Some Reasons To Be Alive

— Кайл! Кайл, мальчик мой, таки не снимай панамку! Голову напечёт! — Шейла заботливой наседкой каждые пять минут приподнимается со своего удобного гамака, чтобы придумать сыну новое поручение, чтобы он ни в коем случае не решил, что он на отдыхе. Брофловски выбрались из Южного парка впервые за десять лет, и поездка вообще-то, по мнению Кайла, должна была быть потрясающей. Ему было откровенно всё равно, куда они поедут, чем будут там заниматься и сколько времени проведут вдали от дома. Лишь бы, чёрт возьми, развеяться, забыть хоть на какое-то время цвет стен родного дома, сколько ступенек на лестнице крыльца и как отвратительно скрипит пол на кухне. Калифорнийские пляжи — отличный выбор! Кайл целиком и полностью одобрил предложение отца и даже помог с гостиницей, сияя от счастья и пребывая в совершенно таки превосходном настроении. Пока не услышал, что семейство Картманов, состоящее из Лиэн и самого Картмана, едет с ними. — Что?! Мам, зачем они нам? Почему вы не хотите провести время в нашем семейном кругу?! Кайл носился по комнате, поднимал и ставил вещи на место, схватил менору зачем-то и, какой ужас, чуть было не грохнул священный предмет о пол. Шейла вскрикнула испуганно, отец сурово сдвинул брови. Кайл успокоился. Не так чтобы очень, но хотя бы выровнял дыхание и тихо осведомился, прекрасно понимая ответ заранее: — Это уже решено? Я не могу... Подать апелляцию? Когда Эрик Картман — довольный краснощёкий бутуз ростом под два метра появился на пороге их дома с красным чемоданом и спортивной сумкой с нелепыми попугаями, с томиком Ницше, торчащим оттуда краешком, с обветренными бледными губами и крошками печенья между ними — появился на его пороге и торжественно объявил, что такси прибыло, у Кайла впервые в жизни тоскливо и настороженно засосало под ложечкой. Всю дорогу до аэропорта и в самолёте он, придавленный с двух сторон матерью и Картманом, молчал и пялился в пол, хмуря брови и стараясь придумать хотя бы одну причину, почему отдых всё ещё не испорчен. Шейла с опаской поглядывала на мужа, комфортно усевшегося вместе с Лиэн, закинувшей ногу в кружевном чулке на другую ногу в таком же и кокетливо улыбающейся. Шейла нервничала, а значит, Шейла всё сильнее пихала Кайла локтем — случайно, разумеется, но всё же. Кайл всё сильнее прижимался к Эрику, стремясь уйти от крепких тычков в бок. По счастью, Эрик спокойно читал своего вшивого задроченного Заратустру и на Кайла не обращал ни малейшего внимания. Зато по прилёту начался сущий, со всеми его жаровнями и сковородками, ад. И отнюдь не вследствие зашкаливающих градусов по Цельсию, хотя погода натурально грозит расплавить мозг. Просто Кайл вдруг становится нужен абсолютно всем: официантам в ресторане, которые разговаривают исключительно будто бы с ним, отцу, который начинает беспрерывно шутить свои странные шутки, матери, что отчего-то выкручивает ручку заботливости до максимума, Эрику Картману, будь он неладен, который, благо, продолжает молчать, но смотрит, почти не отрываясь своими масляными глазами, ведёт ими по его телу снова и снова, засматривается на острые косточки пальцев и лишь изредка утыкается в свою тарелку. Одна только Лиэн ведёт себя адекватно и естественно, наслаждается отдыхом и свежим крабовым морожным, улыбается и кивает всем и каждому по привычке, наверное, и Кайл даже ловит себя на том, что ему её... жалко. Ещё молодую, красивую, но совершенно никому не нужную женщину, которая, между тем, всегда и ко всем была крайне добра. Кайл всё ещё не понимает, почему они поехали вместе, почему они впятером (хорошо, что Айк в летней школе) жарятся под этим дурманящим калифорнийским солнцем. Почему Эрик Картман щеголяет рядом, вертя свой жирной задницей, обтянутой цветастыми шортами, почему мать постоянно просит его то не подходить к воде, то надеть панамку, — панамку, чтоб её! — то помочь ей найти интересную книжку, чтобы почитать на пляже, почему отец так часто смеётся, неестественно широко улыбаясь. Почему все ведут себя так, будто они знают что-то, что не знает Кайл. Это раздражает. Это попросту бесит. Градус напряжения растет, кажется, в какой-то момент начинает соревноваться с температурой воздуха. И Кайл не выдерживает: психует, надевает шлепки неловким движением ног, откидывает проклятущую панамку с Микки Маусом и направляется к палатке с мороженым, где милейшая девушка улыбается ему так, как будто он какой-нибудь шейх, а не уставший запутавшийся еврейский подросток пятнадцати лет. Зато мороженое оказывается удивительно вкусным. Кайл с нетерпением разворачивает упаковку и, помимо воли, улыбается: он редко позволяет себе сладкое. Мороженое сливочное, самое обычное, с шоколадной глазурью и деревянной палочкой, которую Кайл сжимает в руке изо всех сил, боясь ненароком выронить. Слишком много отдыхающих, слишком много детей, и все снуют по горячему песку туда-сюда, все кричат и все норовят толкнуть его или задеть. Кайл поспешно отходит дальше от шума — насколько это возможно. Покидает пляж и поднимается по белым ступеням на набережную, которая тоже полна людьми, но те хотя бы спокойно прогуливаются и не представляют никакой опасности для его мороженого. Он даже выбирает укромное место — небольшой балкончик, где только что сэлфилась влюблённая парочка, а завидев его отчего-то смущенно засмеялась и упорхнула. Кайл пожимает плечами и спокойно погружает верхушку мороженого в рот. Сладкий холод мгновенно обжигает гортань, и слюна поспешно заполняет всё пространство рта. Как же вкусно, бог ты мой!.. Кайл медленно проводит языком, собирает зубами тонкий крошащийся шоколад и торопливо прожёвывает, пачкая губы и зубы и счастливо улыбаясь. Он прикрывает глаза и снова обхватывает губами уже белую обнаженную молочную субстанцию, когда слышит тихий вздох за своей спиной. Твою же мать. Кайл медленно оборачивается, готовый обратиться Зевсом и покарать любого кретина всем божественным гневом. — Что ты... Кайл обрывается праведным гневом с блестящими от сливок губами, потому что Картман — этот отвратительный мерзкий тип — просто стоит за его спиной и дрочит. Посреди бела дня. Посреди солнечного курорта, где родители отдыхают с маленькими детьми. Хорошо хоть причиндал свой не вывалил наружу, бегло думается Кайлу. Картман теребит свой член, сунув потную руку под тугую резинку шорт, врезающуюся в надутый живот. Картман действительно сжимает в ладони и стимулирует свой половой орган, потирает головку влажными от пота пальцами, поджимает яички и захватывает всю мошонку почти целиком, — и виной тому Кайл. Кайл со своим девственным розовым ртом и белым блестящим мороженым вокруг и в этом рту. Кайл со своим распалённым расфокусированным взглядом, с нервными движениями худой тонкой шеи, с угловатым стеснением и его красивыми острыми скулами. Кайл со своей извечной застывшей тоской и скукой на тонком лице и благородной ненавистной горбинкой на носу. Нос краснеет раньше своего хозяина. Картману не слишком очевидно, от чего больше — от гнева или от смущения. — Что ты... Мать твою... Картман... Кайл ошалело моргает и оглядывается, убеждаясь, что никто не приближается, а потом возвращает взгляд на мягкую розовую кисть, которая ходит ходуном, оттягивая резинку всё сильнее. Кайл в бешенстве, разумеется, но замешательство мешает ему осознать этот самый гнев. И он ничего не говорит больше. Только как ни в чем не бывало ведёт кончиком розового язычка по подтаявшему десерту, собирает белесую сладость и медленно облизывает губы, прикусывает нижнюю, глядя, как ускоряются движения чужой руки, снова ведет по всей длине и присасывается к мягкой вершинке, обходит её круговыми движениями и погружает лакомство в рот почти целиком, чтобы тут же извлечь его обратно и снова начать посасывать изрядно уменьшившийся верх. Он приподнимает руку выше, держит мороженое едва ли не выше своего подбородка, чтобы капли можно было ловить ртом, и самое сложное — не отводить взгляд от голодных одержимых голубых глаз. В любой момент может подойти всполошившаяся мать или скучающий отец. В любой момент их могут обнаружить — кто угодно. В любой момент может случиться что угодно. Кайл сосёт остаток мороженого совсем уже пошло, втягивает щёки, шлёпает тонкой мягкой палочкой по своему языку и тычет ею в свою щёку изнутри, собирает языком сладость со своих губ и снова ласкает сливочную сладость, почти совсем превратившуюся в обычную деревянную палочку от мороженого. Картман вдруг прикрывает глаза и сжимает зубы. Кайл слышит, как он глубоко и низко дышит, сдерживая стоны. Кайл отворачивается как ни в чём не бывало и опирается локтями на бордюр балкона. Ему самому тяжело дышать, но Эрику Картману знать об этом совершенно не обязательно. Как и о том, что Брофловски придётся самому тихо заниматься непотребным рукоблудством, когда все заснут, придется вспоминать голубые глаза и ту сдерживаемую, хорошо упакованную жажду в них. — Ну ты и ублюдок, Картман. Деревянная палочка точным движением отправляется в урну на нижней площадке. — Кто бы спорил, Кайл. Кто бы спорил... — Чего ты вообще припёрся?.. — Тебя мать искала. Послала меня помочь ей найти свою бубочку. Ну, я решил, что это ты, — Картман привычно ухмыляется и вдруг блаженно жмурится, как будто прямо сейчас, в этот миг сдохли все хиппи в мире, — а всё же тут круто, а?.. — Да нет. Не особо. Курорт как курорт. — Я не об этом, тупой ты еврей, — Картман вздыхает и становится рядом, невозмутимо вытирая свою сперму о каменный изысканный бордюр, ещё почему-то никем не оскверненный ранее, — я про всё вообще, про наше время. Несмотря на весь этот абсурд, на ёбаные соцсети, на отбитых феминисток и прочее дерьмо, которое я ненавижу... Я люблю это время. Я люблю... Этот век. Великолепный век. Кайл удивленно смотрит на него и, разумеется, не подозревает, что Картман добавляет про себя «потому что в нём живем мы с тобой». — Феминистки важны сейчас... И не смей говорить неуважительно про мой народ! Картман улыбается всё шире. — Знаешь, Кайл, Заратустра говорил, что евреи ни хрена никогда не понимают.