***
Эмили была беспокойным младенцем: она постоянно кричала. И никто не мог её успокоить, кроме нашей бабушки. Точнее, её стихотворений. Наша бабушка, по маминой линии, (родителей отца мы не знали и никогда о них не слышали) работала учительницей в школе до самой пенсии. Насколько мне известно, именно она привила Джастину любовь к литературе, в то время как наш дедушка учил его заботе к машинам и музыке. Особенно бабушка любила Роберта Фроста, и каждый раз, когда Эмили вредничала, она крепко её обнимала, гладила её белоснежные волосы и шептала:*Владельца здешнего, мне кажется, я знаю, Но дом его в деревне, вспоминаю, Он не увидит, что я здесь стою, Как снег заносит рощу, наблюдаю.
Эмили прислушивалась.Конек мой видно думает, что я Сошел в ума, чтоб в месте без жилья, Меж рощицей и прудом в корке льда Застрять в темнейший вечер декабря:
На кухне обязательно свистел чайник, папа шуршал газетой, а дедушка курил, стоя у двери, ведущей в сад.Встряхнулся, звякнув — правда ли сюда Нам было ехать, что за ерунда? И если слабый ветер не считать, То тихо. Пухлых хлопьев чехарда.
Джастин, как обычно, грелся у камина и дожидался своей чашки чая, которые на подносе вносила мама. Я, прижав к себе учебник физики, тихо дремал в кресле.Прелестны глубь и тьма, всей рощи стать, Но сам затеял, надо исполнять, Мне далеко, еще не скоро спать. Мне далеко, еще не скоро спать.
Эмили засыпала. За окном сыпал снег. Был канун Рождества. Этот отрывок воспоминания из последнего Рождества с Джастином. Через пять месяцев он исчез, чтобы через четыре года вернуться и уничтожить меня. Это моё сердце он вытащил из груди, это моё сердце он безжалостно выбросил в мусорное ведро. Я думаю об Эмили и о том, что она совсем ничего не знает о Джастине и является самым счастливым человеком на свете. Она лежит поперек кровати, и её пятки свисают вниз, а руки сложены на груди так, будто она покойник. Я говорю: — У тебя плохое настроение? Жалюзи на моих окнах качаются от ветра. На дом вот-вот упадут серые тучи. — Я думаю о Джастине. Я лежу на полу, потому что здесь прохладнее. Майка прилипает к телу. Мы с Эмили дышим очень тяжело, как будто только что пробежали сотню километров. — И что же ты думаешь? Для неё Джастин — призрак, силуэт и тень, застрявшая в стенах нашего дома, роняющая по ночам предметы с полок, разбивающая зеркала и хлопающая дверьми. Иногда мне кажется, что я знаю его настолько же, насколько и Эмили. Или меньше. — Он ведь может быть ме-твым, а мы об этом даже не догадываемся. Он может быть кем угодно и где угодно. Он может сплавляться на байдарках по самой опасной и быстрой реке в мире. Он может пить дешевое пиво в том переулке в Нью-Йорке. Он может лежать в земле и никогда больше не просыпаться. — Они сказали, что он мертв. — Кто? — Полицейские. Эмили поднимается на локтях и смотрит на меня сверху вниз. Сейчас она кажется мне взрослее меня. — А сам ты как считаешь? Я не знал, что ответить. Я никогда не думал, что он мертв, но и живым для меня он не был. Как будто мой брат существовал где-то между двух миров, не имея возможности вернуться обратно и уйти дальше, к самой смерти. Он сейчас на том самом перевалочном пункте, и мне жаль, что я не знаю, что будет после него. Я молчу, и Эмили больше не задаёт вопросов. Она все смотрит в белый потолок на голую лампу без абажура. — Он громко кричал. У меня волосы встали дыбом, дыхание остановилось, как будто я плыл под водой и никак не мог выбраться на поверхность. Я впервые слышал нормальную речь Эмили, такую, которую она не коверкает. С буквой, которую она никогда не произносила. Я сажусь с ней на кровать и смотрю в её белое лицо, под цвет моего одеяла. У Эмили немного дрожат губы. — Ты все это время притворялась? — шепчу я, будто боюсь её спугнуть. В комнате становится все темнее из-за туч, давящих на крыши. — Я не чокнутая, — и из ярких глаз моей младшей сестры покатились прозрачные дорожки слез. — Они говорят, что я сумасшедшая, — слезы затекают в её уши и волосы. — Мама и папа, этот психолог и его таблетки. — Ты в порядке, Эмс, — я не знаю, как успокоить её, я никогда не мог найти правильный подход. Эмили шесть лет, и она ненавидит, когда её кто-то касается. Она впервые произнесла букву «р», и я прокручиваю у себя в голове её слова шумным эхом. — Кто кричал, Эмили? — Джастин, — с её губ спадает тяжелый груз его имени. — Это все, что я помню. Я где-то читал, что дети не могут помнить вещи, случившееся с ними до четырёх лет. Их мозг перегружен новыми навыками, способностями, познаниями о мире, в котором они совсем недавно появились. И в полной мере человек может хранить лишь воспоминания с восьмилетнего возраста. Эмили было два года, когда исчез Джастин. И все, что она о нем помнит, это громкий крик. Теперь этот крик пронзает лишь пустоту. Я тоже помню его крик. Он постоянно на кого-то орал. На отца, на соседского пса, на Роуз, до которой крик не долетал, поэтому просто оставался в стенах его комнаты, на Троя, когда они ссорились из-за глупости. Он никогда не повышал голос на меня, даже тогда, когда меня ненавидел. Но я помню его красное лицо со вздувающимися венами, его тяжелое дыхание и разрывающееся сердце. — Ты не хочешь провести со мной день? На её лице засыхают слезы. — А как же Джинни? Я не видел её два дня и понимаю, что не смогу взглянуть ей в глаза, зная эту чертову правду о её матери и о Джастине и о том лицемерии, которое в него впиталось. С каждой строчкой его письма мне становилось хуже. Я осознавал: это не мой брат, это какой-то другой человек. Слишком чужой. Слишком завравшийся. Я бы не мог взглянуть в глаза Джинни. Я бы испугался. — Поедем в кино. Хочешь? Она кивает. Её светлые волосы разбросаны по одеялу. — Я хочу послушать о Джастине. Мне тяжело от этой просьбы. В другое время я бы с удовольствием рассказал Эмили о том, как он любил готовить лазанью по воскресеньям, даже если нам не хотелось её есть, как он заботливо читал самой Эмили перед сном, как ему нравилось существовать в нашей общей вселенной, и что он многим был готов пожертвовать ради других и никогда не ценил себя по-настоящему, как полагалось бы. Если бы он был заботлив по отношению к себе, разве бы он исчез? Мне становится жутко от осознания, что исчез он по своей воле, что он спланировал побег в другую вселенную, в которой нет нас и никогда не будет. Я много думал о том, что он может быть мертв. Особенно после того, что сказали полицейские. «Не надейтесь». И спустя четыре года я впервые не хочу принимать надежду на то, что он жив. Мне хочется вытолкнуть её из своей груди. Задавая вопрос Роуз: «приняла бы ты его, если бы он вернулся?», я понимаю, что мой ответ был бы «нет». Я не хочу его принимать. Но и не хочу, чтобы он был мертв. Пока мы едем на маминой машине в торговый центр, я рассказываю Эмили, что Джастин был добрым и щедрым. Настолько, что однажды сидел с какой-то девушкой полночи на парковке, дожидаясь, пока за ней приедет её отец. Он потратил последние деньги, купив ей воды. И потом не смог уснуть всю ночь. Я рассказываю Эмили, что Джастин не умел притворяться, прямо как наш отец, и, скорее всего, ненавидел себя за это сходство между ними. Ему не нравилось быть тем, кем он не является. Видимо, ему приходилось. Видимо, он действительно был кем-то другим со всеми нами. С людьми, которые не могли его принять. Эмили соглашается: «я бы тоже не хотела быть похожей на папу». Она почему-то не любит его, сторонится. Иногда Эмили мне слишком напоминает Джастина. Ему бы это точно не понравилось. Если он так не хотел принимать свою жизнь, желал бы он того же для своей младшей сестры? Я смотрел на Эмили, сидящую на пассажирском сиденье рядом, и мысленно умолял о том, чтобы она не была похожа ни на кого из нашей семьи. Это слишком жестоко. Ей ведь и так тяжело приходится. — Никогда не думай, что ты сумасшедшая. Это не так, Эмс. Я перенял это от Джинни. Она просто обожала сокращать имена. — Не меняйся. — Ты это уже мне гово-ил. — Что с твоей буквой?! — я выкрутил руль, заворачивая на парковку торгового центра. — Ты ведь выдумываешь! Ты можешь нормально разговаривать! — Я не могу от этого отучиться. Мне не хочется, — она отстегивает ремень раньше, чем я остановлю машину. — Иногда я гово-ю её, стоя у зе-кала. — И что чувствуешь при этом? — Боязнь. Она хотела бы сказать «страх». Я хочу спросить у неё: «что с тобой происходит?», но она не ответит. Вряд ли она сама понимает. Она выскакивает из машины, как только я останавливаюсь. И ждёт меня на парковке, даже не заглядывая в машину через окно.***
Желтые листья уже сыпались с деревьев ворохами, а пахло холодным сентябрем. Легкие наполняются свежим воздухом, и он распространяется по телу, до кончиков пальцев, приятно покалывая. Эмили стоит над рекой, и её длинные волосы развевает ветер. Она зачем-то морщит нос и тянется к прозрачной воде. — Август почти закончился, — говорит она куда-то вниз, скользким камням на дне реки. — Я и не думала, что лето п-ойдет так ско-о. Наши вещи лежат на пожелтевшей траве. Эмили случайно мочит в воде рукава моей кофты, которая ей большая настолько, что прикрывает колени. — С каждым годом время идёт все быстрее, — я стою на высоком камне; мне кажется, что я вижу весь мир. — Ты ведь уедешь в следующем году? И оставишь меня. Последние слова она произнесла очень быстро, как будто пыталась скрыть свою грусть. — Почему ты думаешь, что я оставлю тебя? — я улыбаюсь. — Когда далеко уезжаешь, всегда забываешь кого-то. — Если мы будем далеко, это не значит, что я тебя оставлю. — Джастин ведь оставил, — она не оборачивается, и я не могу понять её эмоций. Речь Эмили всегда спокойная, но тяжелая. Все потому что она подбирает слова, она их чувствует, пробует. — Ему ничего не стоило забыть обо всех нас. — Ты не можешь знать наверняка. Ветер становится все сильнее, и наши с Эмили слова начинают пропадать в шуме листвы. Ветер поднимает мою футболку, тревожит Эмили своими холодными пальцами, спотыкается о мох на камнях и бушует в воде. Я подставляю лицо серому небу. От августа почти ничего не осталась. На обрыве, чьё место считалось местом Джастина, стоит машина, а рядом с ней виднеется силуэт человека с копной рыжих волос. Эмили растирает речную воду на своём лице. — Посидишь в машине минут десять? — спрашиваю я. — Там есть шоколад. — Что случилось? — она тоже смотрит вверх и тоже видит Итана. — Кто это? — Наш почтальон. — Зачем он тебе? Хочешь доставить кому-то посылку? Я хватаю Эмили на руки и тащу её по склону к нашей машине. Она немного вертится, но потом успокаивается. Под моими ногами хрустят раздробленные камни. — Если бы можно было залезть в большую коробку от телевизора, заклеить за собой изнутри ее скотчем и отправиться в путешествие, я бы так и сделал. Или нет, — тяжело дышу я. — Я бы просто дождался, пока меня вынесут из дома, как ненужный хлам. — Ты в унынии, — заключает Эмили. — Тебе нужна помощь. Я смеюсь. Эмили бьет меня по щеке, чтобы я прекратил. Мне не больно, но мне неприятно. Мне начинает казаться, что Эмили тоже против меня. Последний оставшийся человек, которому я мог доверять, больше меня не любит. Я закрываю её в машине, перед этим проверив, есть ли в ней вода и остался ли шоколад. Она высовывает голову из окна и кричит мне вслед: — Знаешь статистику сме-ти младенцев, оставленных в машине летом? — Ты не младенец, — оборачиваюсь я. — И лето на исходе. Август действительно подходил к концу: уставший, обессиленный он падал на землю желтыми листьями и сухими ветками, тяжелым воздухом и раздробленными на части воспоминаниями. Я забираюсь все выше к обрыву, позволяя ветру путать мои волосы и разрывать мою футболку. Он такой сильный, что мне становится сложно дышать. Август на что-то сердится и передаёт это через ветер. Итан сидит на капоте своей машины и курит. Его белое, как мел, лицо в веснушках пропадает в дыме. Я подхожу ближе, но он не слышит моих шагов. Я стучу по крыше его машины. И Итан расплывается в улыбке, обернувшись. Я смотрю в его красные глаза, а затем на сигарету в его пальцах, оказывающуюся косяком. — Травка? — хмурюсь я. — Гашиш, — отвечает он и с мягким хохотом затягивается. — Будешь? Я машу головой. С обрыва открывается вид на город, который в последнее время вызывает у меня лишь тревогу. Я смотрю на место, где стояли мы с Эмили пятнадцать минут назад, и как будто все ещё вижу нас там — маленькие частицы мира, окутанные грустью последнего месяца лета. — От тебя ни слуху ни духу последние три дня, — говорит Итан, и я чувствую на себе его взгляд. — Я просто виделся с Троем эти дни. — И что он тебе сказал? Мои кроссовки испачканы в грязи, и я представляю, что будет, когда мама их увидит. Сердечный приступ. У нас обоих. Итан смотрит в облака. А я — на него. Он поразительно чужой. — Сказал, что ты не выходишь из дома после дня рождения Джинни. Они втроём волнуются. — Они и с Джинни общаются? — я стараюсь не казаться сильно удивленным. — Что-то случилось, Джим? — он тянет руку, чтобы положить мне её на плечо, но я делаю шаг назад. За мной — обрыв. — Я знал этого парня, который свалился, — Итан кивает в мою сторону. — Ему было четырнадцать. И сделал он это на спор. Знаешь, с кем? Я покачал головой и сощурился. Почему-то я подумал, что правда, которую мне следующей выдаст Итан, сильно меня обожжет. — Трой. С ним поспорил Трой. Итан больше не курит. Он строго смотрит прямо в моё лицо, будто я — Трой, будто меня за что-то можно ненавидеть. — Слышал когда-нибудь хор в церкви при отпевании? Я снова отрицательно качаю головой. Сжимаю кулаки в карманах джинс. Я никогда не был на похоронах. Тело моего брата так и не нашли. — Это ужасно, — поджимает губы Итан. — Гроб был закрытый, гладкий, покрытый лаком. Тебе нравится запах ладана? — Нет, ненавижу. — А в Бога веришь? Я не признавал его существование лишь по одной причине: он никогда не отвечал на мои молитвы. — Я знаю, что не веришь, — не дожидается ответа Итан. — Знаю, что ты обижен на него. — Как я могу быть обижен на то, чего нет? — Но ведь Джастина тоже нет. А ты ведь что-то до сих пор чувствуешь. Итан часто трёт свой нос. И дергает головой. Итан не делает мне больно своими словами. Он загоняет меня ими в ловушку. — Ты не подумай, — его палец касается правой ноздри. — Я тоже не верю в этот символ, крадущий у людей последние деньги и зомбирующий целый мир своими общениями и запретами, но я верю в силу. Знаешь, что такое сила? Он был под кайфом, однако говорил серьезно. Ни разу уголки его губ не дрогнули. Он сжал их в одну тонкую полоску. — Сила — это ты, — он тыкает пальцем мне в грудь. — И я, — он кладёт ладонь на своё сердце. — И каждый человек на этой планете. Я верю в силу ума, в силу жизни. В себя. И тебя. И мне не нужен Бог для подтверждения того, что я существую. Потому что я реальный. А ты? Ты реальный? — Нет, — почему-то отвечаю я. Итан размыто улыбается. — С кем же я тогда разговариваю? — А с кем бы ты хотел поговорить? — С Джастином, — без промедления отвечает он. — Говорить с ним — как говорить с Богом. Все уходит в пустоту. И вдруг я почувствовал толчок, пощёчину, как будто сила от удара Эмили только сейчас добралась до меня, как будто меня окатили холодной водой. Я стоял на том самом обрыве, который когда-то что-то значил для моего брата, чувствовал себя так, словно единственный выход — упасть головой вниз в ту быструю реку, и выдал: — Мне кажется, он жив. Я не имею никакого понятия, правильно ли поступаю, выдавая Итану то, о чем постоянно думаю, и я не могу себя контролировать, потому что с каких-то пор мне кажется, что Итан — единственный человек, знающий моего брата лучше, чем кто-либо. Ни Трой, его лучший друг, ни Роуз, его любимая девушка, ни я, ни он сам. Именно Итан. Высокий, широкоплечий. Человек, который был вторым свидетелем убийства матери Джинни. — Мне кажется, что он пытается связаться со мной. Я боюсь рассказать ему о письмах. Я и не могу, потому что Джастин меня просил. Но если бы Итан догадался сам, мне бы стало проще. Мне хотелось подтолкнуть его к той части, где мы находим с ним вдвоём Джастина где-то в двадцати милях на север от нашего города, где он цел и счастлив. Но этого не происходит. Итан не понимает моих слов. — Он ненавидел свою жизнь, Джим. И если к его исчезновению никто не причастен, то он убил себя сам. Я молчу. Мне и не хочется ничего говорить. В красных слезящихся глазах Итана я не могу найти ни капли рассудка. — Он когда-нибудь говорил о самоубийстве? — Постоянно, — он зажимает губами сигарету и щёлкает зажигалкой. — Он поспорил с Богом. И теперь их обоих не существует. Я вернулся к машине, когда ветер уже утих, а красное солнце зашло за второй берег города. Эмили уснула, и я проверил её дыхание, поднеся ладонь к её носу. Тихое, спокойное. Её губы были измазаны расстаевшим шоколадом, а мои руки тряслись, так что я не мог вытереть ей рот, не разбудив её. Я вёл машину и почти не видел дороги. Глаза загораживал силуэт Итана, а в ушах звенел его голос: — Мы все умрем, и это не будет иметь никакого значения для Вселенной. Мы просто приобретем другую форму. Никому до нас нет дела, будь мы радиоактивной пылью, гниющими телами, сваленными в кучу, или слоем пепла самого большого костра. Всем плевать, Джим. И выдуманный Бог этим может подавиться.***
Из сада через открытую дверь доносится лай собаки. Отец цокает, уткнувшись в свою книгу, но не шевелится, чтобы как-то исправить ситуацию, которая ему явно не нравится. Мама заставила его наклеить маску для лица, и теперь он похож на мумию с вырезами для глаз, рта и ноздрей. Эмили, валяющаяся на диване, постоянно над ним смеётся. — Я серьезный человек, — подыгрывает он ей, отрываясь от книги. — Ваша мать сделала из меня непонятно что. — Я сделала из тебя нормального человека, — мама перекрикивает свист чайника. — Серьёзность всегда всё портит. — Человек, любящий Роберта Смита, по определению не может быть ни серьёзным, ни нормальным, — вступаю я в разговор. — Отлично, — вздыхает отец, откладывая книгу. — Тогда буду кем-то другим. Вы пожалеете. На нем белая футболка с названием его старшей школы. После её окончания он мечтал уехать в Стэнфорд, однако новорожденный Джастин мешал его планам. Папа всю жизнь учился сам. Я не помню вечер, чтобы он сидел без книги или чьей-то рукописи. Когда Джастин подрос, то отец поступил в университет и закончил его с отличием, хоть и часто прогуливал занятия из-за воспитания первенца. Он долго не мог найти работу и постоянно самосовершенствовался, а не прокрастинировал. Моему отцу хорошо известна депрессия, голодные годы, злость и зависть. Ему известно, когда его средний сын болеет смертельной болезнью, а старший — пропадает навсегда. Я смотрю на своего папу, отцепляющего увлажняющую маску от своего лица, и мечтаю о том, чтобы он когда-нибудь сказал мне: «мне тяжело, Джим, нести с собой правду». Он честный и искренний, но никогда не признается в том, что ему, наверное, тоже больше не хочется жить. Я вижу, как он улыбается Эмили через силу. Ему всего сорок. Он глядит в зеркало в прихожей и щупает свои складки на лбу. — Пап, — я встаю за его спиной. — Выглядишь уставшим. — Конечно, я каждый день хожу на две работы. Одна — в моей компании, вторая — жизнь с вашей матерью. — Ну какой же ты хам! — кричит она с кухни, хотя мы бы услышали ее, говори она шепотом. Папа по-доброму усмехается. — За вторую работу мне, конечно, не платят… — Черт побери! — ругается мама, и на кухне гремит гром: упал поднос. — Вы можете уйти из прихожей, чтобы я не слышала, как вы меня ненавидите? — Мы не ненавидим, — говорит отец, вставая в проходе на кухню. — Ты делаешь потрясающие маски. — Не я, — мама тяжело вздыхает и садится на стул посреди кухни; поднос все ещё лежит на полу вместе с разлетевшимся в разные стороны шоколадным печеньем. — Это все косметологическая компания. К нам на работу завезли целую коробку на пробу. — Вот я и попробовал, — отец заботливо укрывает маму своими объятиями. — Ты молодец. Она машет ладонью, чтобы он от неё отстал. Мне становится тоскливо и больно: мама раньше никогда не отказывалась от объятий. Через маленькое окошко входной двери я вижу свет, льющийся из открытого гаража Троя. Я оглядываюсь на свою семью: Эмили лежит лицом в подушку на нашем огромном диване и качает ногами в воздухе, папа подбирает печенье с пола, а мама только тяжело вздыхает. Из носика чайника тянется тонкая нитка белого пара. И никому нет дела до того, что я открываю дверь и ныряю в темную ночь августа. Я иду через черное пространство к свету. На диване, вытащенном к автоматической гаражной двери, сидят Роуз, Трой и Джинни и считают татуировки Троя на его груди. Там куча рисунков, потускневших и совсем новых, которые он скрывает от лишних глаз. Он и в озере купался в футболке. Трой смахивает пепел сигареты, когда Джинни касается крошечного лица инопланетянина на ключице. Я подхожу к ним, и фонарь из гаража светит прямо мне в лицо. — Джим! — восклицает Роуз. — Роуз! — восклицаю я очень притворно. Её улыбка тускнеет. Джинни все ещё держит свой палец на лице инопланетянина и смотрит на меня, жуя свою жвачку с открытым ртом. Она кажется мне смешной, и я смеюсь. — Как твои дела? — спрашивает Трой и протягивает мне сигарету, прекрасно зная, что я не курю. — Ты долго не выходил на связь. — А вы и не пытались её наладить… Абсолютная правда: за два дня я получил всего четыре смс от Джинни, в двух из которых она спросила про новый альбом Fall Out Boy. — Я увидел свет, — мои руки снова в карманах старых джинс. — И решил зайти. Джинни подскакивает и обнимает меня. Очень крепко. Мне хочется отстраниться. Я ловлю себя на мысли, что смотрю на огромные пустые коробки в гараже Троя и мечтаю закрыться в одной из них. — С тобой что-то происходит, — шепчет она мне. Трой смотрит на меня исподлобья, и я одариваю его таким же строгим взглядом. Я не знаю, откуда во мне ненависть к Трою, но я не могу её сдерживать. — Давай поговорим? — Джинни все ещё обнимает меня, а мне хочется оттолкнуть её. — Пожалуйста. Я думал об этом все три дня, и эта мысль тяжелее гравитации. Она тянет меня под землю по самые плечи, а я никак не могу её стряхнуть от себя, потому что я трус. Потому что моё сопротивление равно нулю. Я — Бог, в которого никто не верит. Я — Вселенная, которой абсолютно плевать. Я пытаюсь принять мысль: «я хочу расстаться с Джинни». Я хочу этого. Но я к этому ещё не готов. — Когда ты уезжаешь? — спрашиваю я, обращаясь к Трою. — С первым осенним деньком, — отвечает он, даже не смотря на меня. — Ты злишься на меня за что-то? — сощурился я, пытаясь разглядеть его лицо в облаке дыма от его сигареты. Трой хмыкает и наклоняется чуть вперед. — Итан рассказал, как вы сегодня мило побеседовали. Я застываю на месте. — И что же? — Он — предатель, Джим, — Трой поднимает взгляд. — Почему? — спрашивает вместо меня Джинни, как будто Итан — ее лучший друг, и сейчас она чертовски оскорблена заявлением ее второго лучшего друга. — Почему бы тебе не спросить об этом у самого Итана? — Трой отвечает мне, даже если это был не мой вопрос. — Ты ведешь себя, как ребенок, — фыркает Роуз и кладет ногу на ногу. — Просто Трой — ревнивый засранец, — говорит она нам совершенно спокойно. Однако взгляд ее смазан: зрачки бегают, она не может ни за что зацепиться. — Потому что Итан отнял у него Джастина. Трой ломает сигарету в пальцах. — Джастин ушел сам. Всегда уходил. — Тогда почему ты не называешь предателем Джастина? — я сделал шаг к Трою, оставляя Джинни за своей спиной. — Ну, — тянет он, растирая табак на подушечках пальцев. — О покойниках говорят либо хорошо, либо никак. Через секунду Трой отхаркивает кровь, стоя передо мной на коленях, а от моего кулака до плеча проходит разряд тока. Я чувствую, как по лбу катятся капли пота. — Что ты знаешь? — ору я, и от моего крика начинает лаять соседская собака. — Что ты знаешь?! Джинни держит мои руки за спиной, не позволяя больше приближаться к Трою, вытирающему кровь с уголка рта. — Почему ты следишь за мной? Я все еще кричу, потому что мои чувства вырываются наружу, и я совсем не хочу их контролировать. — Слежу за тобой? — он вскидывает бровь. — Совсем не за тобой, Джимми. Я снова рвусь, чтобы доломать ему челюсть, но Джинни не отпускает меня. Я понимаю, если дернусь, то могу сделать больно и ей, поэтому прошу ее меня отпустить. Я останавливаюсь посреди дороги, куда уже не льется свет от фонаря, и смотрю на Роуз, закрывающую лицо ладонями, на Джинни, испуганно смотрящую на меня, на Троя, пытающегося унять дрожь в руках, и мечтаю сбежать из этого сумасшедшего мира. Мои ноги ватные. Моя рука ноет. Мне и самому хочется взвыть. Только в чем смысл? Меня все равно никто не услышит. Я возвращаюсь к своему дому, не дожидаясь Джинни, потому что знаю: она не пойдет со мной. С какого-то момента она просто перестала меня выбирать. Но я чувствую: она все еще смотрит мне вслед, когда я пересекаю границу нашего участка. Она смотрит мне вслед, как будто пытается мне что-то передать, оставить. Как будто она пытается закричать и срывает голос. Я смотрю за тем, как они расходятся по домам, из своего окна. Джинни никто не провожает. Под моим матрасом два письма от Чарли Брауна, которые мне страшо читать. Третье должно прийти сегодня позже ночью, но опять же — я не спешу. После правды о матери Джинни и о том, что моя девушка была влюблена в моего брата, мне даже не хочется больше видеть этот странный почерк. Мне хочется закрыться в своей комнате на первом этаже и больше никогда не появляться ни у кого на глазах. Потому что, оказывается, меня тоже уже никто видеть не хочет. Кроме Чарли Брауна. Моего единственного друга. Я смотрю на конверты. Я думаю о Джинни и обо всех годах, что мы провели рядом друг с другом, о ее улыбке или о том, как она ненавидит томатный сок и блюз. О том, что Джинни ненавидит сдаваться и все равно постоянно сдается. Я думаю о Джинни и о том, что она представляла Джастина каждый раз, когда обнимала или целовала меня. Такое ведь могло быть? Но я — не он. Я больше не хочу им быть. С каждой строчкой представление о моем брате стирается, появляется новая личность, слишком тяжелая для восприятия. Как будто мы с Джастином все время существовали в разных Вселенных. У нас были разные родители и друзья, разные дома и города. Как будто мы существовали одновременно в паралелльных пространствах. Такое ведь может быть? Наш отец бредит космосом и наукой, Ричардом Фейнманом и Черными Дырами. Год назад, двадцать первого мая, в третью годовщину исчезновения Джастина, когда дверь в сад уже была открыта с наступившим теплом, мы сидели с ним на ступеньках маленькой веранды. Над нашими головами неровно повисли звезды. Папа пил крепкий кофе и все время причмокивал губами: «какой горький!». Кофе он тоже очень любит. — Твоя мама однажды, протанцевав всю ночь, сказала мне: «вот бы это никогда не заканчивалось!». Мы тогда только начали встречаться, — жужжали сверчки и стрекозы, и голос отца становился все тише, уступая их пению. — Я тогда задумался: «можно ли остановить наше «настоящее»? Можно ли в нем остаться навсегда?» — О чем это ты? — вечно он начинал издалека. — Ты ведь знаешь, — продолжил он, поставив чашку на блюдце с тихим звоном. — Что «настоящего» не существует? На квантовом уровне время может идти вперед и назад, при этом правила не меняются. Все электроны в моей ладони, — он протягивает ее мне. — Миллиарды электронов, все они, те же самые, и в твоей ладони. И они двигаются вперед-назад, вперед-назад, — я сжимаю кулаки, будто хочу остановить этот электрон. — Мы летим прямо сейчас через всю галактику на этой маленькой планетке, и остановить нас может лишь огромный астероид. Мы никогда не сможем замедлить время. То, что мы называем «настоящим» постоянно движется. Вперед-назад. Вперед-назад. Представь, что я брошу сейчас эту чашку. Она разобьется только после того, как я ее кину. Она не разобьется до броска или во время. Мы живем в придуманном «настоящем», которое стремительно движется вперед через всю галактику. Тот самый единственный целеустремленный электрон, из которого состоит все живое на Земле. — Если бы ты мог остановить тот момент с мамой, ты бы попытался? — я смотрел в темное небо, пытаясь сосчитать звезды и электроны в них. — Конечно, — улыбнулся отец. — Только ради этого я и начал увлекаться наукой. Тот разговор кажется мне совсем нереальным. Как будто он тоже существовал в другой Вселенной. Но глупо предполагать, что она существует. Скорее всего, она уже взорвалась от собственной абсурдности. Я сижу на своей кровати в полной темноте и жду, пока эта Вселенная тоже взорвется. Пока все вокруг исчезнет. Потому что с каких-то пор я тоже ненавижу просыпаться по утрам. Я раскрываю конверт, пришедший девятнадцатого августа. Я зачем-то читаю вслух:я умираю, но всё, что я слышу — лишь оскорбления.
Кроме этого предложения на листке больше ничего не было написано. Я дёрнулся. Чарли Браун опять играет со мной в игры? Через приоткрытую дверь своей комнаты я слышу шум: стук каблуков по новенькому паркету. Я вылетаю в прихожую. Мама стоит в абсолютной темноте перед зеркалом. Она держит одну туфлю в руке. — Ты опять уходишь? — тихо спрашиваю я. В этот раз она меня не пугается, а совершенно спокойно оборачивается и абсолютно без зазрения совести смотрит прямо в мои глаза: — Пока что не навсегда. — Как будто это меня успокоило. Это моя мама. Это она отмывала полы от моей крови, приводила меня в сознание, держа нашатырь у моего носа, хватала меня на руки, даже когда мне было восемь лет, чтобы я не улетел с горы вниз и не расцарапал все своё тело. Это она стригла мои непослушные сено-волосы, рассказывала забавные истории о папе мне перед сном и возила нас с Джастином по городу целыми днями, проводя экскурсии. Это она никогда не уходила из дома поздно ночью, зная, что я могу упасть с кровати и расшибиться, поэтому часто спускалась вниз под предлогом «выпить воды» и оставалась у моей двери, слушая моё неровное дыхание. Ей всего тридцать девять. Маме не нужны маски для лица, у неё уже есть одна — маска безразличия. — Ты больше не хочешь с ним жить? — я киваю на лестницу, ведущую на второй этаж, но имею в виду отца. — К сожалению, это становится невозможно. — К сожалению ли? Мама берет моё лицо в свои мягкие, нежные ладони и целует меня в лоб. Я выше неё, но когда она на каблуках, то мы становимся одного роста. На моем лбу остаётся след красной помады. Я вижу это единственно яркое пятно в темном зеркале. — Он знает? Она осторожно кивает, как будто не уверена в своём ответе. — Эмили будет разбита, — говорю я, не упоминая, что тоже буду. — Она и так разбита, — вздыхает мама, держась за ручку входной двери. Она кладёт ключи от машины в свою ладонь и крепко их сжимает. Если я скажу ей, что Джастин может быть жив, она останется? Её хоть что-то может остановить? — Я люблю тебя, Джим, — говорит она. — Всегда буду. Я киваю. Но я не верю ей. Мне уже не кажется, что я что-то знаю о любви. Она оставляет меня одного в коридоре. Я чувствую себя как никогда одиноко. Моя семья больше не является моей семьёй, а все, что я могу — стоять в этой непроглядной тьме, откуда на меня пялится моё отражение и разочаровано ухмыляется. Я чувствую себя одиннадцатилетним ребёнком, проснувшимся в отделении реанимации, худого, сливающегося с простынями, как будто от меня больше ничего не осталось. Я один. Мне придётся существовать в одиночку всю оставшуюся жизнь. Я держусь за ручку двери, будто за ней — жизнь, о которой я всегда мечтал, но я остаюсь на месте. И я не бегу за мамой, как бежал за отцом по травянистой тропинке, когда он уезжал на работу. И я не побежал так однажды за Джастином, и от него ничего не осталось, кроме незнакомых букв и полного ощущения неизвестности и недоверия к человеку, которого я считал своим идеалом. В какой-то момент я осознаю, что самого Джастина не существует, так же, как Чарли Брауна. Это две отдельные личности, пытающиеся вырваться на свободу, но у которых не получается это в полной мере. Я все ещё стою в темноте, когда слышу шаги на лестнице. Сонный отец шаркает домашними тапками. — Ты чего тут? — натыкается он на меня. — Мама уехала, — говорю я, желая выдать её и начать скандал, равный Гражданской войне. — Я знаю, — выдаёт он, потирая глаза. — Что это значит?! Черт возьми, пап! — Следи за языком, — шикает он. — И за тоном. — Мама уехала посреди ночи! — я толкаю входную дверь, и она распахивается, запуская ночь в наш дом. — И ты набираешься смелости указывать мне, как я должен себя вести? Папа спокоен. Я знаю: это ненадолго. — Я не могу тебе указывать? — вскидывает он одну бровь. — Нет! — взвизгиваю я, не боюсь разбудить Эмили. Скорее всего, она уже давно не спит. — Пойдём в кабинет, Джеймс. Он кладёт ладонь на моё плечо, и мы поднимаемся на второй этаж. Отец учил меня водить машину. Мы выехали далеко за город, где совсем не было машин. Он посадил меня за руль, а я никак не мог сосредоточиться. Руки потели, дыхание перехватывало каждый раз, когда машина дергалась. Папа сказал: — Твоя главная ошибка в том, что ты боишься. — Как перестать? Папа гладил усы. Тогда он ещё ходил с усами. — Просто перестань. Я засмеялся. И мне стало легче. Я действительно перестал. Папа всегда считал, что смех спасает. Он любит шутить даже на самые острые темы, от чего мама его всегда отдергивает. Однажды они вернулись с похорон маминой габаритной троюродной тети, и папа постоянно повторял, что ей нужен был гроб пошире, иначе когда начнётся зомби-апокалипсис, она просто не выберется наружу. Мама сильно обижалась. Наверное в нашей семье я — единственный человек, который любит его. Эмили боится, мама его оставила, Джастин…он тоже его любил. Просто не мог бы иначе. Но раз Джастина больше не существует, то и его любви тоже. Мы сидим в кабинете, где обычно мама принимает своих клиентов. И папа сидит передо мной, как на приеме. Я хотел пошутить и предложить ему лечь на кушетку, но подумал, что это будет совсем лишним в сложившейся ситуации. Он смотрит на меня, не отрываясь, и пытается найти слова, которыми не сможет меня задеть. Но я уже задет. Моя кровь не останавливается. — После того, как Джастина стали считать без вести пропавшим, мы с твоей мамой начали винить в этом друг друга. Не тогда, когда он пропал. Не через год. Именно в день, когда на его дело прикрепили ярлык: «без вести пропавший». Понимаешь, до этого у нас была хоть какая-то надежда, что он вернётся домой. Твоя мама упрекала: «ты его довёл», а я говорил, что она за ним не уследила. Только ты и Эмили держали нас вместе. Но, видимо, вы стали негодным поводом для сохранения семьи. — У тебя тоже кто-то есть? — Да, Джим. Я стукнулся лбом о дубовый стол. — Это неправильно. — Я согласен. — Нет, если бы ты был согласен, ты бы этого всего избежал. Папа терпеливо выдыхает. Но его терпение уже на исходе. Я не смогу убедить его вернуть все обратно — это бесполезно. Судя по всему, решение было принято уже давно. — Мне бы хотелось существовать в параллельной вселенной, чтобы наша жизнь пошла по другому пути. — А эта? Эта вселенная? Пап, — мои ладони раскрытыми лежат на столе. — Останови это. Папе всегда нравилось драматизировать, и это было ещё одной их схожей чертой с Джастином. Но сейчас он истощен. Я смотрю в его уставшие глаза, я не вижу в них жизни. — Как ты считаешь, что случилось с Джастином? — я позволяю себе задать этот вопрос. В последние дни имя моего старшего брата в нашем доме звучит очень часто. И не то, чтобы за четыре года мы никогда о нем не говорили, просто иногда это случалось совершенно случайно. Вроде моментов, когда мы стоим в супермаркете с мамой и выбираем хлопья на завтрак, и я протягиваю ей упаковку, а она совершенно не задумавшись произносит: «нет, Джастин такие не любит». Или когда я без задней мысли говорю Эмили, чтобы она сделала телевизор чуть тише, потому что Джастин ещё спит — и родители глядят на меня с кухни с абсолютным недоумением. Его имя мелькало в наших разговорах фоном: «Джастин любил это теле-шоу», «о, Джастину бы понравилась эта песня, сделай громче!» или когда мама путает наши с ним имена и зовёт завтракать, очень редко, но случается. А со дня моего дня рождения его имя постоянно витает в воздухе, стучит в наши окна и двери, не даёт спать по ночам (особенно мне). Как будто мы снова проживаем первый год после его исчезновения, когда нам казалось, что он рядом, что утром он пошёл на пробежку, поэтому его нет за завтраком, а вечером он просто слоняется по улицам, поэтому его нет за ужином. Но его имя нас больше так сильно не тревожит, поэтому отец не вздрагивает при моем вопросе. Мы сидим почти в полной темноте — горит лишь настольная лампа, а все шкафы и стеллажи, полные документов о маминых пациентах и различных книг и журналов, только делают комнату темнее и меньше. Я смотрю на папу. У него закрыты глаза. — Мне легче думать, что его убили, чем признать, что он мог уйти сам. Потому что если он ушёл сам, я могу быть к этому причастен. — Ты жалеешь о том, как вёл себя с ним? У папы все ещё закрыты глаза. Делает он это для того, чтобы я не видел его взгляда — испуганного или грустного. Или потерянного. Или любого другого, которого бы постеснялся мой отец. — А это не очевидно? — говорит он. — Я просил у него слишком многого. То, чего бы я сам никогда не смог дать своему отцу. На родителей папы у нас было наложено своеобразное табу: мы никогда не говорили о них. Все, что я знаю — папа не общался с ними с четырнадцати лет, и до этого времени они ни разу не интерсовались его жизнью. От Джастина я однажды услышал, что отец даже не знает, живы ли они. Никаких контактов, новостей, скорее всего, он даже не помнит их имён. Вот он сидит передо мной, отец троих детей, у которого ничего, кроме них нет, и пытается казаться все таким же самостоятельным и сильным. Папа не любит казаться — он любит быть, но почему-то в эту секунду у него это плохо получается. — Я не знал ничего о воспитании детей, когда родился Джастин, и мне было страшно. Я пытался сделать из него своё подобие — самостоятельного и самодостаточного, уверенного в себе человека, который бы не испытывал сильную нужду в ком-то другом. До вашей мамы я был совершенно одинок. Я не хотел, чтобы Джастин был одиноким, я хотел, чтобы он мог быть один в случае чего. Случаи всегда бывают разные. И бывают очень часто. К сожалению, мой план провалился. Потому что у Джастина было много от вашей мамы — желание любить и быть любимым и нужным, чуткость. Во мне этого нет. Я могу существовать и без этого. Он не мог. Я никогда об этом не думал. Пытаясь вырастить версию себя, я не знал, что нет полностью одинаковых версий. Так или иначе какая-нибудь даст сбой. Отец любит науку, но, оказывается, ни черта в ней не понимает. Он уже давно открыл глаза, но на меня не смотрел — что-то скрывал. — Я жалею. Жалею, что относился к нему, как к своеобразному эксперименту. Вы втроём, с ним и Эмили, получились очень разными, несмотря на то, что Эмили сейчас начинает напоминать Джастина в его детстве, она тоже уникальна. — Перестаньте водить её к психиатру. — Больше не будем. Ваша мать ушла к нему, — и он грустно хохотнул. Я откинулся на спинку офисного сидения. — Жизнь — очень непредсказуемая штука, Джим. Иногда я позволяю себе об этом забыть. — И что теперь будет? Папа трёт щетину. — Я думаю, что мы продадим этот дом. — Но тут ведь остался Джастин! — я резко наклонился вперёд. Папа опешил. — В каждой части этого дома есть воспоминание о нем. Он слабо улыбнулся. Как будто ему было очень тяжело выражать эмоции. Как будто у него их больше не осталось. — Запомни, Джим, не дом хранит воспоминания, а ты. Мы расстались с ним под утро, когда через белый тюль начали проскальзывать первые солнечные лучи. Папа долго говорил об этих воспоминаниях, о том, что будет дальше, словно ему нравилось создавать это будущее. Он снова забывал о том, что жизнь непредсказуема. Это был второй раз в моей жизни, когда мы так долго и честно разговаривали с отцом. Первый был сразу после исчезновения Джастина, когда его дело затянулось, а надежды оставалось все меньше. Он пришёл ко мне рано утром, сел у изголовья кровати и сказал: — Возможно, Джастин больше не вернётся. Мы говорили несколько часов, и сейчас эти слова спутались в моей голове, но я точно помню, что плакал, когда мы говорили с ним. Я только что забрал новое письмо из ящика и теперь стоял на кухне с бутербродом, который мне есть не хотелось, но я все равно зачем-то его сделал. На плите грелся чайник, и я смотрел на дом Ирвинга через пелену рассветного солнца, постепенно захватывающего кухню. Ирвинг вышел во двор. С газонокосилкой. Он собрался косить траву второй раз за неделю. Свист чайника напугал меня. Ирвинг включил машину. Я оставил бутерброд и чай на столе на случай, если отец так и не сможет уснуть и спустится вниз. Я поднялся в свою комнату, включил кондиционер и забрался под одеяло. Меня ждали два новых конверта от моего брата.сегодня мы поговорим о человеческом факторе. о человеческих чувствах и эмоциях. о том, чего мы больше всего боимся — о любви. и о том, что так легко впускаем в свою жизнь — о ненависти. я надеюсь, что ты все ещё остаёшься со мной, Джеймс, потому что в этом письме скрыта третья причина, по которой я больше никогда не вернусь. ты легко её рассмотришь. тебе даже не понадобятся подсказки. готов? раз. два. три!