***
с днем рождения, Джеймс! ловко я тебя обманул, не так ли? но сначала по порядку: по моим подсчетам, тебе уже должно было исполниться семнадцать лет. как это ощущается? что хочется делать? а что ты уже успел сделать? надеюсь, получил права и успел разбить отцовскую машину. или врезать тому, кого ненавидишь. или сбежать на ночь из дома к лучшему другу. может, ты сходил на концерт любимой группы? попробовал травку? пережил предательство? как твоя жизнь, Джеймс? надеюсь ты исполнил все, что хотел. надеюсь, ты сумел сделать больше, чем я за эти семнадцать жутких и никчемных лет. как дела, Джеймс? ты счастлив? признаюсь, что не упустил возможность поиграть с тобой и сначала отправил письма с цитатами Чарли Брауна, а потом и вовсе заставил тебя помучиться и дождаться вечера. на самом деле, я испугался, что отец может перехватить конверт. если бы он перехватил письмо с цитатами — он бы не догадался., но если бы он увидел этот текст, он бы сразу поднял тревогу. такой вот у нас отец. надеюсь, он ещё жив. надеюсь, он не умер от своей жадности и злости, которая начала пожирать его ещё задолго до того, как появились я или ты. поэтому, пожалуйста, никому не говори, что я связался с тобой. это будет равно третьей мировой. это будет равно взрыву Челленджера. на случай, если ты злишься, если тебе очень больно — прости меня. я не могу представить, что ты сейчас чувствуешь, и разрешаю тебе по праву называть меня ублюдком или словами куда хуже, чем это. ты можешь вообще не читать дальше эти письма, разорвать в клочья конверт, сжечь, скормить соседскому псу, если он еще жив, все мои переживания и несчастья. у тебя есть полное право меня ненавидеть, но у тебя также есть право узнать всю правду. почему. что произошло. а произошло очень многое. к сожалению, я не могу выдать тебе всё сразу: и тебе, и мне нужно время. четыре года — слишком короткий срок. ты получил это письмо именно сейчас, потому что меня не стало тогда, когда мне было семнадцать. это самый странный возраст в твоей жизни, когда ребенком тебя уже не считают, а за взрослого еще не принимают, и ты не знаешь, куда деваться и на кого полагаться, кем быть и о чем думать. я ненавижу свои семнадцать лет. это похоже на тот обрыв в нашем городе с бурной рекой, которую надо перейти, чтобы попасть на другой берег, но дело в том, что река — ледяная, что она такая быстрая, что вмиг унесет тебя очень далеко от места, где ты родился и вырос. я еще не решил, хорошо ли было ступать в эту реку, но уже поздно. и чтобы всё прояснить, мне нужно сказать тебе одну вещь. эти письма — не реальное время. сейчас мне семнадцать. сейчас я такого же возраста, как ты. и если тебе это кажется ненастоящим, то ничего уж тут не поделаешь. доверься мне, Джим. потому что сейчас для меня ты — единственный человек в моей жизни, которому я могу доверять. я начинаю с самого начала. мне четыре года. я карабкаюсь по горке на детской площадке, и она желтого цвета, так что глаза неприятно колит, а где-то за моей спиной — беспокойный голос бабушки. в нашей семье вообще все говорят как-то громко и неосторожно, не понимая того, как дети могут реагировать на такие звуки. бабушке все равно, что я падаю и разбиваю колено. рана щипет и колит, а я сижу на самом верху горки и смотрю на детскую площадку так, будто она принадлежит только мне. она была пустой в тот момент. кроме бабушки и меня никого не было. я мог присвоить её себе. я представил себя настоящим королем этого маленького мира. я касался пальцами своей коленки, а из раны по ноге кровь затекала в шлепки. я не плакал от боли, хотя мне и было очень больно, потому что отец запрещал мне рыдать уже в том возрасте, и я просто не мог позволить себе проронить и слезы, а бабушка говорила по телефону. это было семнадцатое августа 1998 года. это был такой смешной телефон Нокиа с маленькой антенной, у него еще можно было поменять цвет задней панели, что всегда приводило меня в абсолютный восторг. в отличие от Эмили, мы с тобой росли во время, когда каждый электронный прибор, появляющийся в доме, создавал визг не только у детей, но и у взрослых. так вот бабушка положила этот телефон в карман, и я вспомнил, как дед предостерегал её, что она обязательно потеряет это дьявольское изобретение (она ведь действительно потеряла его через неделю). она подошла тогда к этой желтой горке и постучала по ней ладонью. она сказала: «у тебя родился брат». и солнце уже было на закате, и я смотрел на это красное небо, совсем не понимая этих слов. что значит «родился»? откуда? как? я спросил: «и что?» бабушка засмеялась и сняла меня с горки. она даже не обработала мою коленку дома. это мое первое воспоминание из детства. второе датировано шестым сентября. это именно тот день, когда тебя привезли домой из роддома. ты родился очень слабым, и тебя выхаживали в больнице. бабушка и мама вообще очень долго плакали, узнав о твоем диагнозе, как будто ты родился без руки или без ноги. я тогда совсем ничего не понимал. впервые я увидел тебя в таком свертке, как будто ты был букетом цветов из цветочного магазина, куда мы с бабушкой очень часто заходили, когда выбирались в центр города. я сидел на диване, который выкинули через пару лет, потому что мы с тобой пролили на него огромную бутылку гранатового сока, и мне дали тебя в руки. первое, что я сделал, — ущипнул тебя за нос. ты даже не проснулся, у тебя даже не дрогнули веки. вот настолько крепко ты спал. помню, что папа тогда сказал мне очень строго: «он болеет, с ним нужно быть осторожным». я удивился: «он ведь только родился, как он может болеть?», но не высказал своего удивления и поцеловал тебя в лоб. наше первое знакомство было вот таким. тихо играла песня Игги Попа на старом магнитофоне, она тогда была очень популярной, и дул ветер из приоткрытой двери, какой она обычно бывает у нас летом, и дед снимал всё на новенькую камеру, на экране которой всегда были какие-то помехи. и я держал тебя в своих руках, совсем не осознавая, что держу в руках настоящую, болезненно-крохотную жизнь. первый раз я рассердился на тебя, когда услышал твой плач глубокой ночью. в моей комнате был ремонт, мы ведь только переехали в этот дом, а в связи с твоим рождением нужно было очень торопиться. и я спал вместе с бабушкой на кушетке в той комнате, которая сейчас предназначается для маленькой Эмили (по моим подсчетам, сейчас ей шесть лет, поэтому она уже не очень маленькая), а ты был в комнате родителей. ты плакал, а я проснулся от этого невыносимого крика, и мне сразу захотелось задушить кого-нибудь подушкой. то ли тебя, то ли себя, то ли храпящую рядом бабушку, которую я всегда очень любил, несмотря на её постоянное равнодушие по отношению к каждому человеку на этой земле. ты плакал., а тебя никто за это не ругал. в то время, как отец замахивался ладонью каждый раз, когда я начинал всхлипывать. а тебя никто не ругал. наоборот, все сбежались у твоей кроватки, показывали тебе разные рожицы, а сонный папа качал тебя на руках, пока сонная мама устраивалась поудобней в кровати, чтобы тебя покормить. и так было всегда. сонные родители, плачущий ты, и я, смотрящий на всё это через узкую щелку между дверью и дверным косяком. мне было обидно. и тогда я решил для себя, что всеми силами начну добиваться внимания своих родителей. и если в четыре года я уже был таким эгоистом, ты понимаешь, почему я так обходился с тобой позже. я всю жизнь жалел об этом, и если бы я мог вернуть время назад, я бы оставил тебя в покое, но мне ведь никто не объяснил, что от малейшего кровотечения ты можешь умереть. мне ведь никто не сказал, что родители бегают за тобой лишь потому, что хотят сохранить тебе жизнь, а они бегали. особенно, когда ты начал ползать. ты всё хватал вокруг, ударялся о каждый угол, так что твое тело было синим, и мне нравилось давить на твои синяки, чтобы ты морщил свой нос. когда ты встал на ноги, мама вообще не отходила от тебя. когда ты научился бегать, папа стал привязывать тебя к твоему детскому стульчику, чтобы отлучиться на пару секунд и обойтись без кровопролития. потом он тебя, конечно, отвязывал и смотрел в оба глаза. все плохо спали из-за тебя. ты был чертовски подвижным. ты был хрустальным. мне никогда не уделяли такого внимания. и ведь странно, что мне, первенцу, не передался этот ген, что я выкрутился, что я родился совершенно обычным ребенком. как-то я даже застал скандал мамы и бабушки. я был уже взрослым, уже многое знал о твоей гемофилии, даже слишком. я подслушал эти крики (хотя их нельзя было не услышать) из прихожей, пока они стояли посередине кухни, а выпившая мама плакала в свои ладони. она кричала: «почему ты ничего не сказала мне?», она была такой расстроенной, что мне казалось, она может развалиться на части: «почему ты не предупредила меня об этом гене?» понимаешь, что даже сейчас определить, есть ли у тебя ген данной болезни, можно лишь на 50%, при этом обязательно нужно составить семейное древо, опросить всех, кто так или иначе тебе близок из родственников. у нашей бабушки — две дочери, и наша мама является носителем. и бабушка ей никогда об этом не говорила. когда родился я, у мамы не было никаких отклонений, у меня — тем более. не было ни одного сомнения в том, что ты родишься таким же здоровым. мама была в истерике. это было в тот день, когда тебя увезли в реанимацию после полученного пореза на щеке. все боялись, что мы тебя потеряем. хотя, казалось бы, всего-то порез на щеке. ты не приходил в себя несколько часов. мама плакала: «я бы сделала аборт, если бы знала о болезни!» я могу сейчас рассказать тебе об этой тайне, но она является не больше, чем выплеском эмоций. я уверен, мама бы никогда не хотела, чтобы ты проходил через эти страдания всю свою жизнь. я уверен, в тот момент она говорила не серьезно. бабушка тоже плакала и извинялась. а я тогда только вернулся из больницы, а отец задержался в машине. через месяц мама узнает, что она беременна нашей сестрой. и, скорее всего, Эмили сейчас является носителем этого гена, и один из её сыновей будет болеть гемофилией. и ничего уж тут не поделаешь. ты не думай, в этом письме не будет ни слова о том, что со мной случилось совсем недавно (для тебя — что случилось четыре года назад), здесь будут лишь слова о тебе, потому что тебе исполняется семнадцать в две тысячи пятнадцатом году. после того, как ты научился ходить, я стал еще больше не любить тебя. по крайней мере потому, что мама заставляла меня брать тебя с собой, и каждая такая прогулка заканчивалась твоими рыданиями, за которые, опять же, тебя никто не ругал. порой мне казалось, что я вырос роботом, без слезных желез, такой тихий и равнодушный по сравнению с тобой — громким и восторженным. в тебе бились силы. я не мог дать этому объяснение тогда, не могу и сейчас. может, ты был таким живым, подвижным, чертовски эмоциональным лишь по одной причине: ты чуть не умер в детстве. может, поэтому? может, в тебе было так много жизни лишь потому, что ты мог потерять её в любой момент? ты ведь действительно мог. бабушка чуть ли не заворачивала тебя в пузырчатую пленку, как антиквариат, как хрустальные стаканы, потому что ты мог разбиться на осколки и никогда не воссоединиться вновь. Джим, я до сих пор не понимаю, как мог так ужасно к тебе относиться — к ребенку, которого просто не полюбило собственное тело. до сих пор помню, как держал твою маленькую ладонь в своей и не знал, как себя чувствовать рядом с тобой. я должен тебе кое в чем признаться, и это сложнее, чем что-либо. это самая ужасная и жестокая правда, которую я несу с собой всю жизнь, от которой я горблюсь, от которой мой шаг становится тяжелее. когда тебе исполнилось семь лет, а чаша моего терпения была переполнена твоими капризами, влюбленными глазами родителей, когда те на тебя смотрели, я решил тебя покалечить. это не было внезапной мыслью, кажется, я планировал это очень долго. это как планировать поездку в летний лагерь и представлять, как весело тебе там будет. только мне не было весело, мне было грустно и печально. я выбрал время, когда родителей не будет дома, я дождался, пока ты уснешь. и я взял нож. помню, как скрипел пол у меня под ногами, а до твоей комнаты оставалось всего десять шагов. у меня в ладони дрожала рукоятка ножа, а твоя грудь вздымалась вверх и опускалась вниз при каждом коротком вдохе. я подошел к тебе вплотную, глядел на твои дрожащие веки и ресницы и думал, как вонзить тебе нож в грудь и что ты почувствуешь. может, не почувствуешь совсем ничего? это был всего лишь эксперимент. мне хотелось узнать, что будет, если у тебя пойдет кровь. до этого я никогда этого не видел. я не знал, почему все так бережно к тебе относятся, почему у нас в доме спрятаны все колюще-режущие предметы. была ли ошибка родителей в том, что они не смогли мне сказать: «если у него пойдет кровь, он может умереть»? я не понимал, почему тебя нельзя трогать (хотя и трогал и бил и валял на земле). я не понимал, почему ты такой слабый, почему тебя постоянно куда-то увозят. я. не. знал. и поэтому я решил проверить. я коснулся лезвием твоей руки, и в ту же секунду отец, вернувшийся домой, схватил меня за пояс. и отнес меня в подвал. кухонный нож оставался лежать на ковре у твоей кровати. я сидел там два дня без еды (вода текла через кран, к которому обычно подключали шланг, чтобы полить газон), я был в полной темноте и в полной изоляции. отец ни разу не зашел, чтобы проверить, что со мной. может, я повесился на том самом шланге? было сыро, было тихо. я слышал, как ты бегал наверху, стучал маленькими пятками, от чего мой потолок немного дрожал — сыпались опилки. я использовал железное ведро вместо унитаза, поэтому в подвале воняло. я старался мыться через этот кран. целых два (!) дня я сидел там, обняв себя руками, сжавшись в комок, думая о том, что же сделал не так. я же вообще ничего не сделал (действительно!). когда приехала мама, отец вбежал ко мне и строго мне всё объяснил: «у Джеймса гемофилия», сказал он, «плохая свертываемость крови». я спросил: «он умрет?» отец сдвинул широкие брови и ответил: «если ты притронешься к нему, то да». я ничего не понял даже тогда. он схватил меня за руку: «если ты скажешь матери, что сидел здесь все два дня, я скажу ей, что ты пытался убить брата». я взвизгнул: «я не пытался его убить!» мы остановились на лестнице, ведущей к первому этажу дома: «если ты ещё раз попытаешься что-то с ним сделать, ты навсегда останешься в этом подвале». и не то что бы я очень боялся самого подвала. я очень боялся этой холодной тишины, этого прожигающего насквозь одиночества. тогда отец заставил меня почувствовать эту предельную степень жуткой тоски, которая остается в моей груди по сей день. я не знал, в чем я был не прав, сидел там, кусал себя от чертового голода, а перед моими глазами были только твои дрожащие ресницы. прости меня, Джеймс. прости меня. я виноват перед тобой. я виноват перед собой. и я пообещал себе, что больше никогда не причиню тебя вреда, что лучше я буду заботиться о тебе, стану твоим другом, самым лучшим братом на свете. и я пообещал себе это лишь потому, что хотел избавиться от звенящего чувства одиночества, чтобы выдавить из себя все слезы, всю тоску. я пытался искупить свою вину. я так пытался! я благодарен тебе, что ты простил меня за всё, что я с тобой делал — за все синяки и шрамы. мне очень жаль. с каждым днем, что мы росли вместе, мне делалось лучше. я никогда не представлял, что мне может так нравиться проведенное время с таким маленьким человеком, желающим узнать весь мир, растирающим между пальцев травинки и лепестки маминых цветов, которые она сажала каждый май. с каждым днем я ощущал всё большую принадлежность к этому миру, как будто ты открыл мне на него глаза, как будто я хотел жить и жил ради тебя, своего младшего брата. я больше не ощущал агрессии и злости, но я всё так же боялся отца, смотрящего на меня исподлобья, обещающего, что он навсегда оставит меня гнить в этой сырости. я не могу простить его за это, хотя и знаю, что сам виноват. но я не могу. он уничтожил во мне то, что зарождалось внутри с самого моего детства. он уничтожил само детство. с тех пор я живу в постоянном страхе остаться один. меня преследует взгляд моего отца. меня преследует страх остаться голодным, именно поэтому я никак не могу наесться. мне приходится заниматься спортом, чтобы не набирать вес. я не могу остановиться, Джим. я все время куда-то бегу. я все время откуда-то убегаю. мне постоянно хотелось научить тебя тому, что я знал и умел. мне постоянно хотелось оставить в тебе частицу себя, своего опыта. надеюсь, что в каком-то смысле у меня это получилось. хотя за прошедшие четыре года ты мог выбрать любую дорогу, и она бы все равно оказалась правильной, потому что она твоя, ничья больше. у тебя также есть выбор показать эти письма родителям, рассказать всем, что я объявился, забить тревогу и пуститься меня искать. и я сразу скажу: не стоит. не надо меня искать. не ищи, иначе я исчезну насовсем. ты будешь получать по письму каждый вечер и не пытайся гадать, кто их доставляет и откуда. по крайней мере, не пытайся сейчас. ты скоро сам все разузнаёшь. помнишь, мы играли в эту игру со стариком Ирвингом, когда он закапывал конфеты у себя на заднем дворе, и нам нужно было найти этот клад? сейчас я постараюсь сделать то же самое. растормошить тебя, заставить тебя вспоминать и сделать определенный вывод. потому что самое главное в нашей жизни — сделать вывод, научиться смотреть на ситуацию с разных сторон, анализировать, думать: «почему он поступил так, а не так», чтобы, когда у тебя появятся сомнения, ты смог их быстро от себя отгонять. я всегда пытался учить тебя этому. сознанию. наш отец не дал мне абсолютно ничего, что могло бы научить меня жизни или хотя бы объяснить, что это. не было никаких советов и подсказок. были лишь слова: «не смей плакать», «ты должен», «ты обязан», «будь послушным», «будь вежливым». хотя знаешь, Джим, всё это сделало меня таким, какой я сейчас есть. я не знаю, кем бы я был, если бы не строгий голос папы. но я знаю, кто я есть сейчас, и мне это совсем не нравится. а это письмо всё еще о тебе, потому что тебе сегодня семнадцать, и это то время, когда ты должен себе понравиться. когда мир должен принять тебя, когда ты должен принять его в ответ. я знаю, что у тебя есть определенный страх. у меня он тоже есть. я знаю, что избавиться от этого страха бывает очень тяжело, но мы для этого здесь и нужны. мы здесь, чтобы протаптывать себе путь, чтобы ругаться на самих себя, бояться самих себя и узнавать, узнавать. я думаю об Эмили. мне интересно, какая она сейчас. мне интересно, на кого она похожа и не является ли жертвой наших беспечных родителей. я родился, когда маме было восемнадцать, папе — девятнадцать. они понятия не имели о том, как ладить с детьми и умели лишь ненавидеть мир вокруг. им пришлось пожениться. им пришлось уживаться друг с другом и со мной, воспитать человека, который может стать им опорой, кем-то важным и самостоятельным. они боялись за меня, потому что думали, что я могу совершить такую же ошибку молодости. считают ли родители друг друга своими собственными ошибками? ты родился, когда маме было всего двадцать два, и ты был неслучайным ребенком — тебя любили и тебя хотели воспитывать. и я уже не виню тебя, да и родителей винить глупо. я просто осознаю, что являюсь их ошибкой, и тут уже ничего не исправить. я родился во время, когда в моду вошли широкие брюки и кеды Адидас, во время покушения на жизнь Тупака и в годы расцвета хип-хопа. я родился в годы, когда мир начал приходить в себя после холодной войны, когда умер Курт Кобейн и правил Билл Клинтон. Я вырос на гранже, на гаражном роке, огромных разноцветных куртках и битве между Западом и Востоком. весь мир в то время был огромной ошибкой, громкой, взрывной ошибкой старшего поколения. наша бабушка обожала Биттлз и ненавидела Ноториуса Би Ай Джи*, не чаяла во мне души и каждый год говорила, что через десять лет наступит конец света. мы ждали какого-то переворота с приходом нового тысячелетия, какого-то знака, что вся жизнь не напрасна, что в мире еще может остаться что-то важное, кроме книг Оруэлла. но ничего не изменилось. время шло, у нас появлялись телефоны и компьютеры, Курт Кобейн становился популярнее, отец — злее, ты — старше, я — всё печальней. бабушка уже не говорит о конце света, а я чувствую, что он вот-вот настанет. Джим, с каждым годом, что я наблюдал за твоим взрослением, я чувствовал себя полезнее, чем мог быть. ты не был ошибкой родителей, ты был точной схемой, продуманной и очень важной для всей нашей семьи. благодаря тебе родители стали серьезней, благодаря тебе они начали понимать ценность жизни. твоей, своей. может, моей тоже. они ведь меня любили. наверное, любили. хотя бы совсем немного. ведь в конце концов, любовь, — единственное, что может объединять и спасать. в конце концов, это единственное, за что стоит бороться. возможно, я чего-то не понимаю. возможно, я совсем не прав. мне никогда не говорили, прав я или нет. ты можешь поспорить со мной, Джим. ты можешь сказать, что мои мысли об этой грязной и слишком быстрой жизни драматизированы. я действительно люблю драматизировать. и ты можешь задать себе вопрос «есть ли в этом хоть какой-либо смысл?» в моих письмах, в моих мыслях, в любви наших родителей, в светлых волосах Эмили и твоей не останавливающейся крови. есть ли смысл, Джим? в том, чем мы живем, в том, через что проходим. а может бабушка была права насчет конца света? может, он все-таки наступил, а мы его просто проспали. одно я знаю точно: ни я, ни ты не сможем противостоять течению этой жизни. люди скоро забудут Тупака и Курта Кобейна, из моды выйдут кеды Адидас, а все, кого мы любили, в конце концов, умрут. но я хочу, чтобы ты знал еще кое-что: твое рождение изменило всё в этом мире. меня, наших родителей. изменило течение этой жизни. Джим, я люблю тебя просто за то, что ты есть. и я хочу, чтобы ты это прочел. я хочу, чтобы ты понимал — у всего есть последствия, у всего есть след. это не просто так. что-то в этом есть. мне жаль, что сейчас меня нет рядом с тобой и я не смогу задуть свечи на твоем торте, что я не смогу вручить тебе подарок и дать подзатыльник просто так. мне жаль, что я не услышу поздравительной речи отца и не увижу повзрослевшую Эмили. в конце концов, в этом никто не виноват, кроме меня. и я не ожидал, что письмо получится настолько грустным, но я выдавливаю из себя каждую букву и строчку, как будто пишу собственной кровью. сейчас я слышу, как ты вернулся домой после прогулки с Джинни, и ты забежишь ко мне в комнату и предложишь выпить яблочного сока, который я просто ненавижу. твои шаги на нашей лестнице. у моей двери. ты прочтешь это, когда с момента твоего возвращения домой пройдет уже четыре года, и ты даже не вспомнишь про этот яблочный сок, потому что это не будет иметь никакого значения. сейчас в твоей жизни самое главное — твои семнадцать лет, жаркое лето, колледж. и я, вернувшийся спустя столько времени. ты только что открыл дверь моей комнаты и позвал меня на ужин. тебе всего двенадцать лет. сейчас апрель. и никто из нас ещё не знает, что произойдет в будущем. конец света? возможно. никто из нас не имеет ни малейшего понятия. и я здесь, чтобы рассказать тебе эту историю. чертову историю жизни — непредсказуемой и ужасной. только надо еще немного подождать (хотя ты ждешь уже достаточно). я спущусь на ужин. я поцелую двухлетнюю Эмили в лоб. натянуто улыбнусь маме и не заговорю с отцом. а потом я пожелаю вам спокойной ночи. и до скорой встречи.