Some Reasons To Be Alive

Осторожность, с которой Картман касается Кайла, сравнима разве что с филигранно-неуловимыми движениями пальцев старого часовщика, собирающего в крохотную вселенную разнородье винтиков и механизмов. Под прикосновениями Картмана Кайл замирает — откидывает голову назад, терпко закусывает свою губу и плавно тянется навстречу. Они танцуют посреди улицы, поддавшись сиюминутному восторгу бытия, что порой накрывает соленой волной, и дышать становится трудно, волнительно, напряженно. Можно и не дышать вовсе, лишь бы не спугнуть это невесомое, карамельно-пудровое облако нежной тоски и щемящей радости одновременно. Руки Картмана — обычно мягкие, припухлые, с круглыми косточками и неловкими хватами — теперь уверенно лежат на крепкой еврейской талии, изредка проходятся по лестнице рёбер и снова спускаются вниз, и даже ниже, туда, где узкие бёдра. Руки Картмана — это хорошо. Но взгляд Картмана — это искусство. Это религия. Это фантазия юного шального Моцарта, что малюет ноты нетвёрдой рукой, пачкая чернилами всё вокруг себя. Картман давно и бесповоротно запачкан Кайлом, его запахом, его жестами, его тоном голоса и всеми его вариациями. Картман пропитан ими насквозь — так крепко, что, кажется, он и есть Кайл. И хочется сжать его до безумного хруста, вышептывая нежное, самое трепетное и собственническое, увлажняя кудри у уха рваным прерывистым дыханием. Кайл читает это во взгляде, в котором всегда бездна и больше. В котором плещутся осколки всех эмоций и чувств, сплетаясь в дикий тропический коктейль с запахом крови. Иногда Кайл боится. Но Картман всегда осторожен.