Some Reasons To Be Alive

В лучах заходящего солнца горизонт теряется сквозь пыльно-розовый тюль, исчезает невозвратно где-то на границе земли и неба, и нет до этого никому никакого дела. Какой там горизонт ещё, когда тут, на ало-васильковой постели, в кружевах белых чулков да с едва заметной россыпью родинок на плечах покоится еврейский юноша. Покоится — это, конечно, относительное понятие, поскольку ежесекундно его норовят коснуться, заласкать губами любую часть божественного почти что тела, заглядеть досмерти, занежить... Да он и не против как будто бы, иначе бы и чулков никаких не надевал и не позволял бы чёрной ленте оплести небрежно запястья. Комната вся залита закатным прозрачным трепетом, и воздух пахнет цветами и пудрой. По стенам бродят мягкие тени яблочных деревьев, а шторка колышется едва-едва, волнуемая прохладным уже ветерком. Солнце заходит плавно и лениво, неохотно даже, как будто хочет остаться подольше и полюбоваться на спесивого рыжего юнца, что глядит порочно и горделиво из-под полуопущенных ресниц. Кайл всегда такой, всегда восхитительно, невероятно смелый, отважный, готовый к любому риску, если в светлой голове вертится идея или... Интерес. Или нечто значительно более глубокое чем интерес. То, что теперь заставляет всё иудейское естество, воплощенное в тонком выгнутом стане, нетерпеливо поджимать молочно-белые пальчики ног, обтянутые прозрачной тканью, заставляет расслаблять широкие мальчиковые плечи с вырезанными глянцевыми ключицами, заставляет замирать каждый раз, когда мягкие, словно ватные губы умело и нарочито медленно тащатся по его бедру, по выпирающим тазовым косточкам, когда обцеловывают вдавленную ямку пупка и размыкаются, дабы выпустить мокрый ловкий язык. Кровать слабо поскрипывает, прогибается под мясистыми тяжелыми коленями Картмана, под его огромными ладонями, когда он изредка опирается на них, Кайлу кажется, что он внутри какого-то низкого сочного облака, что он плывет по бескрайнему фиолету неба за горизонт и растворяется в этой таинственной лазури под музыку Моцарта, которая еле слышна из соседней комнаты. У Эрика лоб блестит от пота — он разгорячен лишь от этих прикосновений, от поцелуев, от возможности сколь угодно много раз проводить неуклюжими своими пальцами по этим тонким коленям, скользить подушечками и поддевать резинку чулка, что смеет оставить розовый след на ножке его величества. У Эрика трясутся, подрагивают пальцы и волосы, он раздувает ноздри не в состоянии впитать весь аромат, всю божественность этого священнодействия, он тянется к запястьям Кайла и трется щекой о гладкую ленту, а затем тут же касается раскрытой ладошки языком, вылизывает солоноватую нежность его руки и позволяет себе тихий стон от тех границ, что ему позволяют нарушать. Приподнимается над распростёртым бледным телом с розовыми маленькими сосками и затравленно произносит, с трудом ворочая онемевшим языком: — Ты Господь мой и бог мой, и да не будет у меня иных богов, кроме тебя. Кайл в полутрансе позволяет себе дёрнуть подбородком согласно — по правде говоря, он вообще на всё согласен, и когда сильные руки придвигают его за бёдра ближе, скользя его лопатками по простыне, он может только копить напряжение в животе, вглядываясь слабо в мутные властные голубые глаза. Глаза почти что зверя. Зверя, который может дать всё и забрать всё, если пожелает. Кайл прикрывает утомленные глаза ресницами, и темнота поглощает его короткое время — пока его черные маленькие трусы не оказываются отброшены к дьяволу в дальний угол. А дальше темнота отступает на шаг назад, чтобы взорваться множеством фейерверков одномоментно, чтобы одарить его сиянием тысяч китайский ламп и северных восходов, чтобы поработить сладостной горячей влагой чужого рта, что осторожно и раздражающе-сдержанно накрывает его головку и только лишь её. А затем начинают сосать, массируя влажными от пота пальцами яички, сжимая их в ладони и перекатывая двумя руками. Зверь владеет. Зверь обладает. Кайла захватывает первобытный ужас и бесконтрольный жар, и он резко подаётся вперёд, входит членом в широкую склизкую гортань почти до конца и закатывает глаза, стонет в голос на одной ноте, глубоко и тягуче, и Эрику ничего не остаётся кроме как принять это нетерпение и волю и начать сжимать горло, сдерживая слёзы удушья. Кайл никогда не умеет смиряться. Кайл никогда не готов проигрывать и терять инициативу. Тем более, ощущая себя полноправным и единственным божеством в этой комнате, наполненной только лишь его слабостью и чужой похотью. Кайл яростно подаётся вперед снова, заставляя Картмана давиться и втягивать щёки, щекотать обездвиженным языком его член снизу, пытаться сосать мягко и плавно, ласкать обнажённую головку и... поддаваться. Терять контроль. Как всегда, словно тысячу лет подряд, идти на поводу этого чужого напора, беспощадному к самому себе в первую очередь. И Картман соглашается. Картман рывком освобожает свой рот от чужого толстого члена, выхватывая громкий оскорбленный стон божества, Картман протягивает руку и сжимает еврейский пенис так сильно, что мокрая головка почти что синеет, Картман обхватывает другой рукой яйца рыжего мерзавца, который закидывает свои невыносимые тонкие ноги в чулках на его блестящие широкие плечи. Картман скалит зубы, обнажая красные дёсна. Картман заполняет своей ненавистью и безграничным обожанием всю кровать, всю комнату, весь город, и Кайл поражённо и испуганно облизывает губы, предвкушая то самое, что вряд ли можно позволять делать с собой, являясь воплощённым совершенством. — Ты на алтаре, Кайл... Эта чёртова кровать нужна только, чтобы я принёс тебя в жертву себе... Голубые глаза в подступающем полумраке грядущей ночи уже не такие нежные и влюблённые, теперь на дне этих родников плещется неестественный гнев, припрятанный под ненадёжный покров того же желания, что и раньше. Что и всегда. — Ты — моя религия, еврей. И в этом твоя проблема... Потому что я фанатик. Картман врывается в святая святых резким точным движением сквозь всполохи красной боли — их с Кайлом совместной, сквозь змеиное рыжее шипение и сопротивление всё ещё девственно узкой дырочки. Врывается, чтобы заполнить всего еврея всем собой, чтобы сжать его лодыжки у своих плечей смертельной хваткой, не позволяя менять темп, чтобы наблюдать, как дёргается его торчащий налитый пенис, как выделяется всё больше смазки, а яйца крепнут и прижимаются к стволу каждый раз, когда Картман вгоняет свой член до конца, до предела, до простаты, раздирая жёстко неподготовленные упругие стенки кишки. Кайл мечется на кровати с заведёнными за голову руками, перетянутыми лентой, не в состоянии даже ласкать себя, и уж тем более не имеющий возможности дотянуться до Эрика, до его крупных сосков, которые так сладостно сминать в пальцах или посасывать, сидя на больших коленях под тихие взбудораженные хрипы зверя. Кайл изнывает желанием, скованностью своей свободы, ограниченностью контроля над собственными движениями, жаждой прикосновений к распалённому члену — он уверен, ему хватит одного грубого движения по стволу, чтобы сперма брызнула на грудь и живот, может, чтобы она запачкала чудовище, что трахает его так бесцеремонно и... восхитительно. Абсолютно так, как ему мечталось. Картман видит мечущийся загнанный взгляд темных глаз, видит, куда смотрит Брофловски, как бешено вздымается его грудная клетка, и как почти-что-пульсирует его член, готовый греховно, так по-человечески излиться. — Что... Хочешь кончить, Кайл?.. Произносить слова, выпускать их из сухого рта, в котором застряли слова невысказанной молитвы оказывается так невозможно... сложно. Кайл кусает губы и отводит взгляд, тряпичной уставшей куклой натягиваемый снова и снова и уже не чувствующий онемевших ног своих, лишь бы Эрик не узнал, насколько же Кайл хочет кончить. Ведь если он узнает... Картман грубо и неожиданно отпускает левую ногу Кайла и хватает его за пах всей ладонью, давит на головку пальцем, и Кайл взрывается моментально и горячо, обжигающие обильно и святотатственно. Картман зло и удовлетворенно хмыкает и изливается следом. Прямо в порочное нежное лоно. Так горячо и полно, что еврея передергивает, и он приподнимается на локтях, чтобы получить презрительный и нежный взгляд, в котором читается вечное поклонение.