезапные стирки! И… зубы, милый… Ты видел свои зубы?.. Они стали острыми… очень…       — Нехватка кальция?.. Кости… растворяются…       — Не будь наивным, — вздохнула она. — Зубы не растворялись бы так симметрично. Они стали такими, чтобы тебе было удобнее… уж извини меня, разгрызать кости.       Встрепенувшись, сердце вмиг обратилось в лед.       — Чьи… кости?..       — Рыбьи, я надеюсь. Хотя твой отец рассказывал… всякое.       — Да что рассказывал?! Ты так ничего и не сказала толком! Что со мной происходит?! Зачем тут этот чертов…       Заканчивать вопрос, ответ на который я, похоже, все равно не получу, виделось бессмыслицей. Я привык предпочитать словам действия! Ленни и мама бросились к ванне, но было уже поздно: высвободив руки из-под брезента, я взялся за его левый край и как следует дернул в сторону стены.       Оглушительнее взрыва прозвучал мой истошный крик. Уперевшись в скользкое дно ванны, я попытался отдалиться от покрытого сверкающей чешуей нечто, но не смог, ведь оно было — частью меня…       — СНИМИТЕ! УБЕРИТЕ ЭТО! МАМА, ПОЖАЛУЙСТА! МАМА, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ!..       Сильные материнские руки обхватили мою голову, прикрывая глаза. В полнейшей темноте я слышал, как Лен, рыдая, возвращает брезент на место, но невозможность видеть это не избавила меня от внутренней агонии. Образ огромного рыбьего хвоста, берущего начало от тазовой кости, стоял перед глазами. Я чувствовал запах свежей рыбы, пусть он и был лишь в моем сознании. Сердце с тупой болью из последних сил выбивалось в груди — за грохотом ударов я больше не слышал ничего. Голова кружилась так, что ванна подо мной будто бы делала сальто; к горлу подбиралась тошнота. Через мгновение всего меня бросило в дрожь, появилась одышка, горло стискивали невидимые руки. Я хрипел от накатившей панической атаки, но впервые за долгое время мои легкие были чисты. Кашель пропал… Несмотря на все ужасы, услышанные, увиденные, осознанные мной, сегодня я чуть ли не впервые физически чувствовал себя хорошо…       — Все в порядке, все в порядке… — словно молитву, повторяла мама, мерно покачиваясь вместе со мной из стороны в сторону. Убаюкивающий, успокаивающий голос вместе с биением ее сердца, отдающего мне в левую щеку, разгонял истерику, разбавлял ее. Меня все так же трясло, на горло неизменно давил несуществующий камень — но уже значительно меньше. — Все будет хорошо, милый… Мы что-нибудь придумаем… Мы через это пройдем…       Из моих глаз хлынули слезы. Руки сами вцепились в простое мягкое мамино платье, и за возникшее тепло под ладонями я им был благодарен.       — Я не чувствую ног под этой штукой… — рыдал я, прижимаясь к матери. — Только какой-то… стержень!.. У меня… больше нет ног?.. Я… Я… больше никогда не смогу… ходить, бегать! Это… так несправедливо!.. ДА ЗА ЧТО МНЕ ВСЕ ЭТО, МАМ?!..       Оставляя все более широкие мокрые дорожки на моих щеках, крупные слезы срывались с челюсти и громко капали в заполненную ванну. Я держался за мать как за последний островок нормальности в бесконечной пустой Вселенной. Но ведь не только она осталась у меня… Подняв веки, я уперся взглядом в ревущего в ладонь Ленни. Вторая его рука точно приросла к сердцу — испытывающему, без преувеличения, ту же боль, что и мое… Когда я только-только очнулся, он уже плакал. Уверен, лил слезы всю эту чудовищную неделю. Мои… ноги… Он тоже будто потерял часть себя…       — Милый, — любяще произнесла мама, — когда ты чуть-чуть придешь в себя, ты должен будешь прочесть кое-что… Посмертное письмо от твоего отца. Тебе.