Living dead

      Свежий аромат муската и кокоса витает по комнате. Тюль мерно развевается под дуновением ноябрьского ветерка, слабые, приглушенные ароматы насыщенного прохладой воздуха плавают по небольшому пространству кабинета. Птицы поют свои песни за окном, пролетают мимо и, словно рыбы, плывут по глади чистого неба. Переплёт вьюна отцвёл, голые ветви окутывают балку, удерживающую выступ мансарды; некрасивые, тёмно-коричневые иссохшие ветви тянутся по дому, напоминая о каких-то смутных событиях прошлого. Краска облупливается, а это верный признак наступления зимы.       Алиса тянется на софе обтянутой сафьяном, вытягивается, слегка поднимается, кладя голову на маленькую подушку. На дубовом столе в хаотичном порядке лежат бумаги, трепыхающиеся под силой ветра, шелестит опавшая листва за окном — нужно убрать двор, вспоминает Аткинс, переворачиваясь на другой бок.       Она засыпает в кабинете, который некогда принадлежал её дедушке, потому что не хочет ощущать запах мертвого. Здесь — тишь и благодать, спокойствие, приходящее с запахом старых документов и книг, расставленных в алфавитном порядке на старых вишнёвых полках шкафа. Алиссия помнит, что бабушка и отец всегда строго воспрещали подходить к шкафу ей и брату, даже старшая сестра грозила пальцем, отправляя в детскую. А сейчас, когда дом принадлежит ей, полки пылятся и медленно проседают под тяжестью книг; желания что-то взять отсутствует. Детское любопытство атрофируется в ней, так же, как мозговые клетки у алкоголиков.       Она встает с софы, закрывает окно и проходит к столу деда. Её рука, машинально (она не может объяснить почему) тянется к среднему выдвижному ящику стола, тянет за ручку, та податливо выдвигается, открывая её взору скрытые документы. На самом деле, Алиса не любила кабинет дедушки за секретность, она редко сюда заходила и по шкафам особо не лазила: знала, где хранится завещание и документы на дом — ей этого хватало. Она знала, что в среднем ящике хранится его револьвер, который ему торжественно вручили после успешно проведённой операции во Вьетнаме, здесь же была почётная грамота — медаль он забрал с собой. Она вытащила грамоту, цепляя вместе с ней папку в белом переплете ниток. Положив оружие и грамоту на стол, она уселась в чёрное кожаное кресло, развязывая незамысловатый бантик, скрепляющий листы документов. Положив её на стол, Алиса тяжело выдохнула.       Первая страница содержала ужасную фотографию человекоподобного существа с атавизмами на теле, а его строение содержало рудиментарные признаки: хвост, не ногти, а когти, удлинённые конечности, изогнутые в запястье руки. Существо было не живое, у этого человекоподобного был неестественно открыт рот, зрачки закатились, а мертвые белки неестественно впали, лицо хранило ужас, немой, мертвенный, тихий ужас ощутимого в последнюю минуту смерти. Фотография крепилась к досье: год рождения, даты, какие-то цифры, пол, наблюдения, заключение и день смерти.       Следующий лист содержал информацию о женщине. Характеристика, снова даты, числа, в которых ей удалили органы, потом числа, когда пересадили новые — модифицированные, созданные искусственным путём. Последнее — дата смерти.       Аткинс достаёт следующий документ. Её детская фотография. Алиса кривится, неестественно морщит лицо, протирает глаза. Наблюдаемый объект… Проявляет повышенный интерес к человеческой памяти… Способна к манипуляциям… Деградация способностей… Повышенная усталость… Заключение… функционирует… теряет навыки… непригоден для дальнейших исследований. Она урывками вычитывает информацию, а потом отбрасывает документ, заправляя волосы назад.       Эти документы она нашла пару лет назад, случайно, хранила от посторонних глаз так далеко, как могла. Эти ужасы, которые теперь не так уж и пугали, были настоящими изуверскими, непонятными для её чистого сознания, вещами. Она искренне не понимала: зачем? Рассматривая подобные документы в комнате дедушки, натыкаясь на ужасающие воображение простого обывателя вещи, она, так же как и остальная масса не понимала, противилась, отрицала, отказывалась понимать, воспринимать данную информацию. В её мерном мире с тихой чередой событий подобное было попросту невозможно, но вот она — живое доказательство нечеловеческих экспериментов над живыми людьми, живой свидетель действий совершаемых против человечества. И она до сих пор жива.       Алиса хочет истерично смеяться, кричать, плакать. Она бы легла здесь, закрыла глаза и больше не открыла их. Просто потому что не может больше жить так, существовать в мире, где подобное — норма, потому что никто не знает, никто не видит, потому что так ведь проще, правда? Ей, проблематичной особе лишённой всякого бремени ответственности и обремененной разве что своей совестью и догмами религии, до безумия надоедает собственная жизнь с этими вечными винтами, непонятными ей приёмами. Опостылело.       Дедушка смотрит на неё с фотографии, улыбается, держа на руках внучку, положив одну руку на плечо брата, прижимаясь к старшей сестре. Алиса кладёт фотографию, снимком упирая в стол, а потом выдыхает, откидываясь на спинку кресла. В голове наступает трепещущая тишина, так же резко, как рой мыслей влетает в её сознание. Ей достаточно вспомнить лицо Якова, большие голубые глаз, маленькие тёплые ручки на своём лице, улыбку с шатающимися молочными зубами, запах молока и шарлотки. Она вдруг понимает, что жизнь у неё не лишена смысла, у неё есть ради кого волочить это существование, есть ради чего идти по тернистому пути жизни со своими ловушками, опасностями; может, всё-таки её ждёт какое-то счастье в конце дороги? — Боже милостивый…

***

— Я плохо сплю. В голове рой чужих мыслей, тело снова сковывает крупная дрожь, а ещё я периодически ловлю галлюцинации как при ПТСР, только боль осязаемая, настоящая… это трудно.       Наташа смотрит на Алису, откидывает волосы привычным жестом и мягко улыбается слишком притворно и неестественно, чтобы Алиса поверила в искренность, но это лучше чем полное безучастие. Романофф ведет плечами и откидывается на стул, наполовину опустошая кружку с кофе, впитывая в себя запах крепкого напитка, от которого мисс Аткинс уже воротит. Алиса смотрит на Наташу из-под ресниц, зрачки плавают в бледной лазури, перекатываясь в желтоватых белках, прячущихся под толстым маревом предрассветного дня, совсем как в Румынии. — Могу устроить встречу с психологом… — Ты знаешь, что психологи и психиатры бессильны, потому что проблема заключена в подкорке мозга. Я не больна, я — заражена сывороткой, облучена гамма-лучами и отравлена электромагнитными волнами, которые заставляют меня смотреть во снах на жизнь того… человека, — она выплёвывает последнее слово, цедя его сквозь стиснутые зубы.       Её глаза падают на пикетирующую молодёжь за стеклом кафе; студенты какого-то технического университета с цветастыми плакатами выступают против очередного вредного продукта, в производстве которого эксплуатируется труд невинных детей из стран третьего эшелона. От этих сцен и безукоризненных плакатов с лозунгами уже воротит. Администратор косится на них, боязливо поглядывая на недовольных посетителей, которые раздражены шумом и уже готовятся покинуть заведения, поскупившись на чаевые. Забавно, думает Алиса, вспоминая спокойную улицу на Тириот-авеню.       Алиса разыскивает блуждающий взгляд Наташи, перехватывает его и вздыхает, тяжело, как чахоточная, готовая умереть на рассвете; щёки у неё горят как у больной, к слову. Романофф смотрит бесстыдно, открыто, лишаясь всякого смущения и замешательства, разглядывает Алису; у той красные пятна проступают на щеках, шее и лбу — она почему-то ощущает досаду под тяжёлым взглядом Наташи, ощущает неловкость и какую-то природную абсурдность данной ситуации: овца волку не товарищ, но почему-то она общается с ней, делится проблемой. Наверное, это из-за того, что она не может рассказать никому другому об этом; наверное, потому что, Наталья единственная, кто смотрит на проблемы, как на сущий пустяк — у той их больше и они явно похуже. Романофф никогда не осуждает, ухмыляется и податливо кивает, мол: «это ты называешь проблемой?» И этот жест наводит спокойствие, какую-то приторную тишину, то самое, что облегчает тяжесть на сердце, то, что скидывает когти с горла. — Я не эксперт, но, возможно, психолог поможет тебе научиться переносить эти… недомогания, — она долго подбирает слово, хмурит лоб и всё же оглашает что-то менее грубое, — возможно, он научит тебя справляться со стрессом. Подумай; всё же, психолог в нашей конторе — бесплатный для сотрудников. Ты, можно сказать, временный работник. — А ты бы пошла на моём месте? Открылась бы постороннему человеку? Не советуй того, чего бы сама не сделала, — очень глупо выглядит со стороны, — она прямит спину, заправляя прядь волос за ухо, и кривит губы. — Как же с тобой тяжело, — на выдохе произносит Наташа.       Наташа думает, что проблемы Алисы надуманны и до банальности иллюзорны, как миражи в пустыне — возникают от обезвоживания и усталости, которая свойственна девушкам её возраста в подобном положении. Хотя, Романофф судить об этом не так легко: маловато девушек она видела в подобном положении в таком возрасте, а если быть честным — никогда не видела. Но ей кажется, что именно так должны вести себя девушки с нестабильной психикой, привыкшие к условиям повыше, нежнее и мягче, чем те, которые опутывали Аткинс сейчас.       В голове проносятся слабые отголоски прошлого: Красная комната в её памяти помнится яснее всего, она, к сожалению, до мелочей всё помнит — рада бы забыть, да понимает, что должна сохранить лицо врага в сознании, должна выть от ноющей боли ночью, должна хотя бы так искупить свой грех. Только перед кем? В бога она не верит, а мёртвым искупление и за даром не сдалось. Она наталкивается на верную мысль, но отпускает её: такой как она, не нужны доказательства невинности, она не хочет признавать, что пытается очистить имя в собственных глазах, потому что понимает — оно никогда не станет поистине чистым. Она вся в крови, она виновата во многом, за её плечами грехи тонут в собственной черноте, захлебываются мутно-чёрной кровью, которая не сворачивается, а наоборот как из рога изобилия льётся, пачкая спину Романофф в холодной крови безжалостной убийцы.       Алиса в её глазах невиннее ангела. А что взять с этой простой девушки? Она не вредила, точно уж не убивала, да и каких-то сильных грехов за ней не водилось. Иногда, Наташе кажется, что самый страшный грех, который могла бы совершить эта простушка — не выполненное домашнее задание в школе и лишняя бутылочка пива на вечере выпускников. Ей смешно от собственных мыслей.       Она разглядывает лицо Алисы, которое сейчас кажется лишённым всякой красоты и привлекательности: мученическая полуулыбка, воспалённо-больные глаза, заплаканное, изнеможённое лицо, понурая хрупкая фигурка, осунувшиеся черты лица и желтоватая кожа. Даже глаза потухли под гнётом ночных кошмаров и тяжёлых воспоминаний другого человека. Алиса не кажется той красавицей, которую Наташа когда-то подловила на пороге дома — нет; Алиссия сейчас — уставшая женщина, полностью лишённая надежды на какую-то было реабилитацию. Нет в ней того озорного огня, нет той кошачьей хитринки, той детской наивности и непосредственности — только сквозящие пустотой глаза, выдохшееся тело и усталая полуулыбка. — Что-то ещё видела… удалось отрыть в своей голове что-то? — вопрошает Наташа, практически огибая стол своим корпусом, наваливаясь грудью на него. — Того что вам нужно я не увидела. Говорила же: нужны сеансы, как у психотерапевта — просто так это не выйдет. И перестань вспоминать своё прошлое, не могу в глаза тебе смотреть, — прерывисто говорит Аткинс, скручивая салфетки.       Алиса ощущает напряжение Наташи, чувствует всеми фибрами души её боль, которая приглушёнными спазмами давит на виски и колит слабое сердце за грудиной. Романофф ощущает себя виноватой, всего на минуту опускает голову, а потом смотрит на Алису — та знает то, что не должно было всплыть из глубины её мутно-красного моря прошлого. Аткинс смотрит на неё, кривится от картинок в голове, хочет сплюнуть, но лишь жмёт плечами. — Не волнуйся, мне до твоего «кровавого» романа с главным психом-убийцей прошлого и нашего века нет никакого дела — делай что хочешь. И я уж точно не собираюсь рассказывать о том, что видела — самой мерзко от наблюдения за подобными откровениями, — кривится Алиса, когда в голове проскальзывает сцена сношения двух убийц. — Мерзость, — шепчет она, отворачиваясь от Наташи.       Алиса не понимает, кому она это сказала: картине, которая скользит в её голове, себе за то, что видит эту картину или Наташе. Только знает, что ей и вправду неприятно. Откровенные сцены, гуляющие в её сознании, не похожи на что-то, что обычно сопутствует близости двух людей, нет; они лишены вылизанной привлекательности, сквозят отсутствием каких-то настоящих чувств, эмоций — тупая мысль бьёт по рёбрам: в жизни наёмных убийц ведь так? Там нет места любви, ласки, нежности; они убивают безэмоционально и вступают в связи без зазрения совести, без расчёта на чувства. Алиссия чувствует слабый укол в сердце: Наташа — чувствует. Она ощущает это, видит в своей голове её руки, обхватывающие тело мужчины, понимает — та испытывала чувства, ошибочные, порочные, неправильные…       Она не вправе судить, но продолжает это делать. Лицемерка. — Ты думала о новом… сеансе? — приподнимает брови Наташа. — Да, — шепчет она, играя со шнурками от толстовки, свисающими с капюшона, — думала. — Что-то решила? — терпеливо ведёт Романофф. — Не знаю. Я думала, что вы сами составите график. Я не хочу частых встреч, но если их будет крайне мало — будет не очень хорошо. Вмешательство в голову — сложный процесс. Если редко его проводить, я могу не поймать новую, незнакомую мысль или врезаться в «стену». — Стена? — переспросила собеседница, ёрзая на стуле, пытаясь подобрать максимально удобное положение. Ей становится неудобно. Непривычное ощущение. — Ну, что-то вроде преграды в человеческих воспоминаниях, которую успевает возводить сознание. Защита от вмешательства, типа баррикады: человек пытается защитить своё сознание от посторонних, если редко проводить сеансы, то мозг быстро возведёт крепость, а если часто — он не успеет, я буду постоянно рушить её, истощать силы. Конечно, я смогу сломать «стену», но это трудно, приходится затрачивать много энергии, силы. Лучше всего проводить сеансы — раз в неделю.       Наташа твёрдо кивает, как солдатик из старого фильма про войну французов и русских. Алиссия смотрит на неё, неотрывно, разглядывает безукоризненно чистое лицо, красивые большие глаза с длинными ресницами и правильный нос — красивая, совершенно не круглолицая, как большинство славян, женщина. Алиса вспоминает свою мать, Клариссу, наполовину русскую, вспоминает её кругловатое лицо с живыми синими глазами, с густыми каштановыми волосами и приятным ароматом вербены и трав. Между двумя женщина (совершенно разного поколения), Алиса скорее бы назвала свою мать славянкой, чем Наташу, которая, кажется, полностью адаптировалась к жизни в государстве с демократическим строем, даже внешне. Так странно. — Ты ещё что-то хотела рассказать? — Я… не совсем. Вернее… — она теряется в мыслях, а потом сводит брови и смотрит в глаза, — мой дедушка работал на Гидру?       Наташа ошарашено смотрит на Алису, а потом выдыхает, опуская грудь. Она поддается вперёд, смотрит в её глаза и склоняет голову. Она ведёт головой, оглядывается, а потом упирает руки в стол. Терзающиеся странными догадками лицо Алисы выглядит непривычно, по-особенному живо и естественно. — Нет. Твоя бабушка исследовала человеческие мутации, их воздействие на весь человеческий организм: существование и развитие. Она была советским научным сотрудником, удостаивалась наград и изучала феномены в живых организмах. Ты же знаешь, что родилась со слабым сердцем и лёгкими? — Алиса утвердительно кивает. — Она исследовала мутации и пороки организмов, старалась их искоренить. Её дальнейшие работы строились на изучении радиации, облучения и раскрытия в полной мере способностей мозга: активность различных долей головного мозга и их влияние… — Бабушка работала в Румынской больнице, где меня лечили в детстве. Я знаю это. — Трудами твоей бабушки интересовались в Гидре. Она не знала что это за организация, считала, что может помочь людям, мечтала об этом… — Она отошла от дел, после того, как со мной сотворилось вот это всё. А потом она умерла, кажется, дедушка говорил, что это был несчастный случай; с ней случился удар, я точно не помню…       Наташа кивает, когда видит неожиданно озарившееся новой мыслью лицо Аткинс. Та всё понимает, осознаёт, смотрит на Романофф и странно косится на кольцо, крепко сидящее на её безымянном пальце. — Почему меня не убили? — отчуждённо вопрошает она. — Бессмысленно. Ты была слишком мала, к тому же, все считают, что твои способности — фикция, появились и испарились. Гидра долго наблюдала за тобой в детстве, пока не пришла к выводам, что ты ненужное, случайно выжившее существо, не имеющее для них особой значимости. К тому же, заслуги твоей бабушки и спонсирование их материалами для дальнейших исследований сделали своё дело. Тебя просто списали, как сломанную деталь. — Очень мило с твоей стороны, сравнивать меня с деталью, — кривится Алиса. — Всё равно, это странно. Разве они не должны были избавиться от меня? Это не в принципах главных злодеев… — Не бери в голову. Скажи спасибо, что жива, — нервно проговаривает Наташа, складывая салфетку под столом. Наташа впервые волнуется за что-то, испытывает накал эмоций внутри. Она впервые хочет сбежать…