около двадцати миль на север

я сошёл с ума в начале января. моя подозрительность и недоверие к людям переросли в паранойю, от которой я не мог сомкнуть глаз, лёжа в своей кровати, из-за чего я готовил себе сам, чтобы никто не мог подсунуть мне яд, из-за которой я не носил ничего, кроме спортивных штанов и серой футболки, потому что мне казалось, что в моей одежде жучки и камеры, микрофоны, ртуть, которая может прожечь мою кожу. мне казалось, что за мной следят, потому что поняли, что я — единственный виновный. я не мог больше общаться с Джинни. я постоянно оглядывался, я не говорил по телефону, я писал смс и удалял сразу после отправки. я разговаривал с Чарли Брауном, моим любимым вымышленным персонажем, и он отвечал мне. он говорил: «тебе нужно оглянуться», он умолял: «только мне ты можешь доверять». в темноте каждая тень превращалась в Чарли Брауна. со временем я совсем забыл, что он ненастоящий. иногда он кричал через меня, а я позволял ему это. до сих пор помню плачущую Эмили, которую я испугал своими словами: «закрой свой рот!», выделяя букву р. «я — Чарли Браун!» он разрезал меня изнутри и пытался выбраться наружу, а я прятал вовнутрь свои кишки, соскребал их с пола и зашивал свой живот обратно. Чарли не оставлял меня в покое. он и до сих пор здесь — просто спокойный, смирившийся. я боялся, и страх окутал меня в свой холод, сломал мои руки и ноги, не давал двигаться и быть свободным. я перестал ходить в школу. вместо неё каждое утро я ездил к обрыву и сидел там до того времени, как закончатся уроки. единственный человек, который заметил, что я не в порядке — Итан. он поймал меня, когда я выехал к обрыву в очередное утро. буквально поймал. он выбежал на дорогу перед моей машиной, расставив руки в стороны. он резко открыл дверцу, он вытащил меня на асфальт и сел сверху. «что за чертовщина?» орал он на меня, держа мои запястья, прижимая их к холодной земле. «мне нужна помощь», признался я. «я собирался съехать с обрыва». и Итан мне её предоставил. он показал мне жизнь, о которой я не подозревал, от нереальности которой сносило крышу резче и быстрее, чем от проблем, засевших в голове. он показал мне меня, о существовании которого я никогда не знал. он показал мне мир, оказавшийся чудовищно чужим, но таким приятным и настоящим, что из этого мира не хотелось вылезать. хотелось касаться пальцами солнца. и не хотелось возвращаться домой. все началось с травки и гашиша. мы каждый вечер сидели в его гараже, слушали The Cure и ели много гадостей — от травы всегда очень голодный. мы спасались так весь январь, а потом захотелось большего. не Итану, мне. у него совсем с этим не было проблем, ему не снились кошмары, а употреблял он лишь ради «чувства невесомости», так вот он говорил. он был обеспокоен моим состоянием, но никогда меня не останавливал. легкие наркотики — отличный способ сбежать от всего мира, но только не от себя. целых два месяца я избегал Троя и Роуз, прячась за спиной Итана. в марте это сыграло ключевую роль. не могу сказать, что больше не хотел общаться с ними двумя, я просто не хотел посвящать их в свою жизнь — мне казалось это абсолютно эгоистичным, потому что я ломался изнутри, а им бы приходилось это терпеть. я все ещё постоянно переписывался с Троем, и он допрашивал меня, что происходит, говорил, что Роуз просто не в себе из-за моего молчания. в какой-то момент я понял, что не хочу ни одного из них в своей жизни и отдалялся, перестав даже отвечать на сообщения Троя. Роуз подходила ко мне в школе и начинала разговор, как ни в чем не бывало. мне нравилось подыгрывать ей. на семнадцатилетие я сделал рисковый шаг: столкнул Итана, Роуз и Троя в одном доме. мне было интересно, что получится. опять же — эгоистичные порывы. мне хотелось увидеть, как они ссорятся из-за меня. Трой действительно общался с Итаном в ту ночь. они сидели снаружи у двери внутреннего двора, пока я спасал тебя, напившегося, от своих школьных друзей. мой день рождения — какая-то отправная точка; именно в тот день я решил положить всему конец. это как смотреть на рельсы и ловить руками ветер приближающегося состава. я смотрю на свет, появляющийся в тоннеле. и решаю сделать шаг от желтой линии вперёд. в нашем доме творилась абсолютная анархия; в какой-то момент я даже перестал следить за всеми и сделал дорожку мефедрона. ну, знаешь, я хотел стать добрее. мне стало легче. анархия превращалась в пикник для хиппи. уложить тебя спать мне помог знакомый парень с плавания, Кэм, а затем мы с ним выпили по шоту и договорились, что я принесу из своей комнаты ему альбом наших соревнований, фотографии из средней школы. музыка в доме ещё гремела — что-то из Дэвида Гетты, которого я просто ненавижу. я зашёл в свою комнату, на кровати было какое-то копошение. и это была моя кровать, так что я не боялся обидеть горе-любовников и крикнул: «пошли нахер отсюда!» копошение резко прекратилось, но никто не встал. из открытой двери лились свет и музыка. я искал альбомы в темноте. когда эти двое все ещё лежали на кровати через десять минут, я включил лампу. я обернулся. я увидел Троя. и Роуз. они были напуганы больше, чем я. я вышел из комнаты и позвонил в 911: «мэм, у моих соседей вечеринка, их музыка мешает спать моим детям. это анонимный звонок!» отчасти, звонок был правдой. ребёнок, точнее ты, спал. ну, в общем-то всё. я зашёл обратно в комнату и застал Троя, натягивающего джинсы через кеды, в которых он до этого лежал в кровати. «ну ты бы хоть обувь не постеснялся снять», цокнул я языком. Роуз в это время плакала, сидя под одеялом. «полиция едет», и я вышел. я успел предупредить Итана и Кэма. На остальных мне было плевать. некоторые даже успели убежать до приезда полиции. помню, что стоял в дверном проёме и смотрел в сонные глаза сержанта: «у меня был день рождения, понимаете. нас и было-то всего пятнадцать человек», я кивнул на тех бедняг, испуганно сидящих в гостиной, прячущих бутылки и самокрутки под задницы. в ту ночь я спал в твоей комнате, ты и не вспомнишь. на своей кровати я больше не спал — только на полу или скрутившись в спальном мешке, который стащил у тебя, или на твоей кровати рядом с тобой, притворяясь, что не могу уснуть в одиночестве. ни с Роуз, ни с Троем я не разговаривал с того дня. я нарушил молчание двадцатого мая, когда договорился с ними встретиться, лишь бы создать себе алиби перед моим исчезновением, но об этом я расскажу тебе позже. я признаю свою вину в случившемся, поэтому я отпускаю их. я, только я позволил этому случиться: я познакомил их в тот же день, что и встретил Троя, и скоро мы стали компанией из троих человек, даже несмотря на то, что мы с Роуз встречались и Трой, время от времени, чувствовал себя третьим лишним, хоть и не жаловался; я и оставил их вдвоём — резко и больно, как отрывают пластырь от кожи, так и я оторвался от нашей компании, заменив моих друзей на наркотики. я дал им повод остаться наедине. но не мог прийти в себя ещё очень долго. возможно, ещё не пришёл. с того момента, с той самой ночи я начал составлять в голове план. все должно было быть идеально. и об этом, опять же, в следующем письме. я хочу рассказать тебе Роуз. скорее всего, ты будешь злиться на неё и Троя, но я должен тебя переубедить. давай поговорим. Роуз — моя первая и единственная девушка. первый поцелуй, первые ссоры, секс, ревность, может, настоящая любовь — мы первые друг у друга. а три года — большой срок для подростков. я не знал никого другого, кроме неё, и просто так забыть об этом — невозможно. я постоянно думал о ней, каждую свободную минуту, и мне не хотелось думать о чем-то или о ком-то другом. это не помешательство, это то, что ты испытываешь, когда проводишь с человеком все своё время — привычка. я привык к Роуз: я мог угадать, что она скажет в следующую секунду, я знал, что она постоянно отводит взгляд, потому что стесняется, что ей нравилось, когда я тыкаю в ямочки на её щеках, что она постоянно пыталась быть лучше в моих глазах, и это не означало, что она притворяется. она всегда была одинокой и странной — в школе её никто не любил, пока она не начала дружить со мной (и это не только моя заслуга, это и её — она просто показала себя с другой стороны, которую всегда скрывала). я знаю её наизусть, она позволяла мне это делать. я знаю её секреты и то, что может её уничтожить, если я об этом кому-то расскажу. и вот, что мне нравилось о ней, если включить эгоиста: я был её другом и парнем и её семьёй. но выбрал я её не поэтому, не из-за жалости, а от того, как она делала вид, что я совсем ей не нужен, что она сильная и без меня, что её не нужно защищать и прикрывать. я, конечно, не поверил, а она, конечно, сдалась. я знаю её бабушку — это хороший и светлый человек, которому не плевать на всех, кроме своей внучки. она не хочет слышать ничего о своей дочери, матери Роуз, и никогда о ней не говорила лишь потому, что была до смерти обижена. она любила Роуз, но никогда ее не воспитывала, только обеспечивала, и Роуз могла стать кем угодно. однако выбрала стать собой. я любил её, по крайней мере, мне так казалось. мне хотелось любить её и быть для неё кем-то важным. забота вскоре перешла в паранойю. где ты? с кем ты? когда вернёшься домой? почему не отвечаешь на звонки? и вот ни ей, ни мне уже не хочется говорить друг с другом, несмотря на нытьё, когда мы без. у Роуз свинцовый характер, от этого нам было сложнее. она с самого детства училась быть одна, а я — быть в обществе, и мы учили друг друга всему, что знали, но никогда не думали, что захотим перепрыгнуть через мнение друг друга. она меня любила, по крайней мере, мне так казалось. она смотрела на меня так, будто вокруг ничего больше нет — лишь моё лицо, лишь мой голос, за которым она тянется. Роуз умела любить и хотела любить, но это, в конце концов, перестало иметь смысл, потому что мне не помогала её любовь, а только тянула вниз. я не мог рассказать ей ни про своего отца, ни про убийство темной ночью, ни про наркотики, которые мы принимаем вместе с Итаном, с которым именно она нас познакомила. Роуз прячет в себе свои чувства, и я бы никогда не узнал, как она отнеслась бы ко мне после моих рассказов. я не боялся её разочаровать или обидеть, я боялся, что она сильнее ко мне привяжется. возможно, мне это надоело. мне надоела игра в семью, которой ни у неё, ни у меня никогда не было. мы что-то друг в друге искали, копались во внутренностях, пытались заставить работать наши сердца, но получилось то, что получилось — она переспала с моим лучшим другом, потому что мы с ней стали друг другу не нужны. так бывает. любовь не может быть вечной. мы изжили чувства, мы использовали их до остатка. я не хотел её больше касаться, она — на меня смотреть. но я почему-то чувствую эту тупую, давящую на рёбра боль, как будто меня сжимают прессом. почему она так поступила? как она смогла это сделать? мы были вместе каждый день на протяжении трёх лет, мы выросли вместе, обожглись, вылечились, прошли через что-то своё, личное и чему-то научились. мы меняли своё мировоззрение, от этого постоянно ругались и бросались друг в друга вещами. но я бы ни за что её не предал, потому что она и моя семья, потому что я уважаю её и всегда буду помнить тот дурацкий поцелуй у капота отцовской машины, потому что даже если я больше не могу терпеть её потрясающую улыбку, в глубине души я все ещё чувствую эту детскую влюбленность, когда кажется, что лучше человека ты больше никогда не встретишь и никто тебе, в общем-то не нужен, кроме него. я действительно ни в ком не нуждаюсь. и главная проблема в том, что я больше не нуждаюсь даже в Роуз. мы взяли друг от друга самый максимум, то, что переросли и то, во что когда-то верили. моя любовь к Роуз — в её длинных ресницах и тонких запястьях, в её умении скрывать свои слёзы за изнанкой щёк, в её голосе и привычке кусать мои губы при поцелуе. я чувствую эту любовь где-то в прошлом, когда я просто сходил с ума от прикосновений её рук, когда мне казалось, что это навсегда, что она — мой дом, куда я хочу постоянно возвращаться и где меня всегда ждут. но жить в одном доме всю жизнь не получилось. я знаю, это ужасная метафора, но жизнь ужаснее. мне грустно и больно, я — выжженная трава, я — тяжелобольной человек, раздавливающий голову ладонями. я пытаюсь выбраться из этой каменной статуи, в которую сам себя заключил, защищаясь от жестокостии этого мира. но Роуз не может мне помочь, потому что она этого не видит, потому что ей не хочется этого видеть — у неё куча своих проблем. мы надоели друг другу. и никто в этом не виноват. но прокручивая в голове тот момент, когда я застаю их в своей кровати, я начинаю взрываться. я рыдаю, как пятилетка, которого обидел отец. мне не разрешали плакать, и все слёзы, что я скопил внутри себя, я выдаю сейчас наружу. под моей кожей и моими костями скоро совсем ничего не останется — я затоплю весь город. я не люблю Роуз, но я не хочу, чтобы её любил кто-то другой — ужасное чувство собственничества. потому что мы друг у друга были первыми, потому что мы не знаем другой любви, потому что она нам не подходит. я не люблю Роуз, но я не хочу, чтобы ей было больно от других людей. я не знаю, что она чувствует, мы об этом не говорили и больше никогда не поговорим. я не оставлю ей записку, я не зайду к ней поздно ночью, чтобы сообщить о своём уходе, потому что это ее больше не касается. к сожалению, наши пути расходятся. во мне нет ненависти и злости, просто я не понимаю. я не понимаю, почему мы однажды решили пойти разными дорогами, если все время до этого выбирали одну, общую, пусть и очень узкую? почему мы перестали видеть друг в друге необходимость? мы ничего не знаем о любви. поэтому нам приходится о ней забывать. почти весь апрель я каждый вечер сидел на лавочке напротив её дома, скрывшись в тени деревьев от света фонарей, смотрел в её окно и вспоминал каждый вечер, что мы провели в этой комнате вместе. и ничего не чувствовал. мне нравилось прокручивать эти моменты в своей голове, потому что лишь тогда я чувствовал себя живым и настоящим — вроде бы когда-то мне нравилось обнимать её и чувствовать её стонущую под собой. я был под кайфом, мой мозг был затуманен, но я ничего не чувствовал, смотря на её окно, в котором она иногда мелькала. когда-то я взрывался от эмоций к ней, когда-то я покрывался мурашками лишь от того, как она облизывает и закусывает свои губы, а потом я почувствовал, что делает она это очень наигранно, что делает она это специально, чтобы надо мной поиздеваться. мне надоело, что она постоянно читает, цвет её любимой помады, то, как она закрывает рот ладонью, когда смеётся. мне надоело любить ее и страдать от этой любви, когда мы кричим друг на друга в порыве ревности. я смотрел на её окно и пытался представить, каково это — любить её, и не смог. я курил и курил. я каждую ночь звонил Итану, чтобы он забрал меня, и он приезжал и тряс меня за плечи и бил меня по щекам. в один из вечеров я увидел, что Роуз наблюдает за нами. она смотрела прямо на меня, у которого бошка болталась, как у тряпичной куклы, и под таблетками её лицо было разноцветным, я видел ореолы над её головой и звезды, всё, почему считал её настоящим божеством, и рыдал, пока она не сводила с меня глаз. она не вышла тогда, чтобы помочь Итану, хотя бы спросить, что происходит, почему я сижу у её дома в одиннадцать ночи. она не позвонила и не написала ни на следующий день, ни через день. и тогда я точно понял — я исчезну из её жизни, потому что она мне это позволила. они с Троем догадывались о наркотиках, потому что я не обходился без них в школе. единственные разы, когда я был полностью трезвым — наш дом. я блевал, я приводил себя в порядок, только бы вы не заметили, что что-то происходит. я начал бегать утром и вечером, много есть и пить, чтобы вывести себя из состояния, в котором мне постоянно очень хотелось быть. в мае я завязал, потому что начал готовиться. мне нужно было полностью очиститься к двадцать первому. я так горд собой. я вспоминаю последний взгляд Роуз на меня в ту ночь, абсолютно безразличный и пустой, и от этого мне становится легче. ни ей, ни мне уже не вернуться назад. от этого мне становится легче. я больше не люблю её. я больше не обижаюсь. мне надоела эта суета; я больше не хочу чему-то принадлежать. я стоял у обрыва и кричал во все горло, пытаясь избавиться от всех чувств. мне надоело стараться и притворяться. я смотрел на закат, и он казался мне самым прекрасным. такого больше никогда не будет. в ночь с двадцатого на двадцать первое я пересчитал все звёзды. я насладился этим миром сполна. и мне не нужна любовь к людям, потому что у меня есть любовь к естественному, к окружающему, к высокому небу и сырой земле. я понял кое-что: мы любим придумывать себе идеалы. но есть лишь одна идеальная вещь в этом мире — это сам мир. у него нет ошибок. я больше не хочу делать ошибок. однажды мы с Троем напились и стали прыгать с того валуна у подножия обрыва в ледяную воду; это была середина сентября, а нам было плевать на своё здоровье, как обычно плевать шестнадцатилетним подросткам. мы прыгали прямо в одежде. валун тот достаточно высокий, а дно — глубокое. я помню, как кто-то из горожан вырыл там огромную дыру, чтобы можно было нырять, и это стало самым интересным времяпровождением летом. мы с Троем были одни. была глубокая ночь. он спросил: «ты боишься умереть?» возможно ты об этом не знаешь, но Трой убил того парня, который прыгнул с обрыва. они поспорили с ним на пятьдесят баксов, и у обоих не было ни мозгов, ни инстинкта самосохранения. за этим наблюдало, по меньшей мере, двадцать человек, и все гоготали, все смеялись и шумели. Трой стоял рядом с этим парнем, имя которого я уже и не вспомню. он положил ладонь ему между лопаток. и парень прыгнул вниз. он разбился. я уверен, его боль была секундой, смерть — моментальной. мы сбежали с обрыва и выловили его останки у берега. вода была красной, вода была в ошмётках мозга. конечно, никто не сказал про спор, Трою не досталось от полиции. версия звучала так: «парнишка просто решил показать, на что он способен», а на самом деле его жизнь стоила всего лишь пятьдесят баксов. я часто представлял, о чем он мог думать, пока летел — это, конечно, были секунды, но все же. что было перед его глазами, кроме приближающихся камней и водной пены? вспомнил ли он о маме, которая готовила ему завтрак этим утром, или об отце, который однажды показал ему этот обрыв, или об этом споре? вспомнил ли он о бесконечном счастье или о тяжёлой тоске? вероятно, он не успел ни о чем подумать. разве что о крадущейся смерти. с нами, с двадцатью ребятами, потом ещё долго разговаривали психологи, потому что мы все стояли в линии на обрыве и смотрели, как маленькое тело кружит воздух, а затем сталкивает его с острым и каменистым дном. мы все это видели. нам всем это снилось. родители мальчика говорили с моими родителями. наша мама даже проводила мне курс психологической помощи, а всё, что я смог ей сказать, так это про розовую пену. так вот в ту ночь, когда мы были ужасны пьяны и уверены, что на следующее утро ничего не вспомним, Трой сказал мне: «это я толкнул его». вот так просто. «скорее всего, он передумал прыгать сразу же, как подошёл к обрыву», «а я толкнул его». об этом никто не знает. это убийство. Трой был несовершеннолетним, и ему бы не дали большой срок, но он бы точно поплатился, и кто знает, кем бы он стал, если бы эта правда раскрылась. он добавил: «я очень боюсь смерти», а затем прыгнул в эту яму. я стоял и смотрел на пузыри и волны от его тела и считал, сколько секунд он сможет продержаться под слоем воды и пены, а потом испугался, что он задохнулся, и прыгнул за ним. мы выбрались на поверхность. с нашей одежды стекали литры воды, а мы почему-то не могли остановиться смеяться, стоя на четвереньках на каменистом береге. «вот бы всегда так смеяться и никогда не умирать», он вытер то ли воду с лица, то ли слезы, и мы больше никогда не возвращались к этому разговору. может, он не помнил о своём признании, может, очень о нем жалел, но все же был уверен — эту правду никто никогда не узнает. сейчас я могу доверять тебе, Джим, ближе тебя у меня никого не осталось. но, по праву, ты можешь распорядиться этой правдой как угодно. мне-то уже все равно. меня ведь рядом уже нет. и это не от злости и ненависти к Трою, я ничего такого к нему не испытываю, это просто потому, что эта правда теперь не его и не моя, она — твоя. в любом случае, срок уже давно истёк, Троя в тюрьму никто не посадит. его даже словом полицейские не поругают. а вот душа у него болеть будет всегда. мы с ним оба пережили чужую смерть, к которой имели хоть какое-то отношение, только вот признаться я ему так и не смог, но не потому, что не доверял, а потому, что я понимал, что это правда никому из нас не нужна. она не изменит ничего в наших отношениях, и Трой от этой правды спасти меня никогда не сможет. смысла не было. у нас с ним вообще никогда ни в чем смысла не было. наша дружба была чередой безумных вещей, что мы вытворяли. мы постоянно смеялись, мы кричали во все горло, как полные придурки, даже в толпах людей. когда мы были вместе с Троем, нам было плевать на всё вокруг, потому что не было никого важнее нас самих. я никогда уже не найду такого же друга, как он, хотя он — предатель, он — моя обида и боль. но я сам его к этому привёл, я первый нашёл ему замену в виде Итана. и я последний. у Троя не было проблемной семьи, тяжелого детства, крови и беспокойства. он рос упитанным и счастливым, а потом его избил какой-то парень за его вес в средней школе, и Трой начал худеть. он стал спичкой, он падал в обмороки от голода, он блевал в туалете во время уроков, где мы и встретились в первый год старшей школы. потом мы вместе записались на плавание. Трой сделал ирокез. Трой вернулся к нормальному весу, пройдя курс психологического лечения у нашей мамы, пройдя курс лечения в больнице. он лежал под капельницами, он не слезал с унитаза, он срывался несколько раз, а я оттаскивал его от ободка и бил его по щекам за то, что он такой безвольный и мерзкий, ужасный. у него была депрессия. он был убийцей и самоубийцей. он и поспорил-то с тем парнем лишь для того, чтобы казаться круче в своём весе, своём теле. мы не были знакомы в тот момент. мы не были знакомы, несмотря на то, что жили друг напротив друга. но он не был мне интересен, и это было взаимно. я спас его от чего-то, чего сам понять до сих пор не могу, это не поддаётся объяснению, но каждый раз, когда Трой напивался, он рыдал у меня в ногах и благодарил меня. мне стыдно об этом вспоминать, потому что в те моменты я чувствовал себя ужасно жалким. не его, а себя. Трою нужна была помощь, и я помог ему, но кроме дружбы я ничего не просил взамен, и он был моим другом. и лучше никого уже не будет. сейчас я не испытываю к нему этих чувств. внутри меня все заплесневело, покрылось коркой. я не считаю его своим лучшим другом, хотя моя любовь к нему продлилась дольше, чем это было с Роуз. я общался с Троем если не вживую, то в переписке, потому что я никогда не хотел от него отказываться. он ревновал меня к Итану, у них была жуткая ненависть друг к другу, от чего я лишь тешил своё самолюбие. но та ночь все перечеркнула. я следил за Троем точно так же, как и за Роуз, только для этого мне было достаточно лишь выглянуть из окна. он всегда очень поздно ложится спать, потому что любит играть на гитаре и что-то сочинять или есть или взвешиваться, что до сих пор с ним осталось. он стесняется своего тела. он никогда не снимает майку даже на пляже, несмотря на то, что его тело теперь идеально по всем стандартам, какими бы глупыми они не являлись. страх остался с Троем, ему в этом помочь уже никто не может. и он засиживается до утра, у него постоянно в окне горит свет. я смотрел за этим огоньком и представлял Троя, перебирающего струны своими мозольными пальцами. мне хотелось докричаться до него, а он бы все равно не услышал. мне хотелось сказать ему что-то или хотя бы избить его, чтобы он снова стоял передо мной на коленях и плакал. я знал: он не любит Роуз. она ему не нужна. они друг другу не нужны, а тот секс — всего лишь попытка избежать одиночества. они остались одни. но я был просто уверен: они никогда друг друга не любили. я видел их в школе — они не общались, даже не смотрели в сторону друг друга. им было стыдно. и мне было стыдно. но это был наш конец, мы пришли к логическому завершению. возможно, всё могло закончиться совершенно по-другому, менее драматично и противно и больно, но раз уж мы сами выбираем свои пути решений, то и сожалеть нечего. я никогда не смогу объясниться перед Троем, нам и не надо, но иногда мне все же хочется ворваться в его дом, лечь на диван в их огромной гостиной и не вставать сутки напролет, играя в приставку, пожирая гадости, смеясь и болтая обо всем на свете. я отдергиваю себя: нашей дружбе не дано больше существовать. я отдергиваю себя: мы оба друг друга предали. мне обидно, но это проходит. от меня больше ничего не остаётся. моё сумасшествие продлилось до самого мая. когда я излечился от этой боли и ненависти к окружающим, когда я научился любить этот мир и ставить его главнее себя, я больше не чувствовал себя в западне. я отказался от наркотиков, кроме травы, даже если это было очень сложно, невероятно тяжело, я избегал этого. я меньше общался с Итаном или другими людьми, существовавшими в стенах нашей школы. в мае я готовился к исчезновению. я подготавливал людей к мысли, что меня скоро не станет, я отталкивал их от себя, чтобы им было не так больно. возможно, это хорошо, что с Роуз и Троем так все случилось — отрываться от них стало намного легче. несмотря на то, что со мной остались моя паранойя и паника, я все ещё в своём уме. я не собираюсь больше подставлять своё тело. оно этого не заслуживает. после ненависти к своему отражению и страху за возможность моего сердца в одну секунду остановиться, я полюбил своё тело. я взглянул на себя по-другому. под наркотиками я часто растягивал свою кожу, рвал на себе волосы, мне хотелось казаться другим. я не могу сказать, что сейчас я полностью изменился или прозрел, просто мне стало намного легче жить в своём теле. мне стало достаточно самого себя и своего общества. я не нуждаюсь в людях, которые не нуждаются во мне. мне больше не одиноко. но, скорее всего, я очень скучаю по тебе. я хочу извиниться перед тобой, мне жаль за предоставленную тебе боль, за то, как изменится ваша жизнь без меня, если я, конечно, имел в ней какой-то вес. мне жаль, что я подставил тебя, Джим, даже если в моем времени, в 2011 году, сейчас лишь девятнадцатое мая, и я ещё не успел вам навредить, мне уже жаль. завтра я отведу тебя и Джинни к обрыву, потому что не хочу, чтобы это место осталось одно, оно заслуживает внимания. я не собираюсь с вами прощаться, я так и не попрощался с Ирвингом. я-то знаю, что ещё напомню о себе, хотя бы тебе. я полностью отдаю отчёт своим действиям. я принял решение. запомни: я ухожу не из-за того, что хочу облегчить вам жизнь, а из-за того, что хочу облегчить свою. я не принадлежу этому дому. не принадлежу ни одному, в которых когда-либо бывал. одно время я не принадлежал даже своему телу, оно сводило меня с ума и подталкивало к самой грани. я впускал в свою жизнь людей и избавлялся от них, когда от них уставал. но это не то, к чему я должен стремиться. я в своём познании достиг главного, я вобрал в себя всё нужное от каждого из людей, которых когда-то любил. я собран из частей каждого моего знакомого. у меня нет ничего моего. в этом всё дело: я хочу быть собой. я иду на поиски самого себя, и не важно, сколько миль к северу мне придётся пройти. не важно, что мне придётся сделать, чтобы стать чем-то новым. я не стану Великим, я не хочу проживать великую жизнь. я просто хочу существовать где-то между. в каком-то из параллельных миров. и я не собираюсь тащить кого-то за собой. но мне нужно было тебе об этом рассказать, Джим, потому что ты достоин правды. и ты достоин того, чтобы жить дальше свободно, без тяжести, которую на тебя станут перекладывать родители. вот что: ты нужен лишь сам себе, и никто не может тебе говорить обратное. ты — это ты. я люблю тебя, Джим. но тебе нужно перестать любить меня, потому что я не вернусь. потому что я принял решение. это не последнее письмо, я ещё с тобой не прощаюсь. это последний раз, когда я обращаюсь к тебе, сидя с тобой практически рядом. завтра мы проведём вместе последний день. не переживай, Джим. ты будешь в порядке. а сейчас я выключу свет и попытаюсь уснуть. и больше никогда не стану смотреть за холодным светом чужих окон.