Living dead

      Алиса тяжело дышит, давится стекающей по рту кровью, смотрит на белеющее под веками одеяло, которое медленно багровеет в мелких пятнах крови, мнётся где-то в бёдрах. На белом мраморе рук вязкая жидкость, заполняющая перепонки меж пальцев, стекающая по костяшкам к сплетению паутины голубых вен. Она проглатывает ком железа, застревающий в гортани, не желающий проваливаться дальше, а расползающийся неприятным привкусом на языке, нёбе и щеках. Сердце замедляет ритм, бьётся в горле, подступая к языку. — Виновата…       Змеиный шёпот подкрадывается к ней с потолка, снежной поступью окутывает кровать у ног, опутывает ноги и подбирается к перепонкам, медленно проникая скользким телом в ушные раковины. Она задыхается. Кровь течёт, забывая в спехе сворачиваться, задерживается на подбородке, а потом вязкой каплей растекается по одеялу. Руки Алисы подбираются к носу, пачкая лицо в алеющей крови, которая медленно становится бордовой, приобретая неприятный тёмный цвет и распространяя едкий запах, впитывающийся в одежду. — Виновна, осудить…       Она стоит над раковиной, склоняясь над холодной водой, старательно оттирает кровь с рук, лица и шеи. Голубое полотенце для рук быстро намокает под холодной водой, она ложится на кровать и прислоняет намокшую плотную ткань к переносице; кровь степенно прекращает хлестать из носа, но привкус железа оседает на языке.       Цветастые змеиные ленты шепчут у самой кровати, подползают к ней, больно кусают пятки ног, ступни, противно шипят, облизывая голени мерзкими языками, продолжают нашёптывать языческие слова, смысл которых не сразу доходит до Алисы. Змеи шепчут на румынском языке, вливая в уши родную речь, топят в этих знакомых словах, которые погружают её в воспоминания, заставляя перебирать всё содеянное ей, принуждают напрягать память, каяться в совершённом и задуманном. — Виновная в его смерти, виновная. — Наказание, должно быть наказание! — Справедливость!       Шипение превращается в возгласы недовольных голосов, во вполне слышимые, но малоразличимые тона и баритоны. Дыхание отрывистое, оно останавливается в тот момент, когда смысл слов до неё доходит. Она погружается в глубокое сумасшествие; вот чего она не может отрицать — её мысли сводят с ума, её сны становятся чужими пережитками прошлого, а разум сам топит себя, чтобы отбиться от плохих воспоминаний других… другого. Горло саднит, голос, будто сорвался — её слова застревают рыбьей костью поперёк горла, отказываясь вылетать и доходить до её собственных ушей. Алиса тянет хриплые гласные, а потом роняет солоноватые капли на одеяло, которые тут же смешиваются с засыхающей кровью на простынях. С фотографии, которая стоит на тумбочке, на неё смотрят два тёмно-карих глаза, заискивающе они глядят на девушку с прищуром в кошачьих глазах с легкой ухмылкой, застывшей на устах, как будто её высекли при рождении. Она трет переносицу, прячет лицо в круглых ладонях, а потом берёт рамку, переворачивая её, чтобы взгляд карих глаз не мог увидеть женскую слабость. Шёпот не прекращается, льётся в уши, обвиняя во всех смертных грехах. Голова пухнет, в ней встают образы мужа, она вспоминает свадьбу, она пролетает перед глазами, а потом… бомбардировка, война, звуки стреляющих ружей, винтовок, грохот, громкие крики солдат, которые глохнут в шуме атаки, затихают, растворяясь в порохе пускаемых пуль. Окровавленные солдаты, некоторые с оторванными конечностями, кто-то не дышит, а кто-то пытается ползти, но умирает под колёсами техники, мрут как мухи под рваную очередь, выпущенную из автоматов немецкой батареи. Крики шрапнелью разлетаются над полем боя…       Алиса вскидывает голову, не выдерживая мучений, которые разрывают мозг. Она стонет, хватается руками за одеяло и сжимает его, тянет в разные стороны, будто это может облегчить её страдания. Её съедают собственные мысли, словно горячий тост на завтрак, старательно размазав масло по горячей поверхности. На алебастровой кости высечены разорванные сюжеты, плохо склеенные, как фильмы в семидесятых годах, смазанные лица людей тускнеют, когда в голове возникает образ войны, когда она слышит голоса умирающих, почти физически ощущает их боль, как свою — а потом кричит. Она кричит в своей постели, прошибаемая холодным потом и отголосками ужасных снов. Алиса всем сердцем, искренне не понимает, как Баки может спокойно жить со всем этим багажом воспоминаний. И она, наверное, никогда не поймет.       А тихое шипение у стены продолжает шептать уже на сербском, давно забытом языке бабушки: — Крива¹…

***

      В голове — шум машин и голос матери, нашептывающий тихую колыбельную. Она тихо улыбается, прижав колено к груди, разглядывает свет фонарных столбов, отображающийся в лужах. Ей нравится спокойная обстановка, тёплый чай с бергамотом перед лицом и Чак, медленно поедающий тёплую картошку, купленную в соседней забегаловке. Кафе закрыто, но у них что-то вроде традиции: после ухода начальницы сидеть у большого окна и смотреть на прохожих, делясь пустяковыми историями, которые произошли за короткий промежуток времени. Ей нравится. Только вот пустяковых историй нет, а проблем размером с Америку — хоть отбавляй. Алиса мило улыбается полноватому мужчине в рубашке, задерживая внимание на его родинке под глазом, а потом смотрит на город, топящий бегущих людей в ночной мгле. У Чака глаза, как у чибиса и округлый рот с тонкими губами, он мало, чем похож на мексиканца — разве что смуглой кожей, да чёрными, редеющими волосами, которые торчат в разные стороны, как перья в хвосте у павлина. В выпуклых глазах его немного привлекательности, но едва ли его можно назвать малопопулярным — его заводной характер позволял в два счёта находить друзей в разных слоях. — Я съехал с предыдущей квартиры — не сумел уплатить аренду вовремя. Хозяйка та ещё стерва, сучка каких поискать. Я всегда платил в срок… видимо, соседи настучали, что я приводил Мартина к себе, но что я мог поделать? Ему некуда было пойти, а я приютил, не мог же я отказать ему, черт бы её побрал!.. Аля, ты слушаешь?       Алиса монотонно кивает, смотрит на мужчину и улыбается, протягивая руку к чашке с чаем. Она немного отпивает, а потом разглядывает картошку в его руках, будто нашла в ней скрытый смысл мироздания; откидывает волосы привычным жестом и выдыхает. У Чака проблемы с жильём и отсутствие гражданства, так что она непринуждённо тянет уголки губ, понимая, что бессильна и полностью некомпетентна в этих вопросах: визу она ему не сделает уж точно, а утешить его сможет тот же Мартин. — Брат Нормана звонил, пытался стрясти с меня денег… Норман оставил мне приличную сумму, открыл счёт, но брату оставил мало, так считает Джозеф. А я не то, что снять, думать об этих деньгах не могу. Вспоминаю, как он их заработал, вспоминаю, чем он промышлял, вспоминаю его… Боже, не покидай меня.       Алиса не понимает, почему решила рассказать Чаку о проблемах, но она чувствует — умрёт, если не поделится, впадёт в депрессию и не сможет спать окончательно, съедаемая проблемами. Она понимает, что на чаше весов, проблемы Чака значительней, но поделать с собой ничего не может — Джо продолжает слать угрозы, а нервы Алисы и так на пределе. — Эй, может, мне поговорить с этим Джозефом? Если что, я разберусь, ты знаешь, да?.. Говоря о Нормане, ты разобралась с завещанием? Сын Нормана получит свои деньги? — мужчина осторожно меняет направление их разговора. — Когда Якову исполнится восемнадцать, он вступит в права наследования, а до тех пор будет воспитываться на попечении дедушки и бабушки, которые имеют право распоряжаться деньгами, но явно не воспользуются этим правом, — она сглатывает тягучий ком, образовавшийся в горле при упоминании Якова. — Твои родители… — Они любят его, любят больше чем я или кто-либо, так что с ним всё хорошо, ладно? Я перечисляю им деньги и присылаю мальчику подарки, так что он в полном порядке. Поверь мне, никто не сможет позаботиться о Якове лучше, чем мои родители, к тому же, им это жизненно необходимо — воспитывать кого-то, поучать. Он послушный ребёнок, который и слова поперёк не скажет — его удача: родители обожают таких деток.       Чак ощущает накаляющуюся обстановку разговора, видит плескающееся недовольство в глазах девушки, ощущает её нервозность и раздражённость. Он тяжело вздыхает, разглядывая тёмные мешки под глазами, кожу с желтоватым отливом, костлявые пальцы — она словно постарела, медленно катилась к тому роковому дню, когда люди начнут давать ей не меньше тридцати лет. К своим неполным двадцати шести, она похожа на потрёпанную жизнью замухрышку из самого отдалённого и неблагополучного района их штата. А ведь когда-то в стены этого заведения вплыла симпатичная девчушка, с детской припухлостью на лице и горящими глазами, с загорелой кожей и улыбкой, заражающей и яркой, как маяк.       Годы никого не щадили, они же и не собирались обходить стороной Алису, такую молодую, но познавшую жизнь с оборотной стороны, знающую, что бывает за проступки, что обязательно всех настигнет расплата. Сколько таких в мире? Миллионы.       Аткинс роняет голову на прохладное стекло, утыкая взгляд в красный Кадиллак, припаркованный недалеко от их заведения, рядом с офисом, располагавшимся напротив, чуть поодаль от них. От её дыхание стекло запотевает, а после пар стекает капелькой по стеклу, забивая оконную раму. Голова забита мыслями, которые не имеют никакого отношения к семье, к работе, к мужчине с расстройством личности. Она вспоминает библейскую историю: Иакова, который обманул отца, нажив себе врага в роли старшего брата; Иаков долго бегал от брата, был в рабстве несколько лет, боясь за свою жизнь, скрывался от него и наплодил много детей с двумя жёнами и двумя служанками. Рабство, приевшееся и бессмысленное, пришлось бросить из-за благословения Бога, из-за высшего предназначения Иакова — он ушёл, с караванами, дичью, женщинами и детьми, покинул родную землю отца его жён. Возвращаясь, его ожидало множество неприятностей, множество преград, самая страшная — встреча с братом. Но его брат — Исав — простил Иакова, отпустил его грех, потому как сам был виновен — продал первородство за дичь.       Алисия не понимает, к чему всплыла эта легенда в её сознании: неужто Джозеф простит Нормана за его грехи? Она улыбается: такой тип не расщедрится на прощения, даже если собственный племянник на коленях перед ним будет стоять.       Тучная, неповоротливая фигура, складывает салфетку на столе, задевая плечом спинку красного кожаного кресла, слегка двигая стол, ножки стола царапают плитчатый пол. Его большие глаза навыкат, смотрят в упор на Алису, стараясь подметить странности в её поведении, но как бы он не старался, не может понять; уставшая Алисия просто уронила голову на стол, как измотанный долгой дорогой ребёнок, перебирала пальцами соломинки в подставке. — Как твои курсы? — Курсы? — она непонимающе моргает глазами, вскидывая на него взгляд, приподнимая брови. — Я просил тебя присмотреть за племянницей на прошлой неделе, а ты сказала, что хочешь восстановить права, поэтому ходишь на курсы в автошколе по средам, — напоминает он, недоверчиво скосив взгляд. — Да! — резко вскрикивает она, придавая голосу неестественную твёрдость, — да, — чуть тише добавляет она, кивая своим мыслям. — Я… я так замоталась, что совсем забыла о том, что было пару дней назад. Ещё Грег наседает, говорит о моей безалаберности и неумении отвечать за поступки… Боже, будто он идеальный сын.       Она ловко переводит тему; Чак забывает о своих сомнениях, поддаётся вперёд и активно кивает, поддакивает Алисе, которая заводит разговор о нерадивом братце и его вечных проповедях. Он не удивляется: Грег, по словам сестры, парень вспыльчивый, вечно недовольный и слишком нудный, а ещё до безумия любит поучать всех вокруг, не замечая собственных изъянов. Он смотрит на дрожащие руки Алисы, на потрескавшуюся кожу, на мелкие царапки, которые затянулись кровяной коркой — вздыхает. Больно ему смотреть на такую Алису, ещё молодую, приветливую, но закопанную в пучину собственных мыслей, похоронившую себя и убитую, медленно разлагающуюся. Чак не говорит, но уверен, что ей нужно забрать мальчика из семьи родителей, наконец-то одуматься, заняться его воспитанием самой — это её спасение, путь её исцеления, обретения себя; а не восстановление в правах и пустая болтовня с девочками из пиццерии напротив.       Они говорят немного, допивают чай, а потом Чак провожает Алису до метро, махая крупной, волосатой рукой, измазанной в масле жирной картошки. Она перехватывает его взгляд, кивает, как солдат, сдержанно улыбается, придавая лицу ужасно невыразительное выражение лица — точно солдат. Чак думает, что профессия учителя ей идеально подходит, больше чем работа барменом, но мысли эти оставляет при себе, боясь задеть и без того нестабильную девчушку...       Аткинс выдыхает так, словно из неё воздух выбили одним ударом под дых, аккуратно, но точно, оставляя гематому на мягкой бледной плоти; по её дому гуляет васильковый трупный запах, который сладким дремавшим маревом окутывал тело ноющей болью, забивая раздражённые ноздри. Алиса стягивает обувь, пальто падает на пуфик в прихожей. Алисия идёт в сторону кухни, усаживаясь за стол, обложенный бумагами: газеты трёхнедельной давности перемешались с бумагами Нормана, документами, выписками из банка, кредитными счетами — все закрыты. Она роняет голову на руки, натыкаясь взглядом на газету, которая сообщает о террористическом акте в Вене, убийстве короля Ваканды, выдвигая обвинение в сторону Зимнего Солдата, запечатлённого на камерах видеонаблюдения. Речь шла о задержании Барнса в Бухаресте, а потом о его отправке в Берлин, после — в Америку, где он и был заключён под стражу на секретной базе Мстителей под строгим наблюдением психиатров и прочих врачей.       Голова пухнет, начинает болезненно пульсировать в висках. Спертый воздух сырости и плесени проникает в голову и заставляет разбухать стучащие в висках вены.       Кран на кухне ни к чёрту, но вызывать сантехника муторно и дорого, потому она подкручивает расшатанный вентиль и перекрывает воду, когда уходит из дома. Из крана на кухне разит канализацией и сточными водами, но если не принюхиваться — сойдет. Раньше Норман занимался обиходом технической части дома, а теперь некому: Алиса не из той когорты женщин, которые разбираются во всём и сразу — она разбирает ни в чём и никогда. Она раньше и не задавалась вопросами починки: сначала в доме всё делал отец, потом соседка по комнате, которая неплохо разбиралась в сантехнике, а затем — Норман. Алиса, конечно, могла вбить гвоздь в стену, покрасить потолок и побелить стены, но на что-то серьёзное не замахивалась — хуже сделает, а то и вовсе сломает. У неё руки не доходили даже до починки машины, которую Крис (бывший одноклассник) предлагал бесплатно починить в своём гараже, а то и вовсе перепродать — чтобы глаза не мозолила.       Алиса видит какое-то сюрреалистичное лицо в белом отражении холодильника — девушка там не она, а какая-то малознакомая и малоприятная женщина из кривого зеркала с искажёнными чертами осунувшегося лица. Она с ужасом понимает, что это отражение реально, немного искажено, но всё же реально. За полтора года одиночества она одичала, превратилась в какую-то аллюзию на себя прежнюю — не мудрено, что Питер не узнал её, она сама бы отшатнулась от этой себя — испугалась бы и с воплями о помощи помчалась в Мексику. Это она себя превратила вот в это, а не кто-то другой — она целенаправленно шла к этому пугающему образу, как только её на работе держат с такими синяками под глазами и с этими проскальзывающими морщинами на лбу? А может, она стала излишне придирчива к своей внешности, может, всё не так плохо?       Её глаза бегут по телу, подмечая, что прежняя округлость, естественная, женственная, привлекательная — пропала, уступая место угловатой худобе, больше напоминающей неряшливую подростковую фигурку в талии и руках. Бёдра всё же хранили ту женскую округлость, которая была свойственна большинству женщин её рода, этакую элегантность сохраняли только ноги — даже лицо утратило свои прежние черты — оно походило на лицо изнеможённой засухой рабыни из Испанского сериала. Алиса усмехнулась своим мыслям, но быстро их откинула.       Сейчас она не могла даже вздохнуть полной грудью — в грудной клетке встал камень, который не позволял набрать в лёгкие отравленный воспоминаниями кислород: она задыхалась в этом месте, задыхалась душными запахами дома, задыхалась собственными криками и слезами; не могла смотреть на вещи, которые некогда принадлежали её мужу. Здесь абсолютно всё находилось в руках у Нормана, абсолютно ко всему он прикасался, дотрагивался, оставляя выцветающий малознакомый запах мужского тела, хранившегося в уголках каждой комнаты, забившегося в каждую щелочку в полу и на потолке, осевшего на шторах и люстрах, затаившегося на поверхности бра и на рубашках, тлевших в шкафу.       Это душило Алису, она не могла находиться в доме долго, но и за пределами дома ощущала себя неуютно — это вело её к вечным скитаниям в собственной голове — только там она находила пристанище, весьма сомнительное, но оно принимало её со всеми недостатками.