Living dead

      На город уже опустился сумрак, топя в ночной мгле медлительных подростков, которые не торопились попасть домой, ночных гостей, желающих узреть ночное Яблоко и задержавшихся рабочих, которые шли с наполненными пакетами из круглосуточных магазинчиков. В Нью-Йорке было огромное количество кафетерий и миленьких баров, которые были открыты для всех желающих с понедельника по воскресенья круглые сутки. Тихие неприметные места, где можно было выпить, понаблюдать за зубрящими студентами; созерцать шлюх, выдающих себя за обычных девушек-студенток, и девчонок, которые выдавали себя за шлюх. Здесь стопки громко стучали о столы, алкоголь заливал барные стойки и полы, а редкие взвизги, терялись в басистых голосах мужчин: студенты любили такие места за постоянность, а зеваки — за душевных барменов и добрые лица миленьких официанток, которые всегда работали в ночную смену. Какая-то постоянность была в этих тихих местах вдали от центров, неведомое умиротворение находило на всех посетителей, словно усыпляющий газ выпускали из вентиляций.       Бар на окраине Нью-Йорка, в не самом благополучном районе, мало чем отличался от других пабов, как две капли похожих на этот. Люминесцентные огни завораживали, цветастая вывеска с крупными красными буквами, светящиеся в ночном тумане, зазывали в дружелюбное ко всем «заплутавшим» заведение. Щеголявшая официантка приветливо улыбалась, а приглушённый цвет наводил какую-то особую, интимную обстановку: здесь душа сбрасывает оковы, теснящие её, все тайны бесстыдно раскрываются перед взором чужих глаз, а потайные желания становятся явью в грязных кабинках туалета.       Окна были под самым потолком, столы, стоявшие в четыре ряда, сейчас были сдвинуты впритык; у барной стойки было шесть высоких стульев. За столом сидело пять девчонок с работы Мии, они мило щебетали о чём-то, кажется, обсуждали подписание нового контракта, который принёс бы премию в карманы. На импровизированной сцене, которую представлял длинный выступ у стены, стояло двое мужчин и три женщины, подпевающие какому-то певцу, которого Алиса никак не могла вспомнить (она слушала популярные песни лишь на вечеринках). Мия улыбалась, поправляя белое струящееся платье до щиколоток, с благодарностью принимала поздравления, крепко сжимая руку Уинстона в цепком круге тонких беленьких ручек. Несколько прядей были закреплены на затылке красивой фамильной заколкой, одна прядка выпадала из этой причёски, падая на лицо красивым завитком, копна густых завитков закрывала лопатки; её плечи были прикрыты лёгкой шифоновой тканью, которая на груди переходила в нежный ситец. Мия была красивой, более чем 'превосходной'; Алиса давилась словом идеальной на середине языка, боясь невпопад его произнести.       Алиса сидела у стены, недалеко от подсобного помещения, примкнув спинкой стула к стене. Она не помнила, как оказалась здесь, будем честны, она и не хотела помнить. Официантка то и дело подливала девушке, на что та лишь безразлично кивала, улыбаясь манерной девочке, которая пела песню рядом с матерью, прячась в складках платья матери, когда случайно ловила чей-то взгляд на себе.       Аткинс выглядела сегодня лучше, чем обычно, Мия постаралась: утром потащила подругу в салон, где она пробыла около четырёх часов. Алиса вглядывается в собственное отражение в бокале: лицо, к её удивлению, живое, пышет красками и лёгким флёром привлекательности, привычной и настоящей. Конечно, всё это не может скрыть мелких морщинок и глубоких следов под глазами, но всё это уходит, теряется на общей картине. Из глаз ненадолго пропадает извечная тоска, а тело принимает какую-то горделивую, неосознанно величественную позу; как впрочем, тело любой женщины, когда она осознает свою привлекательность на фоне других.       Алиссия даже позволяет себе несколько диалогов с парочкой человек, в числе которых есть красивый мужчина, занимающий должность офицера в полиции штата. Алиса, правда, быстро ускользает от этого мужчины, ссылаясь на важный «звонок», заражаясь от него странной, весьма неприятной эмоцией тупого желания, бьющего битой по голове. Она с удовольствием беседуют с милой женщиной в жёлтом фланелевом платье, которая пытается угомонить свою дочь с голубой ленточкой повязанной вокруг пояса на белое платье. Алиса заражается её глубоким сочувствием и доброй улыбкой, а потом выпивает с ней по бокалу красного вина; Аткинс даже успевает посадить девочку к себе на колени и поговорить с ней. Кажется, помолвка не такое ужасное мероприятие; Алиса не так часто бывает на подобных праздниках, но ей кажется, что это не так уж дурно.       Родители Мии, к слову, уезжают в разгаре вечера, ссылаясь на подагру отца Диккенс. Мистер Джон по-отечески целует Мию в щеку, а Алису в висок, когда девушки провожают их до такси, называя адрес дома; Мия долго объясняет матери, как открыть замок, а потом машет рукой, желая счастливой дороги, и берёт слово, что миссис Диккенс напишет ей, когда доберётся до дома. — Ты должна так одеваться чаще, — говорит Мия, придерживая подол платья. Они отходят от трассы. — И как мне это поможет? — спрашивает Алиса. — Ну да, с такой позицией — никак. Будь хоть немного дружелюбней, хотя, ты даже Эша отшила, а он, на минуточку, очень хороший парень, — недовольно бурчит Мия, — вот что тебе в нём не понравилось? Между прочим, он рекомендован Уинстоном… Боже, где ты ещё такого красавца найдешь?! Посмотри! Ты преобразилась! Сменила причёску, надела что-то кроме растянутых вещей, подкрасилась наконец-то и парень к тебе сам идёт. В конце концов, Нормана почти два года как нет, а ты как монашка до сих пор живёшь, — бурчит девушка.       Алиса мотает головой, ощущая, что Мия на самом деле сейчас счастлива, улыбается в душе, а причитание — напускное волнение за судьбу подруги и пары ядовитого алкоголя в организме. Алиссия кивает, неуверенно смотрит на Мию, улыбается. Из глаз Аткинс словно снопы света выходят, она заражается радостью за подругу, ловит светлые эмоции, как ловцы снов — сны. Она бы обиделась, да не может, только льнёт плечом к плечу Мии, как бы говоря, что в эту минуту можно помолчать, немного отойти от ведущей ветви их разговора и просто насладиться этой обстановкой, этим вечером.       На Алисе чёрное прямое платье до середины бедра, красивые колготки с ажурным верхом и бежевые туфли на устойчивом каблуке. Белый воротничок оттеняется на всей композиции, она невольно становится похожей на школьницу из частной школы, но Мия признаёт тот факт, что всё же на ней это смотрится гармонично и весьма недурно, даже хорошо. Диккенс не может не заметить этот свет в глазах Алисы, не ускользает от её взгляда и какое-то непонятное, почти незримое волнение мисс Аткинс, которая хватает Мию за ладонь в одну минуту, устремляя свой взгляд в её красивые глаза; она хочет что-то сказать, чем-то поделиться, но быстро пресекает эту попытку простой улыбкой — она не до конца отдалась порыву алкоголя ударившего в голову.       Они идут в сторону паба, молча, не ощущая той неловкости, которая свойственна всем просто знакомым: комфортная тишина располагается между ними, какая-то ловкость спокойствия этих тонких нитей, которые накрепко связывают их. Мия понимает, что лучше не расспрашивать подругу о проблемах: она всё понимает, молчит, обнимая Алису за плечи, растирая сквозь рукав тонкую кожу. Со стороны они ужасно похожи, парочку коллег принимают Алису за сестру Мии, а потом приглядываются — они ни на йоту не похожи, но эти незримые теснящие нити видят всё, чувствуют. — Если что-то случится — обращайся, хорошо? Ты же знаешь, что я всегда тебе помогу, — говорит Мия, когда они оказываются у входа в паб.       Алиса, застигнутая врасплох, неловко улыбается уголками губ, обхватывает Мию невообразимо тонкими руками и целует в щеку, обещая, что помолится за неё перед сном. Они хохочут, обмениваются приемлемой в их общении похвалой, а потом заходят в заведение, присоединяясь к общему веселью. Странно. В этот вечер Алиса позволяет себе весело танцевать с маленькой девочкой, даже танцует какой-то незамысловатый танец вправо-влево в обнимку с братом Мии; а потом делает общие фотографии с коллегами Мии, запрокидывая бутылку с шампанским, выставляя фото в давно забытый аккаунт в какой-то соцсети (она даже не помнит в какой, просто уже этот факт становится удивительным, каким-то необычным для установленной системы её жизни).

***

      Барнс обездвижен. Не столько в движениях, сколько внутри себя. Он застрял, вмёрз в неподвижную прослойку собственных эмоций, собственных чувств. Он — безжизненный мешок с костями и мясом. В его голове плёнка разрезана, склеена криво и большинство хронометража утеряно в каких-то закоулках, где-то в недрах его подсознания, глубоко… вовсе не в голове. Как-то банально, даже избито, но девчонке кажется, что где-то в сердце. Барнс кривится (он разучился улыбаться), смотрит на выбеленную стену напротив — выбора у него особого нет — прикрывает глаза.       Где-то там, под веками, гуляет смутно знакомый образ паренька в офицерской форме на красивом теле с прослеживающейся мускулатурой. Он не помнит лицо матери, но странное хрупкое пятно с тоненькой фигуркой бродит в сознании, ощущение тёплых рук на мальчишеском улыбающемся лице, мягкие губы целуют в висок и треплют волосы на голове. Братья и сестра где-то там, за линией фронта, такие полузнакомые, мутные в его голове, как кляксы в брызгах с потёкшими чернилами, со стойким запахом дома и парного молока, с ядовитым ароматом красок Стива, который разрисовывал стены в спальне детей.       Джеймс больше чем наполовину пуст, практически опустошён: на месте воспоминаний — сгустки воздуха, затянутые в целлофановом пакете жёсткой верёвкой. Поднеси тонкую иголочку к нему — он лопнет с громким хлопком, а потом разлетится на мелкие кусочки, истопчится со временем тяжёлыми кирзовыми сапогами, окажется погребённым в густую грязь, истлеет и осядет на поверхности часть воспоминаний. Ему надоело.       Порой, весьма редко, он думает, что лучше было бы обнуление. Так или иначе, он бы точно не ощущал этой жгучей боли внутри от появляющихся воспоминаний, от редких мелькающих полузнакомых лиц в голове, от этой душевной боли; Стив маячит рядом готовый помочь, прийти на помощь. Наверное, он может сказать ему спасибо, но, почему-то, кулаки чешутся — хочется размазать эту добродетель по его лицу, заставить его давится этим противным чувством долга, этими жгучими чувствами, мерзкими и отвратительными, как всё его существование.       Барнса переводят в другое помещение, не менее защищённое, но хотя бы нет оков. Это немного непривычно, после пары месяцев проведённых в его «камере», но ему словно дают небольшой глоток воздуха, позволяя бродить по новой камере четыре на четыре. Его душат во сне лица умерших, он погружается в глубины своего сознания; гниёт под навесом воспоминаний, засыпанный щепками разодранных лиц, забрызганный чужой кровью, заваленный какими-то далёкими образами, которые плывут мимо с холодеющими глазами. Он льнёт к одеялу, пытается прогнать мысли из головы — бессмысленно: они как опарыши — завелись в гниющем мясе и будут там, пока не уничтожат всё до костей. Кислорода в избытке — почва прекрасная.       Его бросает то в жар, то в холод — он человек, существующий просто так — лишний человек в этой комедии из трёх актов — на большее сил не хватило у автора. Хочется вскрыть черепную коробку, достать мозг и вырезать доли, отвечающие за память — боже! — он стонет, громко, срывается на рычание, рвёт простыню и не ест. Голову атакует новая волна раздирающей боли, пронзительной, острой до смерти неприятной. Он хочет биться головой о стену, а вместо этого сжимается от боли, выходит из себя, переворачивая кровать, сдирая её с цепей.       Джеймс плохо спит, вернее, вовсе не спит. Девчонка переворошила его память, подняла глубокое, личное, интимное — то, что должно было остаться с ним. Он вспоминает Красную комнату и лицо Наташи, тело, мягкую кожу и бархат на шее, где билась красивая голубенькая венка, так быстро пульсирующая под его чёрствыми, грубыми пальцами. В его голове рыжеволосая танцующая девушка, такая красивая, изящная с взглядом хладным, убийственным, но жгучим и манящим. Он вспоминает тренировки: в голове проскальзывают обнажённые образы, длинные ножки, изящные ручки с длинными пальчиками, глаза, боже, какие же это глаза — кошачьи, хитрые с вызовом смотрящие, напоминающие обо всех его грехах, о крови на его руках, о безумном, волнующем и страстном. Он хочет убить себя, но знает точно — так он не искупит ни одного своего греха. Знает точно, потому что Роджерс притащил Библию, чёрт, серьёзно?! Он бы расхохотался, да вот лёгкие сковывает жгучая боль острых когтей, которые рвут его плоть, разрывая изнутри сущность — зверь затаился, но готов выбраться из него в любой момент — он знает, чувствует.       К нему приходит психиатр, много говорит, пытается помочь — кто только не пытается! Он слушает, кивает, говорит о чём-то отстранённом, а потом смотрит в сторону чернокожего мужчины, неповоротливого, немного рассеянного, но приветливого. У него забавный свитер с оленятами; Барнс думает, что проведёт зимние праздники здесь. Сколько кстати до них? Где-то полтора-два месяца? Ему думать не хочется — выпить бы, или провести сеанс забвения — идеально.       Однажды к нему приходит Ванда, она старательно рыщет в его голове, но ничего не находит, говоря, что подобное не в её компетенции — его комната облитая красным легко может ей податься, но за последствия она не может ручаться: она может убить его, может выпустить зверя, а может и спасти. Но никто рисковать не хочет; правда Сэм говорит, что это не такой уж плохой вариант — Роджерс жалуется после планёрки. Баки закрывает глаза, плотно сжимает веки, хочет что-то сказать, да не смеет — кто он, в конце-то концов? Безэмоциональный отголосок того парня из Бруклина, ловелас и любитель женщин из прошлого, убийца и кровожадное существо из ближайшего настоящего, да брошенный, покинутый, с различными психическими заболеваниями в настоящем — не лучший перечень достоинств для солдата и человека имеющего право голоса. Сделайте хоть что-нибудь!       Ему снова чудится образ рыжеволосой Наташи, красавицы русской, такой живой и настоящей — там; такой искусственной и противоестественной — тут. Он находит убежище в этих клочках воспоминаний, в этом тёплом, изящном личике, в этих тёплых в его памяти руках; он укрывается от болезненных воспоминаний, скрывается от нежеланных картинок в голове, от пронзительных криков — от всего, что давит валуном на все органы, на него.       Кровяная боль жжёт всё внутри, выжигает на органах имена убитых, вдавливает органы внутрь — он не ощущает ничего, кроме боли, так безжалостно убивающей его, такой сильной, пульсирующей, жгущей его нутро, полыхающей по всему его телу. Пальцы сжимают волосы, практически выдёргивают клоки, его стенания не помогают, а лишь разжигают внутри очередную волну боли, пробуждая воспоминания, которые возникают из миражей его сознания. — Терпи — это цена твоего греха, — плюет в его сознании чей-то голос, смазанный, монотонный, надсмехающийся…       Дыхание сбивается, пол холодный, как снег. Затылок ударяется о белую плитку позади — в глазах рябит, тело один пульсирующий нерв, бьющийся за жизнь, напряжённый, накаленный до предела — уже лопнувший, но ловящий фантомную боль от пляшущих языков воспоминаний. Крик застревает в гортани, оседает сиплым ревём в груди, слабыми позывами тошноты — он на исходе. Медленно умирающее тело уже сгнило, да всё никак не может сгинуть в Ад окончательно. Сатана заждался своего гостя.       Он наверняка знает, что по его венам бежит не кровь, а сточная вода из труб — он весь пропах смертью, гнилью, тупым сознанием безысходности. Его каждую ночь бьёт по рёбрам клокочущее сердце, готовое разорваться от нестерпимой боли. Ему каждую ночь вкалывают обезболивающие препараты которые оказывают весьма слабый эффект на мутанта. Он погребён окончательно.       В его глазах танцует ненависть ко всем. Сильнее всего она горит к той, что расколупала указательным пальцем рану, засунула туда руку, а там — лоскуты бинтов, гной и кишащая осколками яма бездонных воспоминаний. Она зацепила корку, отодрала её, отошла и улыбнулась, мол, мучайся сам, а я понаблюдаю. И, чёрт, он бы продал всё, лишь бы сжать свою металлическую руку на её шеи, лишь бы огреть её чем-нибудь тяжёлым по светлой голове, лишь бы… Это мысли зверя! — Монстр живёт, царствует в тебе. Боже, как ты жалок.       Голос приобретает тон, вполне понятный тембр и звучание — голос той девчонки с пугливыми оленьими глазами, с дико бледной кожей, алебастровой под цветом люминесцентных ламп. Чтоб она в аду горела!       Он рыщет глазами по противоположной стене, усмехается мыслям об убийстве девчонки, представляя бионическую руку на её бледной с прожилками шее, воображая, как кровь медленно стынет в жилах, как он — лично! — перекрывает артерию, ту самую голубую венку, так ясно прочерчивающуюся под тонкой девичьей кожей. Как же это приятно!       И он полыхает этими мыслями, весь он горит от осознания того, что может осуществить подобное. И в тоже время отвращение, чувство полного отречения царствует в нём наравне. Ему противно от самого себя. Он хочет задушить эту мысль на корню, хочет искоренить её, но лишь протягивает левую руку, пряча правую за спину. Он желает, искренне, пустить пулю себе в лоб, но вспоминает, как боролся за жизнь, за свободу.       Ради этой ли свободы?!       И его снова мучает боль, он снова ощущает спазмы во всём теле. Он уже не различает, чувствует он всё ещё боль или всё прошло. Он настолько привык к ней, сросся, сроднился, что без боли не может представить себя, своё существование, свою жизнь. Ему хочется верить, что где-то там, в будущем, есть Барнс, настоящий Баки, а не эта фикция; реальность льнёт к нему грубой щекой, обнимает и шепчет о страданиях, об обречении на вечные муки, на постоянную, перманентную, горящую боль. И эта боль становится роднее сестры. Он ухмыляется.