около двадцати миль на север

запомни кое-что, Джим: никому нельзя доверять. мне было восемь, когда отец, взявший отпуск на работе, чтобы провести время со своей семьей, взял в охапку меня, спальники, новую палатку, кучу еды, которой можно было бы прокормить племя индейцев, блок сигарет и виски и отправился покорять горные вершины. (хотя до гор мы так и не добрались). я был в полном восторге от того, что на меня наконец обратили внимание, и все время, пока сидел на переднем сидении старого дедушкиного Доджа, болтал ногами и вертелся. я не мог усидеть на месте. чем ближе мы подъезжали к лесу и к горам, тем сильнее мне хотелось вырваться из машины и глотнуть сырого холодного воздуха. это было в апреле, и было довольно свежо, так что мама надела на меня целых два свитера и куртку, и я не мог передвигаться, а моя душа всё вырывалась изнутри, желая поскорее прижаться к высокой ели, покарабять пальцем ствол и съесть иголку. мы шли с отцом, переступая через ледяные ручьи, пытаясь отдышаться от запаха бензина и сгоревших шин Доджа. наши сапоги застревали в грязи. под ногами хрустели листья и ветки с таким звуком, как будто ломаются чьи-то кости. в носу щекотало от холодного воздуха, а изо рта шел пар, и мне так нравилось пробовать ловить его ладонями, что я свалился в кучу листьев и смеялся так громко, что охрипло горло. отец поднял меня за воротник и поставил на ноги. на мне были высокие резиновые сапоги, в которых очень мерзли пальцы, но я не признавался отцу, потому что боялся, что мы повернем назад., а сзади за нами уже закрывали проход деревья своими длинными ветвями. мы остановились прямо у подножия горы, и отец рассказал, что они с дедушкой часто останавливались на этой опушке, отрезанные от всего мира. папа разводил костер и матерился, а я обследовал местность вокруг. помню, что когда прислонил голову к мягкой холодной земле, услышал шепот леса. ногти мои стали черными от грязи, но это меня радовало ещё больше. в один момент мне показалось, что я тоже смогу стать деревом и наблюдать за всем сверху, и меня никто не сможет тронуть, меня никто не сможет обидеть. я помог отцу поставить палатку, в которой пахло сыростью, принес веток для костра и стал вслушиваться в треск огня, как будто он тоже хотел мне что-то рассказать, самую страшную тайну на свете. лицо папы было оранжевым, и он впервые за долгое время мне улыбался. мы сделали хот-доги, и я их ел грязными руками, что тоже приводило меня в восторг, потому что мама всегда заставляла мыть руки перед едой, а теперь я был свободен. мы выпили малиновый чай из термоса и сидели у костра, подносили к нему ладони. огонь тянул ко мне свои руки, желая заключить в объятия, и было так жарко, что папа даже разрешил снять один свитер. а вокруг — пустота. иногда мы слышали кукушку, задирали головы вверх, чтобы увидеть эту серо-коричневую птицу, а папа подражал этим звукам, и я громко смеялся. листья шуршали, по сапогам ползали муравьи, а я снимал их и бросал в костер, желая услышать их крик о пощаде. но, конечно, ничего не происходило. всю ночь мне снились кроны деревьев и папина счастливая улыбка. на утро мы пошли к устью реки, той самой, что течёт через наш город. и она была такой прозрачной, что я видел в ней своё отражение — лопоухий, коротко стриженный мальчик с красными щеками и кривоватой улыбкой. у меня только-только выпали передние два молочных зуба, новые ещё не начали прорезаться, так что я стеснялся улыбаться и делал это, как сын Джокера. вода была такой холодной, что мои пальцы покраснели и онемели. я набрал её в ладони и умылся, лицо приятно закололо. я снова набрал воды в ладони и выпил. я никогда не пробовал такой вкусной воды. и никогда больше не попробую. папа наблюдал за тем, как я кидал камни воду и ловил брызги ладонями, и сказал: «твой дед привёз меня сюда впервые, когда мне тоже было восемь». я впервые видел своего папу в спортивном костюме, обычно он носил просто костюмы. я спросил: «тебе понравилось?» он задумался на секунду: «нет». папа просто обожал быть честным. это единственное, что у него получалось лучше всего, честность и искренность. и он никогда не обижал этим человека, потому что умел подбирать слова. в конце концов, разговаривать с людьми у него всегда получалось лучше всего благодаря его профессии. к сожалению, разговоры с детьми у него не выходили. может он чего-то боялся? как думаешь? после того, как он произнес это «нет», он добавил: «но я хочу, чтобы понравилось тебе». представляешь? он был так добр и заботлив в тот момент, что на секунду я подумал, что его заменили. не-а, это чей-то другой отец, меня обманывают. у него был поднят воротник синей спортивной куртки, и он чесал двухдневную щетину, задумчиво глядя в эту воду. ему было только двадцать семь лет, а у него был уже свой бизнес и двое детей, один из которых болен гемофилией. я вдруг подумал, что отец тоже рано повзрослел. и отчаянно не хотел, чтобы мы с тобой тоже становились взрослыми. мы возвращались домой на медленной скорости, как будто впереди был тот реальный мир, который мы ненавидим, где нас будут опять ждать эти ссоры и бессонные ночи, как будто то, что мы оставляем за спиной — Зазеркалье, в которое мы провалились, как Алиса. мы слушали Radiohead, и это не лучшая группа, которую можно слушать с маленьким ребенком, но мне нравилось, и папе тоже. и мимо проносились деревья, сливающиеся в один зеленый цвет, и все четыре окна машины были открыты, так что мы находились в этом вакууме воспоминаний, как будто сидели в машине времени, и шум ветра был шумом работающего двигателя, уносящего нас далеко-далеко назад, когда я ещё не родился, когда папа ещё не был таким грустным и серьезным. я не буду по нему скучать. он мне сказал тогда, когда мы выехали в город, и нам пришлось сделать Тома Йорка* тише и прикрыть окна: «никому не доверяй, Джастин». мне было восемь. и я не понимал, почему он говорит об этом. сейчас я понимаю: у него тогда что-то случилось, какая-то трагедия, о которой он не мог мне сказать, но которой ему очень хотелось со мной поделиться. тогда у отца совсем не было друзей. он был одинок. и он не знал, что делать со своей жизнью. не думаю, что знает и сейчас. как бы там не было, я запомнил это на всю жизнь. не доверяй никому. и я объясню, почему. сейчас у меня — всё еще апрель 2011 года, у тебя — восемнадцатое августа 2015, и это — день рождения Джинни. это письмо будет посвящено ей, но прочесть его можешь лишь ты. никто другой. я живу с этим страхом уже достаточное время, и теперь я перекладываю его на тебя. я всегда считал Джинни своей младшей сестрой, даже когда родилась Эмили. особенно после того, как родилась Эмили, потому что в это время всё стало меняться, как будто в наших жизнях началась новая глава. Джинни напоминала мне маленького эльфа, у неё всегда растрепаны волосы, у неё всегда опущен взгляд, как будто она боится чего-то. она не доверяет, она слушает и прислушивается, она рассуждает. мне постоянно хотелось сказать ей: «не переживай ни о чем, я на твоей стороне». я всегда был на её стороне. я не мог бы пожелать тебе лучшего друга, чем Джинни. так уж случилось, что я был привязан к тебе, и не потому, что мама однажды сказала: «если с ним что-то случится, это будет на твоей ответственности», а потому, что мне нравилось быть с тобой, особенно когда ты стал старше. с тобой было интересно. иногда даже интереснее, чем с Троем, входящим в фазу подросткового возраста, когда ненавидишь всё на свете и не можешь определиться с прической (ирокез — худшее, что он мог с собой сделать). а то, что ты постоянно был с Джинни, означало, что я тоже с ней. иногда я провожал её до дома, иногда мне с ней было даже весело. но разница в возрасте была заметной, и я не мог находиться с ней слишком долго. я старался защищать её, подбадривать её, воодушевлять на приключения, потому что она всегда была очень скромной и тихой. и я скажу тебе кое-что, Джим, и за это мне не стыдно, потому что я в этом не виноват. Джинни влюбилась в меня задолго, чем она могла влюбиться в тебя. я не сразу понял это. может, просто не хотел это понимать. мы сидели с ней на крыльце нашего дома, и Джинни ждала, пока ты вернешься из больницы, еще не понимая, насколько долго ты можешь там быть, и мы пили холодный лимонад, от которого щипало горло. я точно помню, что у меня запершило в горле. я помню всё, до мельчайшей детали. мне было шестнадцать, ей — двенадцать, и это было за два месяца до смерти её мамы. стояла жуткая жара, конец августа, и я покрылся красными пятнами из-за пота. Джинни долго смотрела на меня. и не могла найти слов. первый раз я услышал о ней от тебя, когда ты вернулся из школы и произнес: «у меня теперь есть лучший друг!», и ты так гордился этим, что не мог перестать улыбаться целый день. я тогда подумал: «каково это, иметь лучшего друга?» у меня-то своего никогда не было. и иметь Джинни в роли своего лучшего друга было потрясающе. но я никогда не собирался у тебя её отнимать, опять же из-за разницы в возрасте. а когда мы сидели там, и день уже близился к концу, а в доме Троя зажигался свет, Джинни не могла оторвать от меня взгляда. лёд в её стаканчике лимонада уже давно растаял. она сказала: «мне кажется, я люблю тебя». а я ничего не ответил. совсем ничего. и мы сидели молча всё время, пока ждали тебя. как я должен был реагировать, Джим? я точно знал, что разобью ей сердце. я был уверен, что разобью. и ведь разбил. Джинни потом избегала меня до того самого вечера. я ненавижу тот самый вечер. и я чертовски рад, что ты ни во что из этого не замешан, потому что я бы не выдержал этой тяжести. сейчас я могу тебе признаться. Джинни обожает песню Боба Дилана «Достучаться до небес**». я помню, как листья с яблонь Ирвинга прилетали в наш двор и образовывали огромные кучи, так что мама всегда ругалась, а Агата приходила с огромной миской яблок и извинений. помню, что листья кружились в воздухе, а Джинни танцевала под эту песню в твоём огромном свитере, потому что ты просто обожал огромные свитера. я наблюдал за вами из гостиной. ты смотрел на неё с такой нежностью. ты неловко соглашался на танец. разве мог я когда-либо препятствовать вам? я никогда не любил Джинни так, как ей хотелось бы. я всегда желал ей самого лучшего. я надеюсь, что сейчас она счастлива, потому что определенно этого заслуживает. но чего не заслуживает Джинни, так это быть влюбленной в убийцу её матери. ноябрь 2010. я и один из моих знакомых, чье имя тебе знать не обязательно, возвращаемся после вечеринки, устроенной в клубе в честь чьего-то дня рождения. мы были жутко пьяные. я тогда напился в первый раз. до сих пор помню это тягучее чувство внутри себя, горячее, скользкое. до сих пор помню, как крутился мир вокруг меня. я чувствовал себя центром вселенной. было очень поздно, а в некоторых местах даже не горели фонари. мы с этим высоким парнем свернули с главной дороги, чтобы сократить путь. все было смазано, нечетко, как будто перед глазами стоит пелена, а ты все моргаешь и моргаешь и не можешь от неё избавиться. нас было двое в машине его отца. звенели бутылки и громкие разговоры. мы — веселые и безрассудные. мой друг сказал: «можем развернуться», но мы ехали прямо (хоть и качаясь) и нам было все равно, что мы пьяны. и я решил поводить. сначала я ехал медленно, однако помню трясущиеся ладони, сжимающиеся руль. пьяное тело. веселое. во мне не было ни капли страха, до тех пор, пока в конце той дороги не появилась женщина. свет фонаря падал прямо на её лицо, но я всё равно её не узнал. я её раньше никогда не видел. я не нашёл педаль тормоза. мой друг дернул меня за локоть и потащил на себя, но я вырвался вперед. я крикнул: «что ты сказал, придурок?». я слышал только визг шин. я видел, как тело подлетает вверх, кажется я столкнулся взглядом с этой молодой женщиной. я сразу же отключился от шока, а когда вернулся в сознание — машина снова была в движении. Джим, наша жизнь — чужие склеенные фотографии пленочного фотоаппарата, на которых мы пытаемся найти свое смазанное лицо. я всё время пытаюсь найти его. даже на самых мутных и засвеченных фотографиях. мы уехали в ту ночь, оставив её мертвое тело. мой друг сказал, склонившись над ней: «нет смысла звонить в скорую», он даже проверил её карманы: «здесь нет нашей вины. она сама шла посреди дороги». а я стоял на коленях, держась за стену рукой, и из моего желудка выходило всё содержимое прошлого вечера. меня рвало так сильно, что рвота выходила даже через нос. я плакал и смотрел на тень моего друга. его волосы в свете фонаря были белыми, почти прозрачными. я был слишком пьян, чтобы остановиться, но не настолько, чтобы просто развернуться и уехать в другом направлении, чтобы не переживать холодный страх. иногда я слышу её крик в своей голове, он пробуждает меня ото сна. я лежал на сиденье, а моё лицо опухло от слез. я слышал лишь её крик. она шла посреди дороги. и в этом не было нашей вины. но я создал её жуткую смерть и никому ничего не сказал. я возвращаюсь домой рано утром, прикрываю распухшее лицо, и слышу, поднимаясь на второй этаж, плачь нашей мамы и тихий голос отца: «что теперь будет с маленькой Джинни?» я сразу всё понял. я не мог есть, пить. у меня не получалось встать с кровати. боль от увиденного распространилась по моему телу, как раковая опухоль. я заставил себя прийти на похороны. я заставил себя смотреть в глаза Джинни и думать: «я убил твою маму». может, если бы я успел затормозить, она бы смогла убежать? может быть? теперь ты понимаешь причину, по которой я ходил каждый день домой к Джинни, ухаживал за её отцом и поддерживал её. мы сидели в один из дней на диване в их гостиной в обнимку, и её голова лежала на моем плече, а сама она плакала. я никогда не мог подобрать слов для Джинни, я никогда не мог с ней разговаривать. мы молчали, и я вытирал её слезы рукавом своей кофты. она спросила: «что такое смерть?» и я вспомнил крик её мамы. я вспомнил слезы на своём лице и дрожащие руки. я всегда боялся крови. смерть — это свет единственного горящего фонаря. я ответил: «перевалочный пункт». она даже улыбнулась: «а что дальше?» я надеюсь, что Джинни ещё не скоро это узнает. она должна жить, она должна радоваться каждому дню. у неё это получается. теперь ты являешься третьим человеком, разделяющим эту тайну со мной и тем парнем, с которым я был в тот вечер. и что ты теперь обо мне подумаешь? что я слабый и никчемный? что я не смог взять на себя ответственность, что я преступник? что ты подумаешь? твое мнение для меня является самым важным. на моих руках её кровь. я не знаю, как её отмыть. иногда я представляю, как вспарываю свою грудную клетку и достаю из неё израненное сердце, сжимаю его в своих ладонях, выжимаю всю боль и тяжесть и выкидываю его в мусорное ведро, чтобы оно сгнило там. каково это, ходить без сердца? некоторым же это удается. мне — нет. я слишком много чувствую и переживаю, я слишком многое пропускаю через себя. слёзы Джинни особенно. потому что я знаю, от чего они. потому что я знаю всю правду о том, как убили её маму и кто это сделал. мой друг остановил меня, когда я собирался идти в полицейский участок. что изменилось бы, если бы я наплевал на его слова? уменьшилась бы боль Джинни? перестал бы её отец плакать каждый вечер, уткнувшись лицом в подушку? не думаю. я снова возвращаюсь к вопросу — «в чем смысл?» в чем смысл жизни, если в ней столько боли и мерзости? если ты только плачешь и ненавидишь себя? есть ли какой-то смысл? смерть — перевалочный пункт, но что, если после неё — место, где мы становимся счастливыми, где нам не приходится вырывать сердце из груди, чтобы почувствовать себя лучше? после этого случая мне всё чаще хотелось вернуться на ту опушку леса, зарыться в опавшие листья, набить рот грязью и медленно уйти под землю. я бы хотел знать, как будет жить Джинни через четыре года, в твоем времени. кем она стала? что теперь любит? и о чем теперь думает? если бы я мог, я бы сказал ей: «нет ничего лучше, чем продолжать двигаться дальше», даже если ради этого тебе придется пожертвовать всем на свете. потому что, в конце концов, мы когда-нибудь перестанем существовать. и после перевалочного пункта может оказаться лишь темная бездна. прости меня за то, что тебе придется жить с тем, с чем я старался ужиться эти полгода, но я не могу больше держать в себе это, мое сердце гноится, моё тело трещит по швам. никогда не оставайся один, Джим, потому что когда остаешься один, то начинаешь думать. и порой собственные мысли вредят тебе больше, чем кто-либо другой. это письмо — вторая причина, по которой меня сейчас нет с тобой рядом. спокойной ночи. и доброго утра. прости меня.