***
сегодня мы поговорим о человеческом факторе. о человеческих чувствах и эмоциях. о том, чего мы больше всего боимся — о любви. и о том, что так легко впускаем в свою жизнь — о ненависти. я надеюсь, что ты все ещё остаёшься со мной, Джеймс, потому что в этом письме скрыта третья причина, из-за которой я больше никогда не вернусь. ты легко её рассмотришь. тебе даже не понадобятся подсказки. готов? раз. два. три! мне было двенадцать, когда я, играя с зажигалкой, которую стащил в магазине через улицу, поджег траву в нашем дворе. огонь захватил всё вокруг, и я оказался окружённый этим пламенем. его языки тянулись ко мне, и было страшно, не так, как когда мы разводили костёр с папой, а так, что к телу прилипла футболка от жара, и я не мог ничего с этим сделать. моё лицо облизывал огонь и скалился, скалился, а я стоял там, раскинув руки в стороны, распятый, и мне казалось, что моё лицо плавилось, потому что я чувствовал, как что-то влажное текло по моим скулам и до плеч и затекало в шорты. это был пот, смешанный с моими слезами и соплями. огонь был действительно огромный, особенно для двенадцатилетнего мальчика в метр шестьдесят сантиметров ростом. я набрался смелости, она застряла у меня в горле немым криком, и перепрыгнул через пламя, обжигая ноги. к этому времени сбежались все соседи, и мама уже волочила за собой шланг из подвала. она успела затушить огонь, прежде чем он перекинулся на дом, а мне чертовски хотелось, чтобы сгорело всё вокруг. мне было шесть лет и я кричал: «я ненавижу этого ребёнка», мне хотелось взять тебя за шею и засунуть твою голову под кипяток, чтобы ты замолчал. мне хотелось ударить отца, чтобы он обратил на меня внимание и сделал хоть что-нибудь, что означало бы, что он меня любит. мне было десять, когда я пытался задушить собственными руками соседского пса. отец выволок меня на крыльцо, где столпились все соседи после невероятного скандала. я стоял там, как как на голгофе, смотрел на всех исподлобья и изо всех сил старался не пускать слезы литься по горячим от стыда щекам. отец трепал меня за воротник: «почему?», «засранец!», «исчадие ада!», а потом извинялся перед соседкой, побелевшей от страха за своего пса: «я накажу его, чтобы он понял, не переживайте». меня так и не наказали. я стоял босиком на крыльце и смотрел, как расходятся люди, среди них — Трой, с которым я ещё не был знаком. мне нравилось такое внимание, даже если я казался неким мазохистом, но это все же было внимание. от отца, который меня никогда по-настоящему не любил. моя вселенная взрывалась раз за разом, чтобы я стал тем, кем являюсь сейчас. чтобы, пройдя все трудности, залечив все ушибы, я стал человеком из стали, искусственным, притворяющимся. хоть кто-нибудь это заметил? мне было четырнадцать, когда я впервые увидел Роуз. она вытаскивала из гаража свой фиолетовый велосипед, а рядом стоял Итан, рыжий и высокий, все время смеющийся парень. я и сам проезжал мимо на велосипеде, но остановился, чтобы понаблюдать за тем, как эта хрупкая девушка пытается вытащить двухколёсный из кучи мусора. родители Роуз избавились от неё, отдав в трехлетнем возрасте на попечение бабушке, коллекционирующей весь мусор города в маленьком гараже у маленького дома вниз по улице, в десяти домах от нашего. она ненавидела свою бабушку и пару раз приходила ко мне с планом по её убийству, но так ничего и не вышло. день, когда я впервые увидел их с Итаном, был последним днём лета, и первого сентября я познакомился с ними непосредственно в классе последнего года средней школы. Роуз, увидевшая меня на пороге школы, произнесла с широкой улыбкой: «это ты, сталкер!». у неё ресницы слепились от дешевой туши. на следующий день я принёс ей мамину любимую тушь, и мы с Роуз подружились. я никогда не думал о ней, как о предмете обожания, как о девушке, с которой можно встречаться, но так случилось, что, через год после нашего знакомства, мы поцеловались на парковке Волмарта. она сидела на капоте отцовской машины, её ноги обхватывали мои бёдра. я спросил: «что ты почувствовала?» у нас обоих это был первый поцелуй. она засмеялась: «соленый арахис». мы действительно ели его за пятнадцать минут до того как наши губы соприкоснулись. но это письмо не только о Роуз, и не об Итане и отце. оно ещё и о нашей маме. точнее, о ненависти. мама ненавидит Роуз, даже если говорит, что она самая лучшая девушка на свете. нет, мама так не думает. мама считает Роуз деревенщиной, потому что та выросла без воспитания родителей, как будто Роуз была в этом виновата. мама повторяла: «тебе нужна эрудированная девушка» и думала, что понимает Роуз, взглянув на неё своим взглядом семейного психолога, оценив лишь её недорогую одежду. она смотрела на неё с пренебрежением и брезгливостью, в то время как я не мог на неё наглядеться. почему мама так сильно её ненавидела? ненависть — худшее из чувств. я объясню, почему. сказать: «я ненавижу тебя» — легче всего. только никто не думает о том, что после сказанного наше сердце обливается не кровью, а мазутом, что мы застреваем в мире, который начинает ненавидеть нас в ответ. в отличие от отца, мама всегда была добра ко мне. я знаю, что она любила меня и любит, даже спустя эти четыре года, возможно. можешь у неё спросить сам, хотя она тебе никогда в этом не признается. маме удается скрывать правду за улыбкой, прятать слезы под слоем макияжа. это не из-за её работы, а просто потому, что она такой выросла. она стала психологом лишь благодаря этим своим качествам, они чертовски ей помогают в работе. к счастью или сожалению, мама действительно видит людей насквозь, но только тех, с кем работает. ни меня, ни отца, ни Роуз она не может разгадать. хотя отца и не надо разгадывать — он открытая честная книга, которая расскажет тебе всё сама, даже если не просишь., а вот я постоянно скрывался от матери. мне нравилось играть с ней. мне нравилось выводить её, заставлять переживать, чувствовать, чтобы на её каменном лице появилась трещина, чтобы мама раскололась на части. но каждый раз, когда я творил полное безрассудство, мной занимался отец. мама же безразлично сидела в кресле в гостиной и пила своей чай. пока отец кричал и убеждал меня в том, что я ребенок, посланный им прямиком из ада. я кричал в ответ: «но я ведь твой ребенок! это значит, что ты и есть сатана!» мама смеялась. а затем снова становилась каменной. четыре месяца назад, когда я вернулся домой с печальной новостью: «пап, я поцарапал твою машину», мама сидела в том самом кресле. дом был погружен в сон, а они, вдвоем, как всегда засиделись за разговорами. Итан, с которым я был в ту ночь, хотел остаться со мной до последнего, но я заставил его идти спать. это был декабрь. мама вязала свитер для Эмили. отец, стоявший с сигаретой посреди гостиной, долго молчал, глядя прямо на меня. у мамы — каменное лицо. отец потушил сигарету и ударил меня по лицу стеклянной пепельницей. я потерял равновесие и через секунду ощущал под собой пол с подогревом. я не чувствовал своего лица, лишь тепло от напольной лампы, светящей прямо в мои глаза. я смотрел в потолок, кусая себя за щеки, и думал о восьмом студийном альбоме группы The Cure, который вышел в 1989, во время работы над которым Роберт Смит употреблял галлюциногены. этот альбом стал самым продаваемым альбомом The Cure. это была любимая группа нашего отца. они с мамой стояли рядом со мной и громко ссорились, не боясь разбудить вас с Эмили. мама замахнулась на отца спицей, а он ответил: «это из-за тебя он вырос таким ублюдком! из-за того, что тебе плевать». он ушел в ту ночь и вернулся только под вечер следующего дня. мама помогла мне подняться со словами: «ты ненавидишь своего отца?», я улыбнулся: «это он меня ненавидит». мама приложила лёд к моей челюсти, и мы вместе сидели в гостиной полночи, слушали этот самый альбом на старом айподе, и мама плакала, а я играл на воображаемой гитаре и ударных. перед тем, как мы разошлись с ней по своим комнатам на втором этаже, я спросил: «тебе действительно плевать?». по её лицу скользил свет луны, и мама казалась такой молодой, словно ей было восемнадцать, словно именно в этот момент она узнала, что беременна мной. бабушка мне рассказывала про день, когда мама призналась им в своей страшной тайне. у неё текла тушь по щекам, и она все время прятала свое лицо в ладони, пока бабушка не схватила её запястья и не прижала маму к себе. она сказала: «у меня будет ребенок», бабушка произнесла: «ты хочешь его оставить?». вопрос об аборте никогда не поднимался моими родителями, даже если они не хотели меня, даже если они были слишком молоды. они просто были слишком влюблены друг в друга. мама произнесла: «я не смогу его бросить», и через девять месяцев родился я. лучше бы меня бросили, Джим. лучше бы обо мне забыли. лучшее воспоминание нашей мамы о нашем папе звучит вот так: он забрал её поздно вечером из дома, даже если маме запрещалось уходить ночью, и катал её по городу до самого утра. они делили сникерс и банку колы на двоих, слушали музыку Роберта Смита и понимали, что больше не хотят расставаться; он привез её лишь обратно домой лишь в семь утра. и их первый поцелуй случился под «Последний танец»*. но тогда, когда мы стояли, держась за ручки дверей, когда лицо мамы стало пластилиновым и губы её дрожали в немом крике, она произнесла: «уже нет». уже не плевать., а когда случилось это «уже»? после твоего рождения, Джим? или после рождения Эмили? забавно, что это «уже» никогда ко мне не относилось. что хуже: когда тебе все равно или когда ты ненавидишь? мы выросли в мире кризиса, моделей, умирающих от анорексии, Бритни Спирс, падения башен-близнецов, терроризма и начала развития великих технологий, появления фейсбука и уничтожения личности. мы знаем всё о ненависти. это лучшее из чувств, которое у нас есть. отношения родителей начали рушиться именно в тот момент, в начале две тысячи одиннадцатого года, когда Эмили было всего восемь месяцев, когда все думали, что она станет спасением их брака. но наши родители были друг у друга первыми во всем, они не знали никого другого, они были одни в своем мире, с рыдающим мной, завернутым в колючий плед. моя любимая фотография является засвеченной и лица на ней мутные, смешные: папа в свитере с вышитыми буквами «Joy Division» держит сверток со мной в руках, а рядом — мама с пышными кучерявыми волосами в красной кофте показывает пальцами знак «мир». если бы я не знал, что присутствую на этой фотографии в том самом свертке, то подумал бы, что отец держит батон хлеба. они были молоды и наивны. папа был любителем мрачного готического рока, мама — танцевальной музыки, они были чертовски разными. они никогда не думали, что начнут друг друга за это ненавидеть. я люблю их, несмотря ни на что. я чертовски сильно их люблю., но если бы у меня был выбор не рождаться, я бы принял его. потому что я не готов ненавидеть. потому что ненависть — мазут, от которого я не могу оттереть свое тело. это тяжелый багаж, который не стоит того, чтобы ломать из-за него спину. потому что у тебя будет тысяча возможностей сказать: «я ненавижу тебя», и не будет ни одной сказать: «прости», потому что извинения больше не имеют ценности. Роуз не заслуживала маминой ненависти, так же, как не заслуживал папа, так же, как не заслуживает её никто. но мы никак не можем от неё избавиться. мы продолжаем совершать ошибки и мы перестаем называть их ошибками. я всё ещё думаю о дне, когда ты родился, когда родители, склонившись над твоей кроваткой в спальне, роняли на твоё сморщенное лицо слёзы. я сидел на их матрасе, сложив ладони на колени, и думал о том, плакала ли моя мама когда-нибудь из-за меня. плакала ли? и являются ли слезы знаком любви? мы разобрались с ненавистью, но что нам делать с любовью? мы ведь совсем ничего о ней не знаем. я не влюбился в Роуз резко, как это бывает в фильмах, не сразу, как об этом пишут в книгах. моя любовь к ней — медленный путь, что я прошёл. с момента, как я впервые увидел её, достающую велосипед, до того, как она держала меня за мою потную ладонь, когда я валялся с температурой в своей постели и вонял, как старик, умирающий от рака. любовь не щёлкает в голове. она раскатывается волнами по телу. однажды ты понимаешь: «я не могу жить без тебя», а потом ты чувствуешь: «я без тебя жить не хочу». Итан, о котором я упоминул пару абзацев назад, для тебя является темной лошадкой. я никогда тебе о нем не говорил. на это есть несколько причин: я не хотел, чтобы кто-то о нем знал, я не хотел, чтобы он знал тебя, я не думал, что наше с ним взаимное дружелюбие перерастёт во что-то большее. но, так или иначе, ты видел его мельком в нашей школе или у нашего дома. в последние месяцы мы с ним были очень близки, и я не могу дать этому объяснение. дружба тоже случается не сразу. так вот Итан однажды произнёс очень хорошую фразу, будучи накуренным: «ты никогда не вспомнишь о любви, ты вспомнишь только о ненависти». как же он был прав! в минуты скорби и печали, когда на плечи падает тяжелый груз обстоятельств, получается вспоминать лишь самое плохое. оно когда-то въелось в кожу, и не вывести теперь его самым сильным отбеливателем. сейчас я вспоминаю о Роуз только ненависть, несмотря на то, что любви у нас было намного больше. сегодня двенадатое мая. я начинаю отсчитывать дни. понимаешь, в чем заключалась любовь наших родителей? у них не было выбора. отец был всю жизнь одинок, мама была постоянно пьяна и слишком влюбчива. их погубило то, что они так быстро сдались. у нас с Роуз всегда был выбор, и я всегда выбирал её, а она — меня. до какого-то момента. я никогда не думал, что эта любовь будет длиться вечно. вечность вообще очень обманчива, ей нельзя доверять. в одну минуту ты не чувствуешь ничего, кроме любви, а потом вдруг понимаешь, что она, в общем-то, не так уж и приятна, эта любовь. и без неё можно как-то выжить в этом мире. я научился этому на примере наших родителей. они постоянно слушали The Cure вдвоём, сидя на диване в обнимку. а потом папе просто надоели песни их молодости, и вот они с мамой больше не обнимают друг друга и смотрят телевизор, сидя в разных концах дивана, или вообще больше не пересекаются в доме, создав барьеры, которые им пересекать нельзя. любовь не бывает вечной. я всегда это понимал и никогда не надеялся на Роуз. и я не могу сказать, что больше не люблю её, во мне ещё таятся остатки нежности, что я ощущал, касаясь её плеч или ладоней, но я больше не хочу смотреть на неё. такое случается. не потому, что она некрасивая (невероятно прекрасная!), а потому, что я больше не могу смотреть на человека, который в один день от меня решил отказаться и больше меня не выбирал. не знаю, что сказать ещё по поводу неё. мы больше не вместе, и никто об этом не знает, кроме нас двоих. но я ещё долго мог выбирать её. не вечность, потому что люди не живут вечно, они бессмертны. я бы мог выбирать её до самой своей смерти. и это было бы лучшим раскладом для меня. она считала немного иначе. я выучился ненависти у нашего отца, а любви — у Роуз. забавно, что от этого мне стало только хуже. или не забавно. или очень грустно. первая ассоциация, которая у меня возникает при слове «дом» — открытая дверь в наш сад. мама всегда открывает её в конце мая, и я сразу чувствую приближение лета. мне нравится этот ритуал. мама впускает в дом тепло, вместе с ним появляется любовь. эта дверь уже давно скрипит, и папе не хочется её чинить, потому что когда она шатается на ветру, то начинает звучать мелодия, и ты чувствуешь себя уже не так одиноко, как в тишине. кажется, что ветер разговаривает с тобой. и это тоже любовь. сегодня двенадцатое мая, и несмотря на сильный ветер, мама открыла дверь в сад. я упущу момент, когда она закроет ее с первыми холодами, и я назову это ненавистью. потому что я уже ненавижу то, что мир продолжит жить без меня. мама каждый май будет открывать эту дверь и закрывать её каждый сентябрь. папа продолжит читать свои книги, Эмили — взрослеть, ты — набираться сил и мудрости. и все будет идти своим чередом без меня. наш дом останется нашим домом. ничего уж тут не изменить. и я ненавижу это, но это мой выбор. как я выбрал однажды Роуз, так я и выбираю двигаться дальше. я ещё не знаю, куда. перевалочный пункт — неизвестность. но я разучился любить и я выучился ненавидеть, и для меня существует теперь лишь одно это чувство. из открытой в сад двери тянется ветер. ты когда-нибудь ловил его ладонями? мне было десять, когда я нашёл тот самый обрыв. родители и мы с тобой приехали на пикник и остановились внизу, почти у реки. пока тебя пристегивали в твоём креслице, чтобы ты не убежал никуда и не расшибся, я запускал воздушного змея. он был огромный, зеленого цвета, с лучами солнца — салатовый. я размотал катушку, и ветер понёс меня далеко-далеко. родителям не было дела. я преодолел крутой подъем и оказался на вершине, расколотой на две части, между которыми — бурная река. трава щекотала мои щиколотки, треугольный змей тянулся к небу, на свободу, а я изо всех сил держался за катушку, разрываясь от нехотения отпускать его и попытки не свалиться с обрыва. меня тянуло вперёд, и мои ноги скользили по мокрой траве. до сих пор помню звук плачущего о чем-то ветра и скрипа моих кроссовок по земле. в голове у меня пульсировала кровь, я слышал её. в тот момент, будучи на волоске от смерти по собственной глупости, я мог слышать весь мир. я только недавно понял — когда смерть близко, начинаешь ощущать мир на все сто процентов, как будто тебе дают шанс насладиться им в последний раз. мой слух обострился — я слышал далекий голос мамы, стук своего сердца, удары облаков друг о друга. моё обоняние обострилось — пахло сыростью, землёй, животным страхом и сладким, весенним ветром. когда я был на шаг от того, чтобы моя жизнь закончилась в десять лет, на шаг от обрыва высотой четыре метра, я разжал кулаки и повалился на землю. змей врезался в облака, а затем совсем пропал вдалеке. я лежал на мокрой траве, раскинув руки и ноги в стороны, дышал этим сладким запахом, ощущал прилив энергии и адреналина, от которых мне казалось, что я хочу ещё и ещё такой остроты, что я могу прыгнуть вниз и мне совсем ничего не будет, и заливался горькими слезами. они были горячие и очень соленые. это были слезы настоящего счастья. я боролся со стихией, и она почти меня победила. в тот день я понял, что для того, чтобы выжить, нужно отдавать жертвы. мои жертвы сейчас — ты, Эмили, наш дом, скрипучая дверь в сад, Ирвинг, школа, всё, что я так сильно люблю. но мне нужно избавиться от этого, чтобы выжить. если я останусь, Джеймс, если я не отпущу воздушного змея, я сорвусь вниз. человеку очень тяжело без любви. человеку хватит даже её иллюзии, дай только ухватиться за это щекочущие изнутри чувство. наши родители познакомились на фестивале музыки, которую обожал папа, но ненавидела мама. она пришла просто изучить новое течение, называющееся панком. папа на тот момент был бездомным — он слонялся от одного знакомого к другому, скрывая факт от школы, что его родители выгнали его из дома в четырнадцать. они увидели друг друга в толпе, и у них случилось то, во что я не очень верю, любовь с первого взгляда. папа подошёл к ней и спросил: «ты любишь эту группу?». мама улыбнулась: «ненавижу». на сцене выступали The Cure. мы ничего не знаем о любви. нам хочется думать, что мы знаем о ней все. люди просто очень много чувствуют. им нравится очень много чувствовать. мне тоже нравится. я часто вспоминаю эту историю со змеем, когда не могу сделать выбор. перед тем, как впервые поцеловать Роуз, я тоже вспоминал о том дне. я скучаю по ней. но я не могу больше притворяться, что мне нравится это. я выжат. я истощен. я пишу это письмо не своим настоящим почерком. я левша. ты прекрасно об этом знаешь. год назад я начал писать правой рукой, и буквы, что ты сейчас видишь, написаны правой рукой. мне пригодились мои навыки. год назад я и подумать не мог, что моя жизнь сложится именно так. папа любит говорить, что мы не можем предугадать события. папе нравится, что жизнь непредсказума, даже если всем приходится от этого страдать. я не могу сказать, что ненавижу эту непредсказуемую жизнь, но я точно знаю, что я не смогу её больше никогда полюбить. ощущение, будто я карабкаюсь к тому самому обрыву, ещё не зная, что мне придётся отпустить своего любимого воздушного змея, лишь бы не разбиться об острые камни в воде. любовь и ненависть — не антонимы. это то, на что мы поделены. две части. мы не можем существовать без них обоих. порой мне кажется, что я ничего не знаю ни о том, ни о другом, чтобы познать это, мне нужно прожить целую непредсказуемую жизнь. кто знает, что мне понравится чувствовать больше? дверь скрипит на ветру. в доме Ирвинга горит свет. я загляну к нему напоследок. я признаюсь ему, что не хочу жить эту жизнь лишь для того, чтобы что-то ощутить и чему-то научиться. я не хочу ничего чувствовать. у меня больше нет сил для этого. ты нашёл третью причину, из-за которой меня не существует вот уже четыре года? эта причина является и ненавистью и любовью и всеми чувствами на свете, которые знакомы человечеству. эта причина соединяла и разрушала меня на протяжении многих лет. это и слезы, и смех, и улыбки, от которых болят скулы, и пот, и кровь, животный страх и животное желание. эта причина — ощущение быстрой смерти. эту причину зовут Роуз. ты столкнёшься с ней ещё несколько раз на страницах других писем. а пока свяжи её с тем, что я писал ранее — никому нельзя доверять, Джим. особенно ей. моя смерть. моя жизнь. я хочу закрыть дверь, ведущую в сад, закупорить окна и включить газ в доме, чтобы вы ушли вместе со мной. я слышу твой голос, и он меня успокаивает. я слышу голос Чарли Брауна, и он заставляет меня ненавидеть. ты готов подождать ещё немного, Джим? осталось совсем чуть-чуть. раз. два. три.