Some Reasons To Be Alive

Кайл держится. Кайл действительно, мать его, держится. Держится, когда ему только впервые сообщают о том, что он может быть болен — тихим голосом, вскользь, будто бы и не ему вовсе. Он держится, когда результаты анализов безразлично впиваются в его сухие глаза казёнными таймсньюроман строками, когда цифры начинают налезать друг на друга кичливыми рядами, когда рядом не оказывается даже стула, чтобы на него упасть. Кайл держится, когда сообщает отцу — осторожно, нерешительно, проговаривая про себя больше чем вслух в надежде, что его поймут и так, не заставят произносить ужасные, разрывающие глотку сухой колючей проволовой, слова. Кайл держится месяц: шутит с друзьями, таскается со Стэном на каток, ходит в кино с Бебе, объяснив ей в десятый раз, что они хорошие друзья, и он не может начать с ней встречаться по многим причинам. На самом деле, причина всего одна. И Кайл ломается именно на ней. Картман смотрит на него блестящими, словно масляными глазами из-под густых тёмных бровей и, кажется, теряет своё красноречие окончательно. Да что там красноречие — Картман теряет способность не только бестолково ворочать языком, а ещё и дышать, как положено, думать, как положено, улыбаться, как нужно, как принято, чёрт подери, если хочешь поддержать человека, который... Который... Который олицетворяет собой весь грёбаный искалеченный мир, который подменяет ту фальшивку, ту иллюзию сознания вокруг самим собой, заполняет своим существованием каждую секунду и дарует смысл ежедневным опостылевшим действиям. Картман стоит не шевелясь, вытянув руки вдоль тела, словно ему приказали так стоять. Он стоит по привычке, потому что ноги ещё держат, потому что рухнуть прямо на пол, забиться в истерике, проклинать небеса, по меньшей мере, бесполезно. Это даже не рассмешило бы Кайла. — Картман, я... Эрик, прости, — Кайл достаёт носовой платок и отрывисто, виновато кашляет в него. Меньше всего на свете сейчас он хочет выглядеть слабым, выглядеть жертвой, выглядеть бледной тенью самого себя, и именно это и происходит. Это ужасает. Кайл прислоняется тонким плечом к стене и наконец с облегчением даёт волю слезам. Он рыдает навзрыд, громко шмыгает красным носом и даже не пытается вытереть влагу, капающую с его подбородка на рубашку, на ботинки, на пол картмановской комнаты — той, где по ночам на потолке звёзды, где под кроватью всегда стоит ведёрко поп-корна или чипсов, где можно не спать до утра и смотреть короткометражки, чтобы растроганно хныкать в широкое мягкое плечо, где каждое его невысказанное желание было и будет услышано и исполнено с самым страстным рвением, где пахнет мятным дезодорантом Картмана и стиранной одеждой, а ещё — чем только не пахнет. Иногда снотворно, убаюкивающе, нежно, иногда приторно и избыточно, удушающе, иногда — неприятно, опасно, колюче. Но дверь этой комнаты всегда открыта для него, и Кайл любит каждый её миллиметр. Почти в каждом её миллиметре когда-то любили его — на всех доступных и не слишком поверхностях, в удобных и отвратительно-болезненных позах, под аккомпанемент чужих стонов или мелодичное жадное Картмановское похрипывание. Кайл любит эту комнату и эти обои, на которых остаются мокрые пятна от его влажных щёк. Когда Картман наконец намертво вцепляется в него толстыми пальцами и как будто бы обвивает собой, кладет голову на плечо и целует в подбородок, Кайл пристыженно замолкает. И только плечи его всё ещё истерически дёргаются. Он чувствует себя подлецом по отношению к себе и всем — будь это чужая болезнь, он бы первым призывал быть сильным, не падать духом, уповать на медицину и не сдаваться. Сейчас ему больше всего хочется именно этого — сдаться, опустить руки и быть слабым, потому что борьба заведомо, фатально обречена. — Кайл... Кайл, это неправда, слышишь?.. — Картман впервые говорит таким низким, чужим от волнения голосом. Он сбивается на далёкие сиплые ноты, и Кайлу кажется, будто Эрик где-то далеко, в бескрайнем космосе дрейфует в окружении убийственно-прекрасных планет. Он вздрагивает и слегка поворачивает голову, целует Картмана в кончик носа и в верхнюю губу и заглядывает в глаза: — Прости. Я должен был сказать сразу... — Кайл, — Картман упрямо мотает головой, прижимаясь к нему всеми конечностями и всем телом, — нет, Кайл, ты не можешь... Не посмеешь. Я тебя знаю. Ты не посмеешь проиграть мне. Он скрежещет зубами в бессильной ярости, хватает еврея за волосы и тянет назад, оголяя шею, чтобы оставить горячечный злой ненавидящий укус. И ещё один. И ещё. Кайл терпит, потому что ему тоже это необходимо. Он чувствует иную боль, не ту, что во всем теле в последнее время, он даже ощущает прилив сил к своему паху, но врач запретил заниматься сексом. Он произносит это. — Мне не нужен секс. Мне нужен ты, — Картман перемежает слова с поцелуями, зализывает родинки на шее, целует в щеки и веки, обцеловывает всё его лицо снова и снова, и этого мало, этого никогда не хватит.. — Но я... — Нет. Я же сказал. Ты не посмеешь сдохнуть, Кайл. Не потому что ты сильный. Ни хрена ты не сильный, — хмыкает Картман, и проводит носом по его губам. Кайл слабо ловит кончик носа бледными уже сухими устами, — а потому что я не позволю. А ты прекрасно помнишь, что бывает, когда ты своевольничаешь. Картман кивает в сторону кровати, и Кайл смущённо кивает, снова краснея как в первый раз при обсуждении их близости. Кайл знает, что бывает. Ещё он очень хочет как обычно довериться Картману, его словам, его взгляду, поверить в это нелепое, но уверенное «я тебе ни за что не позволю, я не отдам тебя ей». Кайл не знает, что у Картмана трясутся пальцы и каждая микромышца его огромного тела, которое внушает страх или отвращение — каждому своё, как говорится. Кайл не знает, что у Картмана абсолютно никакого плана в голове на тему «План спасения Кайла». Кайл не знает, что Картман забывает про сон и еду, погружаясь в сети интернета и выковыривая из паутины переваренную информацию по крупицам. Кайл не знает, что из всего этого выйдет, но понимает, что в худшем случае выйдет он сам — при этом вперёд ногами. Кайл не знает, будет ли он жить, но знает, что Картман непременно всегда будет рядом. Мысль о чужой смерти трещит декабрьским тонким льдом в его сознании. Это неприятный звук. А вот храпящий Картман, обложенный со всех сторон распечатками со всевозможных форумов и словарей,— этот звук, пожалуй, лучшее из того, что Кайл слышал с момента постановки диагноза. Он сначала стоит поотдаль, а затем пододвигает кресло не без труда и падает в него — совсем рядом, чтобы голова удобно устроилась на чужом покатом плече. Кайл быстро вытирает набежавший пот усталости влажными салфетками и закрывает глаза. Картман пахнет домом.