Мама, неоцененный дипломат, смогла уговорить Ленни пойти немного поспать. Подниматься в мою комнату он отказался, как и возвращаться к себе домой, поэтому прилег на диване в гостиной.
В ванной я остался один…
Дверь на всякий случай была приоткрыта, и в достаточно широкий проем я видел часть кухни и маму, маячащую у плиты под голос диктора, доносящийся из трескучего радиоприемника. Брезент, как и в самом начале этого отвратного дня, накрывал нижнюю половину моего тела, но теперь уже не был закреплен. На пустой табуретке, придвинутой к ванне вплотную, лежал старый желтый конверт с таинственным письмом от отца. Я поглядывал то на него, то на с моральной точки зрения тяжелый брезент, будучи не в состоянии определиться, за что браться в первую очередь: снимать закипевшую кастрюлю с конфорки или выключать утюг, оставивший на белой рубашке большой горелый след, — без разницы, ведь мой дом —
вся моя жизнь — горит… В письме могут быть ответы на многие (если не на все) мои вопросы, но готов ли я читать о том, что со мной происходит? Не двинусь ли рассудком, не расклеюсь ли окончательно?.. Если там, в конверте, таится хотя бы одна плохая новость — даже среди десятка хороших! — она раздавит меня, заставит опустить и без того до сих пор дрожащие руки… Нет, сперва следует привести в относительный порядок свой разум, а там уже будь что будет…
На том и порешив, я раз в минуту самую малость приспускал брезент, чтобы начать смиряться со своим плачевным положением постепенно. Пока жесткая, грубая ткань прятала все ниже пупка, в моей затуманенной паникой голове из последних сил держалась на плаву иллюзия, что то переливающееся в свете лампы
нечто всего лишь привиделось мне. Однако там, где когда-то начиналась линия лобковых волос, кожа плавно переходила в чешую, от одного взгляда на которую у меня тут же помутнело в глазах. Откинувшись назад, на бортик ванны, я глубоко вдохнул и медленно выдохнул. На ускоренный ход сердечного механизма это не повлияло ровным счетом никак, зато я почувствовал толику внутренних сил.
Я должен продолжать… Нельзя сидеть на месте и игнорировать проблему — больше нельзя…
«
Сидеть»… Мне нравилось сидеть по-турецки… Нравилось лежать вместе с Ленни на диване валетом, переплетя наши ноги: ощущать тепло его кожи и мягкость коротких светлых волос внутренней поверхностью бедер, когда его стопа мягко гладила мой пах… Делая минет в постели, Лен всегда грел ладонями мои бедра, изредка спускал их до колен и неспешно поднимал обратно… Я даже представить не могу, какая теперь анатомия у моих половых органов, есть ли они у меня вообще, и плевать, если я больше никогда не смогу заниматься с Леном сексом так же, как прежде, но бесконечно сильно я буду скучать по его прикосновениям к моим ногам…
Вероятно, в десятый раз за последние полчаса слезы выступили на глазах, и я со всхлипом отвернул лицо к стене.
Что я чувствовал ногами в последний раз?.. Песок — мы ведь были на пляже. Горячий, сухой, рассыпчатый, он приятно массировал подошвы, обволакивал пальцы целиком… Я буду тосковать по этим ощущениям… По шершавому прогретому солнцем асфальту, покрытой росой траве, мокрому песку, сырой рыхлой земле, холодному гладкому полу, мягкому пушистому ковру…
За что мне все это?.. Конечно, я не святой! — и Бог, если он все же есть, может относиться ко мне хуже за мужеложество, но в мире существует огромное количество людей
гораздо хуже меня! Так почему, черт возьми, через эту пытку проходить должен
именно я?! ПОЧЕМУ НЕ УБИЙЦЫ?! ПОЧЕМУ НЕ НАСИЛЬНИКИ?!
Я-ТО ТУТ ПРИ ЧЕМ?!
Прижатые к лицу ладони подавили мой жалобный вой.
Не хочу, чтобы мама или Лен слышали это: им тоже несладко… они ничем не могут помочь, их доля — смотреть на страдания члена семьи…
Так, минута явно прошла… Мужайся… Ледяные от волнения пальцы слабо сжали брезент и опустили его еще чуть-чуть. Всего один краткий взгляд — и весь воздух из моих легких вырвался наружу в приглушенном стоне отчаяния. Острые, уже совсем не человеческие зубы жестоко вцепились в напряженный кулак, продырявливая кожу. К локтю стремительно покатились крупные капли крови, срывающиеся с него и растворяющиеся в пока что абсолютно прозрачной воде.
Хорошо, я лгал… Я старался вести себя зрело, фокусироваться на более глубоких вещах!.. Но, кажется, запасы притворства иссякли внутри… Поднеся правую руку к окруженному бесцветной чешуей отверстию, напоминающему дыхало дельфина, я сомкнул пальцы правой руки на одном только воспоминании о собственном члене. Подушечек пальцев касался воздух, холодный, чужой; хотелось воплем разбить все лампы и зеркала в этой проклятой комнате, раскурочить кувалдой ванну — да так, чтобы колкие фаянсовые брызги разлетались во все стороны!.. Но разве это хоть как-то поможет мне?.. Исправит…
все?.. Глотая слезы, я подпер голову осиротевшей правой рукой. Раскрашенный кровоподтеками локоть холодили бортик ванны и настенный кафель, заалевшие от одного прикосновения покалеченной руки.
Левой я свез брезент, и тот с тяжелым шорохом спустился на забрызганный водой пол.
Я помню, как когда-то давно у нас с мамой умерла рыба… То была не какая-нибудь цветастая аквариумная рыбешка, а большой серебряный карась, спасенный нами из рыбного магазина, где его кто-нибудь обязательно купил бы на еду… Безымянный карасик прожил с нами более трех лет, но в один печальный день скончался. Мать не могла оставить его плавающим кверху брюхом в аквариуме: выловив беднягу, она поместила его в широкий пластиковый ковш, наполовину заполненный водой, чтобы днем отнести на пристань и отправить безмолвного почившего друга «в последний путь». Наш бедный мертвый карасик не поместился в тот ковш целиком, и над застывшей, мертвой водой торчал высохший серый хвостовой плавник…
Глядя вперед, на противоположный конец ванны, я понимал, что сам стал подобным тому карасю…
Усиливающиеся звоночки любопытства управляли моей левой рукой: неторопливо, точно боясь вспугнуть огромный рыбий хвост, пальцы опустились под воду и нерешительно дотронулись до покрытой слизью чешуи. За всю жизнь мне никогда не доводилось трогать рыб; холод слизи отвратил, и рука быстро дернулась назад, на поверхность. По прозрачной глади разошлись круги от падающих с моей кисти капель.
И это теперь моя жизнь?..
Подсознательное рвение обнять колени послало сильный импульс по телу, и хвост дрогнул где-то посередине. Хрустальная волна перелилась через бортик ванны и глухо выплеснулась на брезент.
Так… Радоваться нечему, но, похоже, этой штуковиной можно управлять… Попытка пошевелить хотя бы одним пальцем на фантомных ногах ни к чему не привела, но стоило мне вспомнить, как двигать стопами, и хвост ожил снова, уже у самого плавника. Новые навыки не приносили ни капли облегчения, но отвлекали от кромешной безнадежности — словно я действительно брал какую-то вершину…
Мало что изменилось за те часы, что я валялся в ванне, придя в сознание.
Меня по-прежнему разрывала на части боль потери. Справляться и с ней одной было-то тяжело до истерического удушья, так добавил страданий раздувающийся комплекс неполноценности: расстанься я только с ногами, стал бы инвалидом — ужасно, кошмарно! — но не конец света… другие же с инвалидностью живут… Однако эта…
чертова штука лишила и того, что делало меня мужчиной…
тройная потеря, не считая ног!.. Того, что делало меня человеком тоже?..
Кто я отныне?.. «
Фрик»… По-другому и не назовешь…
На задворках истощенной психики неизменно ютилась наивная надежда, что я — лишь сплю. И скоро зазвонит будильник. Или в комнату заявится мама и отругает за то, что я вновь скинул его на пол и добавил трещин испытанному множеством ударов пластиковому корпусу.
Глупая детская вера…
Все так же я, видя хвост собственными глазами, чувствуя его как продолжение туловища, ощущая пальцами при быстрых шокирующих прикосновениях, не мог заставить себя до конца поверить в реальность происходящего. В голове роились невозможные сюжеты: это чья-то шутка? Лен и мама решили разыграть меня, проучить за то, что не пошел тогда из-за порезов на шее к врачу?.. Смеясь надо мной от души, в следующую минуту они зайдут вместе в ванную, расстегнут хитро спрятанные заклепки этого реалистичного русалочьего хвоста для косплея, снимут его с меня — и я опять увижу свои ноги! Пальцы, щиколотки, колени, бедра, яйца и член!.. В следующую минуту мама и Лен придут! Вот-вот! Уже вот-вот,
правда?..
Мда… Как я и сказал, по сути, не изменилось ничего. Но какой-никакой шаг вперед я все же сделал…
«
Шаг вперед»…
…Я отважился раскрыть конверт и начать читать письмо. По вине мокрых пальцев по бокам листков — а их здесь было много — чернила немного растеклись, однако слова остались более-менее разборчивыми. Это было первое написанное рукой отца послание, которое я застал, первое и, к сожалению, последнее. Из-за того, что он покинул нас с мамой очень рано, я не помнил о личности этого человека, без преувеличения, ничего. Так что по ходу прочтения я не только узнавал больше о своем естестве, но и с нуля рисовал в сознании папин психологический портрет.
Закончив, всего-то, первый абзац его письма, я понял, почему мама столь восторженно всегда о нем отзывалась. Он умудрялся вставлять забавные остроты в середину печальных вестей, отчего я улыбался сквозь слезы, крепче сжимая бумагу; объяснять самые непростые вещи в незатейливой манере; вызывать теплые эмоции коротким предложением, цепляющим искренностью и прямотой. Мой отец скончался более десяти лет назад — но, несмотря на это, сейчас, закончив читать его многостраничное письмо, я с уверенностью мог сказать, что знал этого чудесного человека.
Человека?.. Да.
Бесспорно.
Бережно сложенное письмо вернулось в родной конверт на сухую, безопасную для ценного послания табуретку. По моим щекам непрестанно катились слезы, но булыжник на душе стал заметно легче…
— Привет… — печально поздоровался заспанный Лен. Его волосы взвились вверх, на затылке конкретно примялись, и издали прическа Ленни напоминала халтурный ирокез.
— Привет. — То была моя первая искренняя улыбка за сегодня. Через невидимые лучистые корни ее подпитывали откровения отца, присутствие Лена и запах маминого фирменного малинового пирога, распространяющийся по всему дому от кухни.
Лен избегал смотреть на хвост так же, как это неосознанно делал я. Аккуратно отодвинув табурет с последней исповедью отца, Ленни опустился на пол перед ванной. Его лицо, посеревшее от мучительных дней рыданий, было, как и всегда, прекрасно… Он вздрогнул от неожиданности, когда моя ладонь намочила его волосы у самой шеи. Последовавший за этим поцелуй на бесконечные полминуты остановил течение времени для нас обоих. Целуя мои губы в ответ, Лен был пассивным и нежным, но стоило моему языку проскользнуть в его рот, как руки Ленни сошлись вокруг моей шеи плотным кольцом. Каждый со своей стороны, мы прижимались к бортику ванны до ноющей боли в ребрах, но стоически терпели, лишь бы не разъединяться прямо сейчас.
Поцелуй ослаб — все не выраженные словесно страдания Ленни иссякли. Мои пальцы взъерошили его челку еще больше, и мы оба тускло рассмеялись, глядя друг другу в глаза. Прежде чем спросить, Лен по-детски поджал губы:
— Поделишься тем, что было в письме?.. Если нет, то ничего, правда! Это ведь от твоего отца, и я все понимаю, я не обижусь — и не притворюсь, что не обиделся, хотя на самом деле обиделся!..
— Я расскажу, но только в том случае, если ты перестанешь тараторить.
— Хорошо, — неловко улыбнулся он. — Так там… что-то хорошее?..
— М-м, да, определенно, да, — ответил я, и Лен засиял ярче солнца. — Если сократить длиннющее письмо до выжимки, то… это вроде наследия крови. В юности мой отец жил себе, жил, а потом — бах! — и за пару недель обзавелся хвостом и… всем прочим. — Указательным пальцем я постучал по своим заостренным зубам, и Ленни сдержанно кивнул. — Его отец рассказал ему, что чуть меньше двадцати лет назад он встретил странную молодую женщину с глубокими порезами на шее, которая вела себя как будто с луны свалилась, но она понравилась ему — очень быстро они… ну ты понял. Почти сразу возлюбленная исчезла из его жизни, словно ее и не было. А через определенное количество месяцев на пороге своего дома он нашел корзину с младенцем и запиской, мол, это твой, воспитай его хорошо и за меня тоже. Он сделал все как надо — вырастил сына, вполне себе обычного мальчика, но близ двадцатилетия у того развилось подобие астмы, появились жабры, которые он всеми силами скрывал, а потом во сне каждую ночь ноги стал опутывать кокон из слизи — и в итоге… ЭТО, — пренебрежительно махнул я рукой в сторону хвоста. — Как только мой отец оказался в океане, благо он тут, под боком, кашель прошел, и последующие лет десять папа провел в полнейшем одиночестве, питаясь сырой рыбой да прочими дарами моря —
прекрасно! Жду не дождусь!.. Около тридцати лет его стало неудержимо тянуть на сушу, в какой-то момент произошло нечто вроде обратной трансформации, и он вернул ноги, но только их: жабры, острые зубы и вторые веки — все осталось при нем.
— Вторые… что?
— Ну да, я — гребаный бобр. Проехали. Позже папа встретил маму, решил остаться с ней на берегу, они завели меня, и все было бы хорошо, если бы не его болезнь: со здоровыми легкими всю эту занимательную историю нам сейчас бы рассказывал он, а не впитавшиеся в бумагу воспоминания.
Какое-то время Лен молчал, задумчиво массируя пальцами нижнюю губу.
— Так… выходит… это временно? — Его голос слабел: не столько вопрос был страшен, сколько один из ответов на него.
— Да, Ленни, — с улыбкой кивнул я, и парень расцвел на глазах. — Насколько я понял, такие, как мы с отцом, не размножаются среди своих, а чтобы спариться с людьми, чаще всего требуется выходить на берег — затем странная-странная леди Природа или Эволюция и дала подобную… способность. Но если появляется возможность вернуться в человеческое общество на своих двоих, почему бы не остаться среди своих навсегда?
С тобой.
Лен непроизвольно отпустил звонкий девчачий смешок — явный признак глубокого смущения, и я нежно сжал его потеплевшие пальцы.
— Значит, все в порядке? И нам просто-напросто надо переждать каких-то лет десять, пока твой… особенный организм созреет для размножения? Десять лет — это мелочь! — облегченно всплеснул он свободной рукой. — Как в школе еще раз выучиться! Твой отец все это время был один — но ты не будешь. Мы… мы… будем видеться каждый день, я буду приносить тебе нормальную еду и не позволю ловить бедных рыб, не выглядящих как рыбные палочки или котлеты в полиэтилене на прилавке, — рассмеялся Ленни. — А потом, когда придет время, ты вернешься — и все будет как прежде!
— Конечно, Лен! Все будет хорошо!
…правда, потом чем чаще я буду бывать на суше, тем быстрее мои жабры зарастут, ослабленные существованием второй дыхательной системы легкие не выдержат полного объема работы, и лет через пять я задохнусь насмерть. Но, во-первых, я никогда и ни за что не расскажу тебе об этом, а во-вторых, не отрекусь от выбранного курса. В письме отец умолял меня найти другой жизненный путь: он не жалел, что остался с нами, но ни за какие радости мира не желал подобной участи своему ребенку. Да только какой выход, если я буду там, а Лен — здесь?
Я люблю его. По-настоящему люблю, сам дышу каждым его вдохом! И ради десяти-пятнадцати лет вместе я готов пожертвовать всем.
***
Через час с лишним полностью успокоившийся Лен отправился домой, чтобы выспаться впервые за неделю. Я лежал в ванне (куда бы я мог еще деться?), раскинув руки по бортикам, и смотрел на хвост со все тем же отторжением, но без ненависти, что сжигала мое сердце до прочтения письма.
Я нашел выход. Все будет хорошо.
Стук-стук-стук.
— Можно? — слабо улыбнулась мама, на минутку привалившись к косяку. В руке она держала тарелку с двухэтажным сэндвичем: из-под ломтей свежего белого хлеба выглядывали ветчина, соленые огурцы, щедро покрытые майонезом, и нежно-розовые волокнистые кусочки… тунца?.. Давненько она его не покупала.
— Ты упорно не стучалась, входя в мою комнату, но теперь стучишься в ванную? — повеселел от иронии я.
Пройдя в мою новую личную спальню, мама переложила письмо отца на сушильный шкаф, присела на табурет и протянула мне тарелку.
— Извини, мне не очень хочется есть. Выглядит аппетитно, как и всегда, но… я толком-то и не знаю, куда денется потом эта еда: в смысле, я слегка пощупал себя сзади и не нашел никакого отверстия…
Кстати, вот еще одно, по чему я еще десять лет буду скучать: по своим ягодицам. Без прикрас, они были классные, упругие и притягательные! Надеюсь, к тому времени, как я верну ноги, все будет в том же виде, что и прежде. А если нет — ничего, схожу в тренажерку. Вот именно, что
схожу.
— Юн. Я слышала твой разговор с Ленни.
Мама говорила серьезно, и ненароком я погрузился в детство: принес домой замечание за отвратительное поведение и сейчас получу заслуженный нагоняй!
— Твой отец рассказал тебе в письме, почему он заболел?
— Да.
— Но ты не поведал об этом Ленни.
— Да, и не собираюсь, — покачал головой я. Пальцы скрепились в болезненный замок.
— Тогда он будет зазря питать надежду на ваше совместное будущее. Пусть в то время я и не верила в сказки твоего отца, но всегда была с ним согласна: окажись ребенок в подобной ситуации, родители должны любой ценой отговорить его от самого настоящего медленного суицида.
— Мам… — начал было я, но она четким движением указательного пальца мигом меня прервала.
— Ты задумал сделать одно из двух: или задурить голову Ленни, чтобы не расстраивать его, или действительно через десятилетие вернуться. И первое, и второе до добра
никого не доведут. Либо, в первом случае, через десять лет сердце Ленни будет разбито вдребезги, либо, во втором случае, он будет счастлив, а потом ты умрешь — и
уничтожишь его душу! — Голос мамы сорвался, на ресницах сверкнули слезы. — Я… смогла продолжить жить без твоего отца только благодаря твоему существованию. Без тебя, Юн, меня бы давно уже не было. Почти ровно столько же, сколько и его… — Теплая материнская рука обласкала мою щеку, и я судорожно сглотнул. Вина и сопереживание обрушились на меня словно цунами — пуще новости о появлении рыбьего хвоста. — По глупости и от большой любви твой отец не смог найти в себе силы, чтобы отречься от нас с тобой как можно раньше, а потом честь и благородство не дали ему уйти. В результате Смерть насильно забрала его у нас, и я скорее самолично ко всем чертям утоплю это побережье, чем позволю истории повториться! И ты должен думать так же, потому что от твоих действий будут зависеть наши с Ленни жизни. Не будет тебя — мне уже не за чем будет существовать. Мать живет до тех пор, пока может защищать свое дитя от всех напастей на свете! В том числе и от решений этого ребенка. Мотай на ус, Юн Дастин Роджерс! Я собираюсь жить до ста трех лет — и ты, значит, тоже! И даже когда я умру — через многие-многие десятилетия — ты не посмеешь вернуться и обречь себя на смерть! Поклянись! Немедленно!
— Мам, пожалуйста…
— Я сказала: «Поклянись»! Поклянись моей жизнью и памятью обо мне, что
никогда не вернешься на сушу!
— Чтобы и ноги моей здесь не было?.. — кисло усмехнулся я, за что получил безболезненный, но весьма обидный подзатыльник. — Ауч!
— Юн, поклянись сейчас же!
Я избегал этого как только мог, но неизученных уголков в ванной больше не осталось, и с осознанием безвыходности ситуации, в которую меня загнала мама, я поднял на нее глубоко виноватые глаза.
— Пожалуйста, мам… Ты же знаешь, если я поклянусь, тем более тобой, я не смогу потом сделать по-своему… Всякое может случиться! Вот представь! На маленькую девочку мчится машина, и я могу ее спасти, если вылезу из воды!..
— Поклянись. Юн. Дастин. Роджерс.
Ее голос был тверд, точно камень, а убитый взгляд покрасневших глаз откалывал от сердца по куску…
—
Я клянусь… — уронив голову, произнес я.
— Спасибо.
***
В жесткой — фаянс же — неудобной ванне я провел всего день после этой беседы. День, потраченный на тщетные поиски иного выхода, кроме как…
Но нет… другого решения нет…
Тревожась о моем здоровье (все-таки водопровод — не океан), мама заставила подчиниться ее воле и меня, и Лена. Вдвоем они закрепили вокруг нижней половины моего туловища старенький надувной детский бассейн, заполненный водой, замотали меня целиком в несколько пледов, оставив снаружи только лицо, — и в такой надежной упаковке погрузили в лежку на заднее сиденье желтого внедорожника отца Ленни. Поехать с нами она вежливо отказалась. Улыбка не сходила с ее губ, но я-то видел за позитивностью, наигранной из добрых побуждений, пытающую ее тоску по еще не уехавшему мне.
Надо же, я всегда полагал, что с таким выражением лица она будет провожать меня в колледж. Но вот тебе, Юн Роджерс, ни колледжа, ни окончания школы, ни профессии, ни будущего… Не зря говорят: «Хочешь насмешить Бога — расскажи ему о своих планах»…
Выгнувшись до болезненных подергиваний в шейных мышцах, я глядел на удаляющуюся фигуру мамы и усыхающийся силуэт дома, где я прожил всю жизнь…
Я был счастлив… Был…
Всю дорогу до пляжа Ленни вслух рассыпался в мечтах о том, как будет после каждого учебного дня приходить ко мне с учебником, тетрадями и на какой-нибудь удобной скале объяснять пройденный сегодня материал, заставлять решать задачки, проходить тесты, отвечать на вопросы после параграфов. Несколько раз его рука дергалась к радио, но почти мгновенно возвращалась на руль: музыка в таких обстоятельствах казалась ему пошловатой и неуместной. По моей просьбе мы ехали длинной дорогой. В боковое окно, расположенное у меня в н…
в хвосте, я в последний раз видел родные сердцу улицы и дома. Вон промелькнул чугунный памятник, у которого в разные года жизни мама вечно фотографировала меня. А вот и длинное коричневое здание библиотеки, случайно сворованная откуда книга до сих пор лежит дома где-то на пыльной верхней полке.
Читать книги я тоже не смогу?.. Страницы размокнут… О, парк аттракционов вдали — кажется, я видел красноватую вершину русских горок. Навряд ли туда пускают русалок: человеческая половина тела не дотягивает до полосы «Вы должны быть выше этой метки».
Мы бы ехали и дальше окольными путями, но так не вовремя меня снова забил кашель, и перепугавшийся не на шутку Лен вернулся к короткому маршруту. Через пять минут быстрой езды на грани получения штрафа внедорожник остановился в песке, боком к кромке воды.
Отлично: меня выбросят в океан, совсем как того бедного заморского карася…
Волны бурно захлестывали песчаный берег, чуть поодаль яростно разбивались о черные острые скалы — их ненасытность и нескончаемая злоба, направленная на невесть кого, в полной мере отвечала моему состоянию. С одним лишь отличием: они показывать истинные эмоции могли.
Открыв заднюю дверь, Лен замер возле моего замаскированного хвоста. Оно и понятно! Положить меня в машину вдвоем, как свернутый ковер, было в разы проще, чем в одиночку доставать. Кое-как я приподнялся на локтях и сполз к самому краю сиденья. Обмотанный резиной хвост упал на темный сырой песок. Пледы остались лежать позади; ласковые руки Лена обхватили меня вокруг спины и… «
под колени».
— Уф, а ты стал заметно тяжелее, — прокряхтел он, отрывая мою тушу от сиденья.
— Рискну быть неправым, но в хвосте много мышц.
Со мной на руках Ленни благополучно сделал три нетвердых шага, и оба мы рухнули в белую пену, умирая от хохота.
— Примерно так я представлял нашу свадьбу, если за более активного жениха будешь ты, — бесстыже просмеялся я. Лен ответил обворожительнейшей голливудской улыбкой.
Лежа на мелководье, я все еще держался за его узкие плечи. Одежда Ленни насквозь пропиталась водой, так что торопиться вставать с колен резона уже не было. Как можно скорее он избавил мой живот от прозрачного скотча, держащего детский бассейн, и на все пустынное побережье разнеслось мое рычащее карканье. Помятый рулон резины и скотча был метко заброшен Леном на заднее сиденье. Не хотелось признавать, но как только эта чешуйчатая мерзость оказалась в «живой» воде, по всему телу разлилось вязкое блаженство. На солнечном свету хвост сиял серебром и позолотой, под водой уподоблялся свинцу, серому с голубоватым отливом. Такой и мерзостью-то впредь честно называть не получится.
Побывав в пледе, а потом лишившись его, впервые после непробудного недельного сна я почувствовал себя голым. Руки так и тянулись прикрыть единственное отверстие в хвосте, назначение которого я вполне осознавал, просто гнал от себя эту мысль, — но дотрагиваться до него и окружающей слизи не было никакого желания. Выпустив плечи Ленни, неуемные руки прямо-таки не знали, куда себя деть.
Быть может, все эти надуманные волнения из-за наготы — повод отвлечься от того, как я обязан поступить?..
— Хочешь, я останусь этой ночью здесь, с тобой?..
— Не думаю, что это хорошая идея. — Приходилось со всей осторожностью подбирать слова, чтобы не ляпнуть лишнего и не обидеть Ленни. — Мне надо… акклиматизироваться… Но я не против, если ты навестишь меня — на этом самом месте. И маме обязательно передай то же: может, и у нее будет желание прийти…
— Что ты такое говоришь? — возмутился Лен. — Разумеется, будет!..
Мой дед ведь даже изредка не проведывал отца…
— …И я тоже обязательно приду. Хочешь, сейчас принесу тебе чего-нибудь вкусно-вредного, когда отгоню машину в гараж?
— Да. Какой-нибудь бургер с рыбной котлетой. Ха, на морепродукты тянет… Только не надо сразу возвращаться ко мне. Как закончишь с отцовской машиной, зайди к моей маме, посиди с ней до вечера — пока не погонит метлой, — ухмыльнулся я. — Передай, что я не собираюсь ежедневно обедать черт знает чем, чтобы испортить желудок — этого же она так боится. Пусть каждый день по возможности готовит и приносит сюда еду… Скажи, чтоб не забыла покрывало для отдыха на песке и ту дурацкую соломенную шляпу, а то голову напечет.
— То есть… ничего не меняется? — тепло улыбнулся Лен, любовно перебирая мои волосы у левого виска.
— Место. Меняется место. Еще мою одежду не надо стирать. А уж про систематические покупки разрывающихся кедов я вообще молчу! Экономия!
— Я знаю, что тебе страшно, — совершенно невесело проговорил Ленни, и я отбросил прочь лживую улыбку. — Мне тоже. Но это ничего. Мы все вместе. Я, ты, твоя мама. Так что справимся со всем.
Я сам не заметил, как положил голову на его мокрые колени. Завороженный непредсказуемостью, неопределенностью океана — точь-в-точь наши жизни с этого дня, — Лен устремил взор на чистый голубой горизонт, в то время как я не мог отвести глаз от его одухотворенного лица.
— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты и мама были счастливы.
Ради нее я, как и обещал, никогда больше не ступлю на землю…
Ради тебя… Вечером… Все случится тогда…
