***
Я перечитал письмо три раза, и с каждым прочтением злость во мне увеличивалась в геометрической прогрессии. Я не мог и мне не хотелось оставаться спокойным, и я выпрыгнул из своей комнаты, не беспокоясь разбудить семью, схватил с крючка ветровку, обулся и выбежал из дома, оставляя дверь распахнутой. Я собрал камни из нашего сада, столько, сколько мог нести в руках и перебежал через дорогу. Развязанные шнурки кроссовок змеями ползли за мной. Я заорал: — Трой! Крик ударился о темные окна. — Трой! Первый камень полетел в окно его комнаты на втором этаже. Я не собирался его разбивать, я просто пытался агрессивно вызвать Троя на разговор. О, я не мог держать себя в руках. Мне хотелось избить его до кровавых соплей. — Я всё знаю, Трой! Понятия не имею, что я хотел этим доказать. Свою силу? Свою ненависть? Она ведь никому не нужна, прежде всего, не нужна мне. Но Джастин позволил мне распоряжаться правдой. Окно в комнате Троя разбилось. Дом завыл сигнализацией. Мне тоже хотелось выть, но я только кидал и кидал эти декоративные камни со всей силы в чужой дом, который был пуст, который, казалось, никому не принадлежал. Я тут же взял велосипед, стоящий у нашего гаража, и поехал к Роуз. Троя точно можно было найти там. Мимо меня пронеслась полицейская машина, окрасившая меня в сине-красные цвета, и скрылась за поворотом. Оглушительный вой сирен стоит в моих ушах, а слезы от ветра и непонятного страха текут по щекам. Ветровка развевается и тянет меня назад. Я уже вижу красную крышу дома Роуз и ускоряюсь. В кармане вибрирует мобильный, а я хохочу, как ненормальный. Под ногтями грязь от камней. А я все смеюсь и смеюсь, разрезая передним колесом велосипеда холодный ночной воздух. Я останавливаюсь у дома Роуз, точнее, просто слетаю с велосипеда, не затормозив, и стучу кулаком по двери. И мне открывает, конечно, Трой. Он сонный, помятый: на его щеке след от подушки. А ещё, благодаря моему кулаку, у него появляется след в виде разбитой губы. Трой закрывает лицо — он не может меня ударить, он знает последствия. Его плечо касается дверного косяка, сам он прикрывает ладонью губу. — Что за чертовщина, Джеймс? — орет он. Я снова вскидываю кулак в воздух, а Трой отшатывается назад: — А-ну прекрати! — верещит он, стоя в темноте прохожей. За его спиной появляется Роуз, её распущенные каштановые волосы немного прикрывают её румяное лицо. Она испуганно переводит взгляд с Троя и пятен крови на его футболке на меня, уже не такого агрессивно настроенного. На её приоткрытых пухлых губах застывают слова. Мы втроём играем в молчанку несколько секунд, и Роуз нарушает ее: — Ты общаешься с Джастином? Нет ни одной причины, по которой я мог бы просто так заявиться в дом Роуз посреди ночи и напасть на Троя, если бы я не знал всей правды. Источник этой правды — мой брат. Роуз умеет быстро соображать. Роуз хватается за голову, и лицо ее становится бледным. — Я так и знал, — Трой спадает вниз по дверному косяку и садится на корточки. — Он пишет тебе письма? — Здесь я должен задавать вопросы! — я бью по открытой двери. — Что он рассказал тебе? — не слушает меня Роуз. — Всё, — шепчу я ей в лицо. — Абсолютно всё. И твоя разбитая губа, — я смотрю на Троя. — Недостаточная месть за то, что вы сделали. Я бы и тебя ударил, Роуз, — я давлю на её имя. — Мне очень жаль, что я не могу этого сделать. — Ой, заткнись, — сплевывает Трой. — Пока я полицию не вызвал. У Троя в кармане джинс звонит телефон. — Он жив? — Роуз еле дышит. — Я не знаю, — я смотрю на свои красные руки. — Я даже не знаю, где он. — Давай поговорим спокойно? — Роуз тянет ко мне ладонь. — Пожалуйста, давай поговорим. Трой улыбается в экран телефона. — Твой отец только что написал, что кто-то разбил окна в моем доме. Зачем? — он поднимает на меня взгляд. — Ребёнок. Я плюю в его сторону. Слюна почти попадает в его макушку. — Хватит! — Роуз легонько пинает Троя по коленям. — Джеймс, давай поговорим! И она затаскивает меня в дом, однако Трой выставляет ногу, и я спотыкаюсь, падаю лицом в ковер под возмущённый возглас Роуз. Я смотрю на тени на стене, когда Трой тащит меня за капюшон ветровки и ставит на колени. Стена сверкает сине-красным. — У меня преступник с поличным, — Трой давит на моё плечо, будто хочет, чтобы я в буквальном смысле провалился под землю. — Ещё и избил меня. Мне почему-то не страшно. У меня вообще инстинкт самосохранения больше никак не проявляется, хотя обычно моё тело каменело и тряслось, чувствуя опасность и защищая кровь внутри меня и слишком легко рвущуюся кожу. Я стою на коленях рядом с сидящим на пороге Троем, закусывающим посиневшую губу, а Роуз над нами тянется за ручкой двери, чтобы захлопнуть ее. Ее лицо тоже сине-красное. — Клянусь, Трой, — шипит она через зубы. — Когда это все законч… Она не успевает договорить: машина медленно проезжает мимо нас, и мы снова оказываемся в темноте. Трой заливается смехом. — Клянёшься что?! — давится он. Роуз снова его пинает. Она так обессилена, что даже не видит смысла ругаться. — Я бы не сдал тебя, придурок мелкий, — Трой плюет за порог. — В отличие от Роуз, я действительно клялся. Джастину. Что буду тебя защищать. — Мне не нужна защита предателя, — я все ещё стою на коленях. — О, хватит разводить драму, — он поднимается на ноги и поднимает меня за собой. — Давай поговорим обо всем по пути к Джинни. — Причём здесь Джинни? — я смотрю на Роуз, но она пожимает плечами; я смотрю на Троя, и он улыбается. — Так это ведь она твой почтальон. Я не представлял своё взросление таким образом. Мне нравилось считать, что когда я закончу старшую школу, Джастин будет заканчивать какой-нибудь Гарвард, и я непременно перееду к нему в Бостон, и мы будем жить в одной квартире и ездить в Нью-Йорк в любое свободное время. Мне нравились мысли о том, что в будущем никто из нас не может исчезнуть: мы всегда будем вместе. Но прошлое имеет последствия. И прошлое не оставляет свидетелей. Я больше не загадываю. Мне и в Нью-Йорк-то больше не хочется. И дело даже не в моем брате, а в том, что с его уходом всё изменилось, как будто сбросились базовые настройки, ни одна деталь не играет больше роли. Я наблюдаю за своей разрушенной семьёй, за Джинни, за людьми, которым Джастин был близок, и больше не узнаю ни одного из них. Хотя, получается, все дело именно в моем брате. Просто его однажды тоже разрушили. Прошлое имеет последствия. Прошлое имеет историю. Я смотрю в окно заднего вида на красные глаза Троя. О чем он думает, схватившись за руль своей машины? Мы летим по свободной дороге. И я звоню Джинни: — Выходи из дома через пять минут. Джинни заикается. — Где ты? — спрашиваю я, но уже знаю ответ. Она у моего дома. Кладёт последнее письмо от моего брата, от Чарли Брауна. Джеймсу Биберу. В апреле мы сидели с Джастином и нашим отцом в гостиной, вытащив из кладовки старый видеопроигрыватель. Папа вставил маленькую кассету, и проигрыватель сразу зажевал её со смешным звуком. Наш дед просто обожал кинематограф и снимал сам. Первый кадр — я, спящий в своей детской кровати, и папа, склонившийся, чтобы проверить, дышу ли я. — Мы проверяли каждые полчаса, — говорит он, сидя с пультом прямо у экрана. Потом — Джастин, катящийся с горы на новеньком двухколёсном велосипеде, и я, бегущий за ним, хлопающий в ладоши. Маленький пиксельный Джастин резко нажимает на педаль тормоза, а я не успеваю остановиться, спотыкаюсь и лечу кубарём вниз — там меня уже ждёт мама. Фильм с четырнадцатилетия Джастина какой-то мутный, смазанный. Папа сказал, что объектив был заляпан жиром от жаренной картошки. Джастин смотрел в экран, не отрываясь. Теперь я понимаю, почему. Он воссоздавал в своей голове воспоминания и тут же от них избавлялся. На старых кассетах Эмили нет, зато её воспоминания останутся на дисках и флэшках. Джастин тыкает в телевизор, когда видит меня и Джинни, идущих по дорожке к дому; у нас мокрые волосы и румяные щеки, а на моем плече висит купальное полотенце: мы возвращались с речки. — Дед просто обожает эту запись. Нам по десять лет, о чем сообщает дата в углу видеоряда: 28 августа 2008. Мы в окружении маминых цветов, а на плечо Джинни вдруг садится бабочка. Я сажаю насекомое к себе на ладонь и подношу к объективу. Дедушка за кадром ахает. Где-то рядом болтает Джастин, и мы всегда смеялись с того, что эта бабочка говорит его голосом. — Дед! — кричит он вне объектива. — Почему упал Челленджер? Мы с Джинни позируем на фоне фиолетовых гортензий. — Только не мните, — говорит вдруг мама и появляется в кадре, сидящая на ступеньке крыльца с сигаретой в одной руке и стаканом лимонада в другой. Тогда она ещё курила. До рождения нашей сестры. — Кстати, — шепчет дедушка рядом стоящему Джастину, пока мы с Джинни танцуем импровизированный танец. — Ты знаешь, что люди, говорящие, что они в прямом эфире наблюдали за паданием шаттла — лжецы? — Не-а. — Не было никакой онлайн-трансляции по телевизору. У меня так вообще и телевизора не было. Джастин хохочет. Мы с Джинни дерёмся полотенцами, а вокруг нас летают лепестки гортензии. Я вспомнил об этих видео, когда мы проезжали мимо нашего квартала, мимо места, где мы выросли — все эти одинаковые дома, но с разноцветными крышами, с большими и маленькими окнами, за которыми свои истории, сейчас стоят темные и страшные, сбрасывают на машину тень и угрожающе скалятся балконами. Дедушке нравилось снимать разговорные видео: он сажал перед собой либо папу с мамой, либо кого-то из нас с Джастином и спрашивал, как прошёл наш день. Мы с Джастином часто ругались за право рассказывать первым. Помню, как он признался дедушке, что они с Троем забрались в единственный заброшенный дом в нашем квартале и украли оттуда банки консервов, которые потом раздали ребятам на речке. Сейчас мы проезжали именно мимо этого дома. Он больше не заброшен, он отремонтирован, он живой и дышащий. В темноте он единственный не кажется таким уж и страшным. Трой усмехается, когда дом скрывается за поворотом. Вспоминает. Я перевожу взгляд на Роуз, а в моей голове мелькает видео её лица на весь экран. Она поджигает свечи на торте для Джастина, дедушка приближает и отдаляет фокус, пробуя новый объектив. Джастин, сидящий со мной в апреле на диване в гостиной, смотрит в лицо Роуз и хмурится, как будто ему совсем не знакома эта девушка. У неё красивая и нежная улыбка, она стесняется того, что её снимают на видео, но не может перестать улыбаться. Свечи зажжены. Камера отдаляется. Роуз подносит торт к Джастину, и он останавливается, чтобы загадать желание. Он смотрит на Роуз все эти несколько секунд. И задувает свечи. Апрельский Джастин в это же время вскакивает с дивана и уходит в свою комнату. Мы с отцом не придаём этому никакого значения. Джинни сидит на бордюре перед моим домом. На ней моя толстовка, которую она забрала пару месяцев назад. Она не подскакивает, когда рядом останавливается пикап Троя, всё так же безразлично смотрит в темноту. Я открываю дверцу заднего ряда: — Садись. Я хочу, чтобы мой голос казался безразличным, но он дрожит. У Джинни в руках конверт. — Если ты думаешь, что мне нравилось глядеть за тобой из окошка в четыре утра, то ты ошибаешься, Джеймс, — Трой нажимает на газ. — Мне нравилось глядеть за Джинни. Это было интересней. Я не смотрю на неё, потому что боюсь задушить её собственными руками. Такого сильного желание кого-то убить, как этой ночью, у меня ещё никогда не было. — Первой будет говорить Джинни, — Трой смотрит на меня в отражении зеркала. — Потом мы. Это честно. Но я хочу молчания, пока мы не приедем в то место. — Куда мы едем? — ерзает на сиденье Роуз. — К обрыву, конечно. — Могу я задать лишь один вопрос? — я смотрю в спинку сиденья, но обращаюсь к Джинни. — Ты знаешь, где он? Она вздыхает. Я могу слышать, как её неистово бьющееся сердце ломает её рёбра. — Нет, — начинает плакать она. — Нет, я не знаю. — Позвони Итану, — я наклоняюсь к Трою. — Раз уж мы здесь все собрались. Трой заезжает на пикапе на гору и умело разворачивает его кузовом к обрыву. Он оставляет фары включёнными. Все время, что мы ехали сюда, молчание давило на стекла, и они запотели. Трой открывает их и заставляет нас всех выбираться наружу. Склон скользкий и мокрый от прошедшего дождя, и я по привычке подаю ладонь Джинни, чтобы она не упала. Я не могу на неё злиться — я пока не понимаю, как мне реагировать на слова Троя и на факты. Джинни все ещё держит в руках конверт с помятыми уголками. Мы забираемся в кузов, и Трой даёт нам три пледа. Мы с Джинни остаёмся под одним; я чувствую дрожь её тела. Роуз и Трой напротив. Мы видим лица друг друга, несмотря на темноту. Фары и экраны телефонов, которые мы оставили незаблокированными на полу кузова. — Как будто сидим в лагере и рассказываем друг другу страшные истории, да? — Трой смотрит в чистое небо, полное звёзд, и улыбается. — Джинни, можешь рассказать свою страшную историю первой. — Почему мы здесь? — Роуз обнимает себя руками. — Скажем так, — Трой достаёт из кармана мятую пачку сигарет. — Целых два месяца после исчезновения Джастина я приходил сюда, надеясь выловить его тело из реки. Мне казалось, что это место отлично подходит для самоубийства. — Или для убийства. Я смотрю на Троя. Я жду его реакции. Его взгляд на пару секунд останавливается на моем лице в полном замешательстве. А затем он осторожно кивает и усмехается. В его пальцах — разломанная пополам сигарета, табак рассыпается на их с Роуз плед. — Да и Джастин всегда любил здесь сидеть, — Трой прочищает горло. — Это было одним из первых мест, куда приехали полицейские. Никаких следов, никаких зацепок, — он щёлкает зажигалкой, и огонёк освещает часть его лица. — Никакого тела. — Видимо, он жив, — у Роуз сдвинуты брови, и сама она постоянно ерзает и вертится. — Раз он посылает письма своему брату. — Ты злишься на него? — Трой выдыхает дым прямо в её лицо. — Я злюсь на вас всех, — фыркает она, отворачиваясь к темноте. — Я злюсь, потому что этот эгоистичный придурок оставил нас существовать в полном неведении, без прощания и объяснения. Я целый год ходила к вашему дому, — она смотрит на меня. — В надежде, что он объявится… — Он не придурок, — вступаюсь я. — Да мне плевать! — она взмахивает ладонью. — Я не знаю, кто он. Никогда не знала. И никогда теперь не узнаю. Какое-то время мы сидим в тишине, воздух разряжен злостью и обидой. Я смотрю на Роуз через пелену дыма от сигарет Троя, и у неё дрожит нижняя челюсть, но слезы она сдерживает, будто боится ещё что-то чувствовать. Джинни отвернулась, и её волосы, вперемешку с пронизывающим до костей ветром, лезут в моё лицо. Я заплетаю ей косичку. Джинни не отстраняется. — Было бы лучше, если бы начали вы, — я смотрю на ребят напротив. — А ты хочешь провести расследование? — Трой щёлкает по тлеющей сигарете пальцами, и та летит в темноту, в обрыв. Долю секунды я все ещё вижу этот огонёк в воздухе. — Мне и не надо ничего проводить, — так же язвительно произношу я. — Я знаю абсолютно все. Я читал в письмах, — я киваю на конверт в руках Джинни. — Хочешь подробностей? — Твою мать, Трой, — вспыхивает Роуз. — Он ненавидит нас за произошедшее и хочет восстановить всю картину, чтобы ненавидеть нас ещё больше. Давайте разберёмся с этим и уедем по домам. Мне холодно. — Тебе не холодно, подружка, тебе стыдно и мерзко… И во второй раз за ночь Троя бьют по лицу. Джинни вздрагивает. Под пледом я беру её ладонь в свою. Роуз перед нами держит лицо Троя. Он больше не улыбается. — Заткнись, — шипит она. — Я расскажу обо всем сама. Она опускает его и, пока Трой шевелит челюстью, достаёт из его пачки сигарету. Она дует на неё, и Трой ей прикуривает. — Мы с Джастином к моменту его дня рождения не разговаривали ровно два месяца. Мы даже не смотрели друг на друга в коридорах школы, точнее, он не смотрел, а я делала вид, что мне плевать. Я пыталась с ним поговорить, но его постоянно от меня уводил Итан или на горизонте появлялся Трой, поэтому Джастин просто сбегал. Когда он пригласил меня на вечеринку, я обрадовалась, — Роуз останавливается, чтобы сделать затяжку. Мы с ней касаемся щиколотками. — Я думала, что мы сможем все обсудить, но он не обращал на меня внимание. Я напилась. И поднялась в его комнату, где уже лежал, как оказалось, Трой. — Я был в полном угаре, — он запрокидывает голову. — Я и не видел, что это Роуз. — Бред, — хмыкаю я. — Ты просил рассказать! — Роуз пинает меня по коленке. — Да, но я не говорил, что поверю в это. Как ни странно, она улыбается. Я снова вижу ямочки на её щеках. Я вспоминаю её лицо на экране нашего телевизора. Такое красивое, почти идеальное, как на обложке журнала для девочек-подростков. Я смотрю на повзрослевшую Роуз и все ещё вижу в ней шестнадцатилетнюю девочку, в слезах оббивающую порог нашего дома. Я вижу её пиксельное, нечеткое лицо на видеозаписях старенькой Кэнон. Я не хочу ничего больше видеть. — У нас ничего не было, — заключает она, выдыхая дым вместе со словами. — Возможно, поцелуй. — Да, мы просто целовались, лёжа под одеялом, — серьезно сказал Трой, все ещё смотря в небо. — Пьяный поцелуй двух друзей. — Джастин слушать ничего не хотел, — у Роуз ломается голос. Я буквально вижу, как внутри неё проходит трещина. — Но я его понимаю. На его месте я бы тоже подумала об измене, если бы увидела Троя, лежащего в постеле без штанов. Он грустно улыбается. — Но эти мелочи стоили нам всего. Наших отношений, нашей любви. Прошло четыре года, — она отдаёт сигарету Трою и сжимает плед руками. — А я всё ещё думаю, что в его исчезновении не было моей вины. По крайней мере, только моей. Если бы он хотел послушать, он бы выслушал меня. Если бы он хотел найти выход, он бы сделал это. Но он давно задумывал сбежать, и то, что произошло в ту ночь, стало ещё одним толчком для этого, — теперь мы с ней касаемся коленями. — Что он пишет в этих письмах? Он жив? — Я не могу сказать тебе, что он пишет. Он просил меня молчать даже о самом факте, что он со мной связался. Но в записях нет ни слова о том, жив ли он. Ни слова о том, уехал ли он и куда. У Джинни — последний конверт. Но я не уверен, что там будет тот ответ, который мы хотим получить. — Но он думал, что мы с Троем переспали? — Роуз смотрит на меня, не отрываясь. Я киваю. — И он считает меня предательницей? — я киваю. — И он больше меня не любит? По её щекам катятся дорожки слез, но голос её спокойный, ровный, как натянутая струна. Она заламывает пальцы. Она смотрит на звёзды. — Мы квиты, — говорит она в черное небо. — Я тоже его больше не люблю. Ей нужно было подтверждение того, что его чувства мертвы. Ей нужно было знать, будто ей от этого легче, будто теперь её жизнь может спокойно продолжаться. Роуз не верила в его возвращение, но всегда верила в эту детскую, искреннюю любовь. Которой больше не существует. — Такое ощущение, будто я все эти четыре года пыталась добиться прощения у призрака. И теперь он рассеялся, — она ловит ветер ладонью. — И теперь кажется, что его вообще никогда не было. Джастина. Он просто наша общая галлюцинация. Трой усмехается: — Или это мы его галлюцинация. Или это мы в его игре. В его книжке. В его фильме, — он резко ударяет кулаком по стенке кузова. — Он придурок, Джеймс, эгоистичный придурок, не смей это отрицать. Он считал меня предателем и считает, если до сих пор жив, а я никогда ничего плохого ему не делал. Он променял нас на наркотики, — рядом с нами на склоне появляются два огонька. — Он променял нас даже не на Итана, — шум мотора становится все ближе и громче. — Он променял нас на самого себя. На то, кем быть никогда не хотел. Это он предатель. Ясно тебе? Я молчу. Я смотрю на Роуз, прячущую лицо в своих ладонях. Машина Итана тем временем останавливается рядом с пикапом. Сам парень не выходит некоторое время, будто пытается обдумать происходящее. Мотор глохнет. Итан хлопает дверцей. — Ахренеть, — он снимает свою почтальонскую кепку и чешет затылок. — Мне фары тоже включеными оставить? Трой смеется. — Ну если только у тебя нет фонарика. — Как же! — Итан тут же лезет в багажник. — У почтальона должно быть всё. — А совесть там есть? — Трой привстает. — Честь? Достоинство? — Не веди себя, как Джейн Эир, — Итан хлопает дверцей багажника и взлезает к нам в кузов. — Тебе не идёт быть героиней книги. — А кем мне идёт быть? — Трой снова закуривает. — Трупом. Итан сидит в задней части маленького кузова, и если он вытянет ноги, то сможет положить их на наши с Роуз. Он включает большой фонарь. Становится светлее. Теперь эмоции и чувства каждого видно в сотню раз четче. — Я так понимаю, мы здесь из-за Джастина? — рыжий тянется за сигаретой к Трою. — Он вернулся? — Ты и сам-то знаешь, что нет, — отвечает Роуз. — Но он связался с Джеймсом. Итан давится собственной слюной. — Нет! — Не связался, — я вздыхаю, не поднимая ни на кого взгляд. — Письма эти он писал ещё в апреле четыре года назад. Я смотрю на ребят исподлобья. Итан заметно тускнеет. И закуривает. Мне кажется, я насквозь пропах табаком. — Но это значит, что кто-то их отправлял… Мы втроём переводим взгляд на Джинни. Она показывает Итану конверт. Тот широко раскрывает глаза. — Я приносил письма два раза в неделю и очень удивлялся, что за конверт лежит в ящике, — Итан трёт лицо. — Черт возьми. Черт возьми. Он для меня ещё странный и неизведанный персонаж, но тот, кто однажды спас Джастина от самоубийства на обрыве, тот, который последние месяцы находился рядом с ним каждый день. Тот человек, который видел настоящего Джастина. Я смотрю на Итана. Я пытаюсь представить, каково ему сидеть рядом с людьми, которые понятия не имеют, что происходило целых пять месяцев с человеком, которого они когда-то считали своим самым близким. Нас пятеро. И нас не объединяет ничего, кроме пропавшего без вести семнадцатилетнего подростка. Но я смотрю на Итана. И я хочу ему верить. — Что он писал обо мне? — Ничего плохого. — Я и сам знаю, — он качает головой. — Я никогда его не подводил. Но ты не можешь мне сказать, верно? — Как бы глупо это не звучало, я ему пообещал. Итан понимающе кивает. — Мы просто хотим услышать твою историю, — просит Трой, а затем смотрит на Джинни. — Скоро и до тебя дойдёт очередь, не переживай. — Ну и хорошо, что я не первая, — выдыхает она. — Пока эстафета перейдёт ко мне, вы уже друг друга перебьете. Мы вчетвером одновременно усмехаемся. Я обнимаю Джинни. Я все ещё пытаюсь её от чего-то защитить, даже если она этого не заслуживает. — Так как мы с Джастином ходили вместе на плавание, у нас было много общих знакомых, хороших и плохих, и много тем для обсуждения, интересных или не очень, поэтому когда кому-то из нас было особенно скучно, мы переписывались в фейсбуке и иногда болтали между уроками. В ноябре наш общий друг, Кэл, позвал нас в клуб на свой день рождения, и с того момента мы стали с ним общаться чуть лучше, — Итан смотрит на меня исподлобья. — Как будто между нами было что-то, что нас могло объединять, — он понял, что Джастин все рассказал мне в своём письме. — У него была депрессия. Ему не нравился мир вокруг, он постоянно пытался с ним смириться. Ему не нравилась школьная иерархия, ему не нравилось, что некоторые люди страдают от бедности, причём он никак не мог им помочь, ему не нравились смерти и убийства. Он просто не мог понять смысла этой жизни, что после смерти — пустота, рай или ад, что все, что мы сейчас проживаем — выдумано кем-то свыше. Он принимал все слишком близко к сердцу. Итану было сложно не упоминать произошедшее в тот вечер, когда в Джастине все разрушилось. Ведь именно из-за этого он перестал спать. Именно из-за этого его жизнь больше не могла продолжаться по давно продуманному пути. — У него были проблемы с отцом, — Итан снова закуривает. — Он постоянно уходил из дома и просился ко мне. Но что самое ужасное, он не видел никакого будущего. Он всегда говорил: «я ничему не принадлежу». Ему не хотелось быть инженером, юристом, врачом, ярлыком. Ему было скучно и неинтересно. Даже я знал, чем стану заниматься после окончания колледжа, а ему этого не хотелось. Избалованность? — он кивает. — Эгоизм? — он снова кивает. — Джастин это понимал, но этого ничего не меняло: он медленно катился на дно… Я уже сказал, что у нас было много плохих знакомых, и один из ребят продавал наркотики, но только своим людям. Я у него до сих пор покупаю траву. Джастин попробовал. И ему понравилось, — Итан внимательно смотрит за мерцающим желтым огоньком на конце сигареты. — Но это только тащило его назад. Не знаю, как бы все случилось, если бы я однажды не предложил ему попробовать, но не думаю, что все сильно бы поменялось. Он давно задумал сбежать. Либо из жизни, либо от жизни. Наверное, мы никогда об этом не узнаем. Но это то, чего он хотел. Быть потерянным. По крайней мере, ему это удавалось лучше всего. Я никогда его не судил, он знал, к чему стремился. У него было все на свете — обеспеченная семья, друзья, образование, любимая девушка, — Итан не смотрит на Роуз, потому что боится поднять взгляд хоть на кого-то из нас. — Ему было плевать на все это. У этого человека был выбор. И он решил не выбирать ничего. И я никогда не буду его судить и я не буду по нему скучать. Итан закрыл руками глаза. Его плечи дрожали. Мы молчим. Мы смотрим в темноту. Мы не дразним Итана за слабость, потому что, в конце концов, у каждого из нас есть слабость внутри. Все мы бесимся, делаем друг другу больно, смеёмся, злимся, но нет ни одного человека, который бы не скрывал внутри себя комок чувств. Итан делится им. А затем достаёт из кармана самокрутку. — Он постоянно говорил о самоубийстве как о единственном способе сбежать, но в один из дней я нашёл в его комнате карту. Он подбирал варианты. Джастин презирал людей, которые делают себе больно, и считал это лишь привлечением внимания. Он часто говорил: «если уходить, то сразу и навсегда». В мае он прочёл Библию от корки до корки, Коран, добрался даже до Буддизма и допрашивал меня: «что хорошего в постижении Дзен?», как будто я знал ответ на этот вопрос. Он пытался найти себя, но у него никогда не выходило, как надо. Он не знал, как надо, он всегда жил, как хотел. Итан держит косяк между зубов и когда начинает тянуться за зажигалкой, Роуз резко бьет его по ладони и выхватывает самокрутку из его рта. Она кидает её в темноту: — Не смей это делать здесь, — шипит она. — Наркотики разрушили Джастина. Итан усмехается, смотря ей прямо в глаза: — Его разрушила она, — Итан тычет пальцем в Джинни. — Ты, — прямо в сердце Роуз. — Ты, — он показывает средний палец Трою, а затем раскидывает руки в стороны и начинает кричать. — И всё вокруг! — Ты психически нездоров, — Роуз отворачивается. — Психов на работу почтальоном не берут. Я оборачиваюсь к Джинни, и её лицо бледное, губы сжаты. Она сдерживается от чего-то, она чего-то боится. Я сжимаю её ладонь два раза, но Джинни мне на это не отвечает. — Вы все подонки, — выкидывает она и резко встаёт, вырываясь из моих рук. — Вы, втроём. Вы прекрасно видели, что происходит, и все равно позволили этому произойти. Мне противно от вас. — А ты не видела? — Трой вскидывает бровь. — Он ходил к тебе каждый гребанный день до самой весны. Чем вы занимались, м? — он хитро поглядывает на меня. Я-то знаю, чем они занимались. Я знаю, что мне не о чем переживать, кроме как о чувствах Джинни, которые, возможно, все ещё бьются в её грудной клетке. Она напряглась. Она выглядит так, будто хочет разбить Трою лицо, но никогда этого не сделает. — Он спасал моего отца от самоубийства. Лучше уж она разобьёт ему сердце. И снова молчание, длинное, тяжелое, как ядерное облако, остающееся на нашей коже ожогами. Я беру Джинни за руку и сажаю её обратно. Мы больше не обнимаемся — Джинни колючая. Молчание. Пятеро совершенно разных людей, ненавидящих друг друга каждый по-своему, сидят в кузове старого красного пикапа, пережившего три поколения, смотрят в темноту по разным сторонам и думают только об одном человеке, который всех их соединил вместе. Я смотрю в лицо каждому, и они темные, они уставшие и грустные. У них продолжалась жизнь, они могли быть счастливы. Я злюсь на Джастина. Потому что он, отпустив всех нас, не даёт нам отпустить его. Я вдруг вспоминаю, как мы с ним слушали Рэдиохэд, лёжа в абсолютной темноте его комнаты. Я только-только вернулся из больницы после переливания крови, и мне было так плохо и физически и морально, что даже не хотелось ни с кем разговаривать, сил-то не было. Джастин закинул меня, сидящего на диване в гостиной, на своё плечо и потащил на второй этаж. Он включил Тома Йорка и приказал вслушиваться в каждое слово. Это была Повреждение слуха*, самая первая, и он считал, что эта песня может вылечить от всех недугов сразу. Я тихо плакал, смотря на следы от катетеров на своих руках, а он барабанил по своему торсу в ритм песне. Не могу сказать, что мне стало лучше, но я хотя бы отпустил всю непонятную обиду. Я сижу в этом кузове и думаю об этой обиде. На свою маму. И на отца. Найти на кого обидеться — всегда очень легко. Я смотрю в эти лица, и все они думают о том же, о чем и я: «мы все проиграли». — Я получил письмо за день до своего дня рождения, там была только строчка из Чарли Брауна, — я разбил тишину. — Ко мне не сразу пришла мысль о Джастине, я думал, что надо мной кто-то издевается. 17 августа Джастин писал от своего лица. Пару раз он делал перерывы — письма появлялись не каждый день, иногда в конвертах были листочки с цитатами из мультфильма. Я не знал, сколько ещё частей осталось, но в прошлом письме он написал о последнем, — я беру конверт из рук Джинни. — Это оно. Он оставлял тебе даты? — я смотрю на неё, но она злобно смотрит на Троя. — Он сказал, что я не должна отдавать тебе все сразу. — Как это было? — тихо спрашивает Роуз. Джинни вздыхает. Я знаю, что это значит — короткий вдох и длинный выдох. Ей стыдно. Она больше меня не касается. — Он пришёл вечером двадцатого числа с коробкой из-под обуви. У нас на крыльце постоянно было темно, и первое, что он сказал, когда я открыла дверь, было: «У вас есть лампочка? Скажи отцу, что я зайду завтра, чтобы поменять её». Он, конечно, не зашёл, — у неё начинает дрожать нижняя губа. — Думаю, так Джастин собирался отвести подозрения. Потом он протянул коробку: «Это сюрприз для Джима». Я удивилась, потому что до твоего дня рождения было ещё два с половиной месяца, но он сразу добавил: «Отдаю тебе на хранение на четыре года». В его тоне не было ничего подозрительного — он не был грустным или странным, он был таким, каким мы привыкли его видеть — внезапные идеи, которые обязательно всем понравятся. Он протянул мне коробку: «Там письма», «Шестнадцатого августа две тысячи пятнадцатого года подложи конверт с цифрой один в наш почтовый ящик», говорит. Конверты были в пронумерованных файлах. Он сказал мне не читать, не открывать. Он знал, что мне можно довериться, потому что он заботился обо мне и моей семье, а ещё он был твоим братом, братом близкого мне человека… — А ещё ты была в него влюблена, — тихо добавляю я, но все, конечно, слышат. Джинни не отвечает на это, даже не смотрит. Только кивает. А внутри меня все холодеет. Никто не шевелится, все внимательно глядят на Джинни, пока мир вокруг меня расплывается. Я не вижу ничего, кроме её лица. — Я бы не согласилась, если бы знала, что в эту же ночь он исчезнет. Он просто передал мне коробки. А затем спустился с крыльца. Я спросила: «Ты идёшь домой? Уже поздно». Было около одиннадцати вечера, а мы с тобой, Джим, — она произносит моё имя очень глухо. — Прервались от нашего проекта. Он салютовал мне двумя пальцами и пошёл по направлению к вашему дому, — она всхлипывает, но не плачет; ей вообще всегда очень мастерски удавалось сдержаться от чувств. — Почему ты не сказала полицейским, что видела его? — Итан наклоняется вперёд, чтобы видеть лицо Джинни. — Я сказала! — отмахивается она. — Он ведь действительно вернулся домой, а потом исчез. — Но ты ничего не сказала про коробку, — голос Троя шумный, как гром. — Я ведь не знала, что в ней находится, — но Джинни не удаётся сдержать свои чувства. — Откуда я могла знать? Она собирает свои слезы в кулак. — Я слышала, как он вернулся домой, когда мы разговаривали с Джеймсом по телефону. Ощущение, что он не собирался никуда исчезать, что эта мысль пришла к нему внезапно, пока он лежал в своей кровати. У меня нет объяснения этому. Я не читала писем. Я все это время пыталась избавиться от чувства, что меня предали, что меня обманули. Вы могли знать его лучше, чем я, но никого в этом мире нет, кто бы знал меня так, как знает Джастин. Я повержен, я изувечен. Я не чувствую в себя больше ни капли жизни. Если все вокруг притворяются, то что остаётся настоящим? Я и сам себя уже таким не ощущаю. Я держу в руках последний конверт, который станет завершением всего — этих семи дней, этих четырёх лет мучений и догадок. Если бы он остался, как бы обернулась наша жизнь? Я смотрю на Роуз и только на неё, потому что она не чувствует своей вины, потому что она выбралась из боли и обиды, потому что мне бы тоже стоило этому поучиться, но Роуз плачет, по её белым щекам текут ручейки слез, и это последнее, что я вижу, перед тем как вскочу на ноги. Пол кузова под моими ногами скрипит, я и сам скриплю — старый, ржавый механизм, негодный, который завершит своё существование в тридцать лет — просто навсегда остановится, не желая больше справляться, и я кричу, пока у меня на это есть силы, перебивая всхлипывания, шуршание светлячков и сверчков, щелчки зажигалки и это гребанное, тяжелое молчание, связывающее нам руки колючей проволокой. Я кричу что-то нечленораздельное, мне просто хочется кричать. Мне хочется выть. Я соскакиваю на траву, и она, скользкая и мокрая, поскрипывает под подошвой моих кроссовок. Я держу конверт так, будто хочу его разорвать, а эти лица смотрят на меня в испуге, и тень ночи ложится на них страшной гримасой. — Что он с нами сделал? — ору я во всю глотку. — Почему он всё испортил? Я думаю о маме и папе, об их разводе и их любовниках, о новых домах и квартирах, о тысячах дней абсолютной любви и тепла, о двери, открытой в сад, о маминых печеньях, об отцовских научных журналах, о том, какое смешное лицо у Джастина было, когда нам сообщили о скором рождении Эмили. Я смотрю вперёд себя, и я спрашиваю эту темноту: «Почему?», как будто ответ хранит только она. Я представляю, как Джастин выходит из нашего дома, умудряясь не скрипеть половицами в прихожей, и медленно растворяется в темноте. Это она его забрала. Это она его убила. Я колочу воздух, когда Джинни выхватывает конверт из моих рук. Я бегу к обрыву, к самому краю. Я думаю о смерти. — Каждая проблема из-за него! — я тычу в воздух пальцем. — То, что между нами больше ничего не может быть, Джинни, — я смотрю на неё, в надежде пронзить взглядом её грудную клетку. — То, что мои родители ненавидят друг друга и мечтают избавиться от нас с Эмили, потому что и они друг другу и мы им напоминаем о Джастине, которого больше не существует. Я пытаюсь избавиться от мысли, что моя жизнь перестала бы быть такой отстойной, если бы он остался, а потом понимаю — это я отстой, моя жизнь — отстой, я никогда не смогу стать таким же, как мой брат, — мой крик разлетается по всему открытому пространству, застревает в земляных трещинах, между каменистыми полями, в прослойках неба, а эти лица все смотрят на меня, готовые вскочить каждую секунду и броситься за мной в обрыв. — Я никогда не смогу спасти свою сестру от её боязни перед людьми, которую привил ей Джастин, я не смогу заставить кого-то меня полюбить, я не смогу помочь перебороть Ирвингу смерть, я не смогу остаться в этом доме. А самое главное — я не смогу жить, как задумывал, потому что сейчас мне уже совсем ничего хочется. Все тринадцать лет я смотрел на своего старшего брата и был уверен, что я последую за ним, что он подскажет мне дорогу, что потом я справлюсь сам — всего лишь толчок в спину, мотивирующий взгляд, а теперь я не знаю, кто я. Более того, я не знаю, кто вы и кем был он. Может, ничего этого не существует, — я разворачиваюсь. Шум воды внизу застревает в моих ушах. Я не вижу ничего внизу себя, но прекрасно понимаю, что там — смерть. — Так просто сложились обстоятельства, — говорю я сам себе и чувствую, как горячие слёзы отбжигают моё обмерзшее лицо. — Что я всю жизнь пытался сбежать от смерти, а теперь очень удачно иду к ней навстречу, но не потому, что хочу, а потому, что больше ничего не знаю и не умею. И когда я наклоняюсь вперёд, чтобы увидеть острые камни и эту воду, затягивавшуюся в воронку, чьи-то сильные руки хватают меня за пояс и валят на землю. Мы с Троем стоим на коленях, пачкая джинсы в грязи и траве, и он утыкается подбородком в моё плечо и очень тяжело дышит. — Тебя зовут Джеймс, — перебивает он мои рыдания своим шепотом. — Ты лучший человек на земле и ты не один. У тебя есть я, даже если я тебе совсем не нужен. У тебя есть Роуз. И Итан. Твои родители. Твоя младшая сестра. Ты не одинок, — он сильнее обнимает меня, даже если я не вырываюсь, а до обрыва всего один шаг. — Ты просто устал и запутался. — Я чувствую себя в ловушке, — говорю я, подавляя в себе мерзкую икоту от истерики, застрявшей внутри горла. — Я не могу отпустить его, потому что он был со мной всю мою жизнь. — Но он — не твоя часть, и он — не ты. — Но он везде, — трясусь я. — В каждом моем воспоминании, в каждом углу моего дома, через дорогу каждой улицы города. А я и не знаю, что с ним — он повесился? Или наглотался таблеток? Может утопился в Карибском море? — буквы смешиваются с солеными слезами и становятся гладкими, непонятными. — Может он открыл кофейню на берегу Финского залива? — Может просто стоит принять факт, что он больше не должен быть в твоей жизни? — Почему? — Потому что он этого захотел. — Почему? Трой, однажды купивший мне комикс с Человеком-пауком, делающий самый вкусный лимонад во вселенной, учивший меня кататься на велосипеде и разговаривать с девчонками, машущий мне из окна своего дома, плачущий на моем плече в нашем гараже, потому что сам он не может смириться с тем, что его лучший друг просто его оставил, как будто и не было никогда этой дружбы, тот самый Трой с ирокезом и неправильным прикусом, полупустой пачкой сигарет и набором глупых шуток на каждую ситуацию сейчас прижимает меня крепко к себе, подавливая мои истошные вопли и истерику, держит меня на самом краю и клянётся, что никогда не отпустит. Тот самый Трой так легко говорит: — Ты можешь его ненавидеть. У тебя есть на это полное право. — Я не хочу его ненавидеть. — После ненависти всегда приходит облегчение и принятие. Попробуй. Скажи это. — Сказать что? Он ослабляет хватку, но не отходит от меня, будучи начеку. Я все ещё на коленях, я все ещё трясусь от тупой боли внутри себя и холодного ветра снаружи. Фары двух машин все ещё освещают жёлтую траву. Мне все ещё страшно. — Я ненавижу тебя! Мой голос резкий, как клинок, пронзающий воздух. Мой крик громкий, как гром, вместе с молнией врезающийся в землю. — Я тебя больше не жду! Я вспоминаю, что чувствовал, когда проснулся в реанимации и смотрел на свои руки, истыканные иголками: нехватку воздуха, железный привкус во рту, холод и невероятную тоску по чему-то или кому-то. Но никакого страха. Я очнулся, когда рядом со мной сидел Джастин и читал Курта Воннегута. Он заметил, что я открыл глаза, и схватил меня за ладонь: — Надо же, а я уже придумал похоронную речь. Мне тогда стало очень смешно. Я никогда не обижался на Джастина за такие шутки. — Можешь выкинуть свой черный смокинг, который прикупил специально для церемонии, — парировал я совершенно обессиленно. А Джастин смотрел на моё бледное лицо и изо всех сил сдерживался, чтобы не разрыдаться от переполнявших его чувств. Я сижу у обрыва, сжимая в кулаки воротник своей ветровки, хнычу, пытаюсь избавиться от его голоса в своей голове, пытаюсь утопить воспоминания о нем в бурной реке. Я не могу его ненавидеть. Я не могу его не ждать. Но мне больше не больно. — Трой, — зову я охрипшим голосом. И Трой оказывается рядом. — Нам нужно прочесть последнее письмо. Он кивает и поднимает меня на ноги. Мы забираемся в кузов, и я открываю последний конверт.***
— Погода — дрянь, — отец стоит ко мне спиной и смотрит в кухонное окно на кровавые ленты рассвета, прорывающиеся через тучи. — Дрянь, — снова говорит он, нажимая на это слово. На нем тёплый рождественский свитер, но он все равно закрыл все окна в доме, кроме, конечно, двери в сад. — Почему ты не спишь? — он смотрит на запястье. — В шесть утра. Ровно. Отец, как истинная королева драмы, до сих пор не смотрит на меня. Он видит меня в отражении стекла, ему этого достаточно. Я немного колеблюсь; я только что выбрался из машины Итана. Он сказал, что подвезёт меня сам. И мы все время, что ехали до моего дома, не переставали разговаривать. Но не о Джастине. Обо мне. Итан говорил, смотря прямо на дорогу: — Ты умный парень, у тебя может быть хорошее будущее, несмотря на то, что ты ещё не знаешь кем тебе быть. Это все из-за места, — город светлел на наших глазах. — Это всё система. Эти одинаковые дома, одинаково ровно подстриженные кусты и деревья — взгляни, мы как будто в Шоу Трумана. Роуз уехала в Европу, хотя там ей совершенно не нравится, но она там может свободно дышать. Там нет воспоминаний. Я вообще считаю, что человек должен постоянно передвигаться с места на место — как почувствует что-то неладное, значит, нужно срочно куда-то деваться. — А ты как же? — я смотрю на его рыжие волосы, на его добрую, кроткую улыбку и понимаю, что совсем ничего не знаю о нем. — А мне спокойно в этой ловушке. Я вообще неприхотливый. Но ты не должен ни на кого равняться, Джимми, не должен плыть по течению. Ты не такой. — А какой я? Он усмехается и смотрит прямо в мои глаза. — Ты живой. — Ты не промок? — спрашивает тихо отец. Красные ленты падают на стол и газету на нем. На первой странице чёрной ручкой обведены объявления о продажи домов. — Мама дома? Я все ещё смотрю на объявления, а папа все ещё не смотрит на меня. — Да, она спит в комнате Эмили, потому что ту мучают кошмары. — Вы уже подали заявление на развод? — почему-то спрашиваю я. Я замечаю, что отец трёт кольцо на безымянном пальце. Контур его силуэта светится рассветом. — Это требует времени. Они не любят друг друга уже давно, только трещину внутри я заметил лишь сейчас, а все из-за писем Чарли Брауна, которые не дают мне уснуть. Если бы не он, новость о разводе и об изменах родителей больно бы стукнула по мне. Я и сейчас стою в этой красной кухне и пытаюсь не распасться на кусочки прямо на этом полу. Отец оборачивается. — Тебе придётся выбрать, с кем ты будешь жить. Он спокоен. — Ты подобрал дом? — я киваю на газету. И вовсе он не новости читал каждое утро и вечер. Мне он вдруг кажется предателем. И я больше не могу находиться ни в этом доме, ни с кем-то из этих двух людей, которых я всегда оправдывал, любил и защищал. — Я подобрал город. — Город?! Ты издеваешься, — я отшатываюсь. — И это мне придётся выбирать? А как же Эмили? — Мама остаётся здесь, — выдыхает отец. Только сейчас я замечаю, что на его ладони стоит блюдце с чашкой. — Она переедет к своему коллеге в его квартиру, а деньги от продажи дома мы поделим. — Звучит пошло и противно. Папа улыбается. — И куда же ты хочешь переехать? — На север. Ближе к Канаде, — он снова улыбается. — Кто знает, может я переберусь туда как-нибудь. — Мне придётся менять школу? — А ты рассматриваешь вариант уехать со мной? Я люблю их обоих. Меня всегда злил вопрос от родственников или друзей родителей, которые с абсолютно мерзкой улыбкой при десяти парах глаз спрашивают: «а кого ты любишь больше: маму или папу?» Это как отвечать на вопрос, почему именно клубничное мороженое, а не шоколадное. Это абсолютное давление, которое иногда доводило меня до слез, особенно когда мне хотелось сказать, что папу. И это не означало, что я не люблю маму, люблю! Просто по-своему. Я уважаю отца, иногда уважение переходило в страх и пресмыкание, но родство между нами никогда не могло разорваться. И как же ответить на этот вопрос? Почему я хочу уехать с отцом? Потому что это единственный шанс выбраться из прошлого, вцепившегося в меня, втыкающего ржавые крюки в мою кожу. — Эмили выберет маму, — я оглядываю кухню, на которой мы однажды с Джастином и Эмили готовили торт на годовщину свадьбы родителей. — Я знаю, — отец ставит блюдце на стол. — И это совсем не значит, что она меня не любит. — Что я должен сделать, чтобы поехать с тобой? Отец обходит стол и останавливается рядом со мной, чтобы потрепать мои волосы. — Захотеть. Он оставляет меня одного. Рассвет больше не цвета крови. Он золотистый, но чертовски холодный. Дверь в сад болтается на ветру. Я продумываю диалог, который случится у нас с Джинни, когда я сообщу ей, что хочу уехать. Продумываю до самой мельчайшей детали. Я ранен. Но на этот раз кровь моя должна остановиться, на этот раз порезы от чужих слов должны затянуться. Я подхожу к двери в сад, останавливаюсь на пороге, чувствую на коже ветер, пронизывающий до самых костей, смотрю на голые деревья, на неубранные кучи желтых и красных листьев, на совсем недавно окрашенный забор, на траву, где обожал лежать каждый летний вечер и ждать взрыва Челленджера. В параллельной вселенной я нахожусь прямо в этом корабле, прямо в секунду его взрыва. Я замерзаю. Я закрываю дверь, ведущую в сад, скорее всего, навсегда. Это последние холода, которые я встречаю в этом доме. Это последний август, который я здесь оставляю. Когда-нибудь я осмелюсь признаться родителям, что Джастин связывался со мной, что мне известна вся его история, а пока я во второй раз залезаю в самый последний конверт, раскрываю письмо, на котором остались следы не моих слез, и возвращаюсь в свою комнату. Если исчезать — то в бесконечность. И если жить — то никогда не умирать.здравствуй ещё раз, Джим. и теперь навсегда прощай.