Some Reasons To Be Alive

Вечер курится кальяном со сливочно-апельсиновым оттенком, растекающимся во рту, с ленивыми движениями вялых облаков на небе и еле слышным поскрипыванием дряхлого кресла. Кайл касается голой ступнёй холодных досок пола и задумчиво водит большим пальцем по занозистой поверхности, решительно рискуя получить ненароком саднящую ранку на нежной коже. Впрочем, подобный пустяк совершенно не заботит его сейчас — куда важнее схватка, баталия, штурм войска противника, что так отчаянно ринулся в наступление минутой назад, выведя ферзя на передовую. И это спустя десять минут от начала партии! Какая неосторожность на грани с безрассудством! И всё же Кайл абсолютно уверен, что это нельзя ни в коем случае назвать промахом или ошибкой оппонента — вот уж нет, Картман хитро и потаённо щурится и улыбается, склонившись над самой доской и поставив на хрупкий журнальный столик свои здоровенные локти. Кайл с опасением косится на стеклянную поверхность стола и затаивает дыхание каждый раз, когда происходит какое-то движение. А ведь стоило бы думать только об игре. На кону не какая-то там мелочь, а целая возможность выбрать страну для летнего путешествия в отпуск! Это определенно стоит того, чтобы потратить все усилия и исчерпать весь внутренний стратегический ресурс, но одолеть противника любой ценой. Кайл сжимает нетерпеливо край стола, наблюдая, как плавно перемещается вражеский слон на защиту взбалмошной королевы, и думает, что у Эрика однозначно стопроцентно в голове уже есть план. Эрик знает, как выиграть. Эрик выиграет любой ценой, если Кайл продолжит действовать в том же духе — пытаться разгадать его ход мыслей и помешать воплощению задуманного. Это сейчас явно проигрышная позиция. Мозг Брофловски изрядно затуманен сладостным дымом, а во рту приятная благородная сухость. Он смакует остатки вкусного тумана, а затем снова втягивает изо всех сил, торопливо набирая дым. Ему нравится подержать его во рту несколько секунд, добиваясь першения в горле и покалывания в уголках глаз, а затем выпустить тонкой струйкой безо всяких дурацких колечек, которыми любит побаловаться толстый негодяй напротив. Нет, никакие фокусы не сравнятся с этим алтарным благочестивым ощущением собственной всезначимости, когда горло обволакивает тонкий осадок цитруса, а в голове — пустота, ни одной мысли, только приятная во всех отношениях нега. Было, разумеется, ошибкой устраивать партию прямо сейчас, когда если и можно заставить ползти мысли, то не скорее чем жирных дождевых червей, роющихся в земле. Кайл причмокивает губами, завороженно наблюдая, как толстые пальцы Эрика хозяйски обхватывают фигуры и плавно ставят на новое место. В этом есть что-то чертовски священное, ритуально-значимое, словно бы древнее австралийское божество, наевшись кузнечиков, возвращается на небо. Кайлу нравятся пальцы Эрика с многочисленными розовыми морщинами, с редкими крохотными шрамиками и короткими квадратными ногтями. Кайлу нравится вспоминать, что вообще умеют делать эти пальцы — начиная от мастерского приготовления индейки и заканчивая совершенно невообразимым ублажением еврейского тела, когда от этого самого тела остаётся один лишь надрывный вздох. И больше ничего. Кайл сглатывает... и снова начинает слышать всё вокруг, резко, в один момент. Веранда заполняется вечерним гомоном птиц и насекомых, а фигуры звонко ударяются о свой деревянный плац. Оказывается, Кайл успел потерять коня и слона, пока потерянно рассматривал чужие пальцы. Они не теряли времени. — Кайл, славный мой, если ты готов сдаться, то самое время это сделать, — воркует Картман, нежно и насмешливо поглядывая на оппонента, — пока ещё твоё поражение не становится самым позорным в истории шахмат. — Заткнись, Картман, — Кайл слышит свои ватные дурацкие слова и тихо смеётся, запрокидывая голову. Ему так чертовски, так необъяснимо хорошо, что хочется просто умереть, — я не собираюсь... Проигрывать тебе. Кайл грозно сдвигает брови и перемещает коня буквой «Г», торжествующе отмечая про себя, что загнал зловредную королеву в угол. Ей буквально некуда деться: конь поджимает спереди, а слева слон готов совершить решительный рывок, а если уж вспомнить про надёжную ладью, то... — Шах, милый мой, — Картман изящно отставляет мизинец, дабы водрузить своего проклятого слона прямо между двух бесполезных пешек, никоим образом не способных защитить болезненного короля Кайловой армии. — Блядь! Серьёзно?! — Кайл вскидывается, рьяно запускает руку в волосы и расфокусированно жуёт губы. Эмоции на его лице сменяются с невообразимой скоростью, и Картману остаётся лишь изумленно следить за мечущимися бровями на чужом высоком лбу. — Ага, так оно и есть, — довольно кивает Картман и устраивается поудобнее, впитывая каждую микроэмоцию на лице еврея. Он всегда питался ими, в конце концов. Вот она — истинная причина избыточного веса. — Какого хрена, я тебя ненавижу, жиртрест!.. Ты мухлевал, я знаю, я из-за этого проиграл!.. Кайл ругается на высоких забавных нотах и сметает шахматы на пол одним движением, лезет в своём распахнувшемся халате через столик, драчливо размахивает руками и весело и пьяно хохочет, кусая губы в смертельной обиде на самого себя и свой провал, а Картман мягко и крепко хватает его за талию, усаживая на себя, и, конечно же, не напоминает, что шах — далеко не то же самое, что мат. Это же всё-таки Картман.