Some Reasons To Be Alive

Кайл тихо прикрывает за собой дверь, потому что помнит, как мерзко она, несмазанная, скрипит. У него побаливает голова и мокро в носу — всё же экзамены в любом хорошем колледже во все времена были и будут сущим адом. Преподаватели будут кровососущими монстрами, а оценки — божиим благословением или проклятьем. Если бы Кайл по-прежнему жил с родителями, он бы проводил все вечера за учебниками, готовясь к сдаче как к встрече с богом, не меньше. Если бы он жил с родителями, мать бы квохчущей наседкой бегала вокруг него и трясла руками, в тысячный раз повторяя о важности высшего балла, будто Кайл не знал это сам. Если бы он всё ещё жил в Южном парке, он бы едва ли мог претендовать на самостоятельность в полной мере, на ответственность за свои поступки, ведь когда любящие родители рядом, чертовски сложно нащупать ту грань между детством и взрослостью. Кайл, разумеется, чертовски рад оставить Южный парк в прошлом и возвращаться туда исключительно на семейные праздники или зимой, когда катание с гор кажется невероятно притягательным. Сейчас же, как только Кайл переступает порог, притягательным ему кажется совершенно иное. Его слуха касается уверенный музыкальный ряд, тревожно-гармоничное созвучие, которое, несмотря на смену аккордов, остаётся в одной тональности и в завораживающем меццо форте. Кайл замирает, не решаясь даже поставить рюкзак на пол или сделать шаг — вдруг половицы скрипнут, нарушат чужое уединение, помешают этим стройным невероятным сочетаниям нот... Он стоит на одном месте несколько минут, а потом осторожно выглядывает за угол прихожей — туда, откуда доносится спокойный и одновременно будоражащий мотив. Картман сидит за пианино, которое досталось по счастливому стечению обстоятельств вместе с этой небольшой уютной квартиркой в западном квартале. На плечах Картмана небрежно наброшенная футболка, которую он даже не потрудился надеть, а волосы мокрыми сосульками облепляют голову. В комнате пахнет сосновым гелем для душа, книгами и яблоками, и у Кайла отчего-то приятно щемит сердце, почти до боли сжимается внутри, а в горле нарастает тёплый ком. Руки Картмана — крупные, белые, слегка отёкшие, с нелепыми большими пальцами, — бегло шастают по клавишам, мастерски чередуя удары по белым и чёрным. Он поднимает и опускает руки так изящно, что Кайл сглатывает: Картман похож на сатаниста, увлечённого чёрной мессой. В его пластичных движениях порой проскальзывает нечто странное, на грани сверхъестественного, но Кайл, разумеется, уверенный материалист, и это не более чем игры разума, жадно требующие любого отдыха от учёбы. Это почти безумие — то, как аккуратно и быстро пальцы Картмана касаются одних клавиш, и тут же совсем других, как он весь подаётся телом в ту сторону, куда устремляется его правая рука. Кайл смотрит то на его голую спину с четырьмя крупными родинками — почти плоскую как чистый лист, без выпирающих ребер или позвонков, то на мелькающие кисти, скрывающиеся за его фигурой и тут же появляющиеся на высоких нотах в поле зрения Кайла. Порой Карман делает такие вещи, за которые ему можно простить всё остальное. И это пугает. И это завораживает. Кайл, конечно же, помнит своё отчасти испорченное детство. Кайл, конечно же, не может вычеркнуть из памяти все ужасные моменты из своей жизни, в большинстве случаев в которых был замешан Картман. Кайл, конечно же, слишком часто чувствует опасное жжение в груди, когда Карман молча смотрит на него. Кайл, конечно же, бесконечно очарован этой гипнотической игрой на пианино, этой чудесной музыкой, дарящей его усталому рассудку долгожданный покой. Картман резко опускает крышку пианино и оборачивается. Его губы непроизвольно превращаются в широкую улыбку, как бы он не пытался себя сдержать. — Каел, — говорит он совершенно по-особенному, сдабривая голос таким количеством сладостей, что у Кайла нефигурально мог бы обостриться диабет, — ты вернулся... Стоило взять машину, упрямый еврей... Ты же промок!.. Он решительно преодолевает расстояние между ними и начинает вытирать волосы Кайла своей футболкой. У Кайла нет совершенно никаких причин для слёз, но, вероятно, усталость достигает определённого уровня, и Брофловски всхлипывает — тихо и крайне виновато. Так, словно бы он совершенно не имеет на это право. Картман болезненно дёргается, бегая удивлёнными глазами по маленькой фигуре напротив, хаотично осматривает лицо и заглядывает в глаза: — Что? Что такое, ангел мой? Что случилось?.. Кайл мотает головой и кусает губу, чтобы успокоиться. Ему приходится сделать три глубоких вдоха и сжать кулаки изо всех сил, чтобы спазм с грудной клетки спал как огромный валун. — Н... Ничего, правда... Просто... Ты замечательно играешь, Картман... Эрик облегчённо выдыхает и его огромные напряжённые плечи опускаются вниз. Кайлу ничего не угрожает, и это главное. — Спасибо, Каел, боже... Не пугай меня так. Ты же знаешь, я не переношу, когда тебе плохо... Ладно?.. — он порывисто обнимает его и целует в пахнущую улицей и дождем в макушку. — Угу, — Кайл утыкается носом в голую шею и плечо и не может удержаться от того, чтобы аккуратно поцеловать в скрытую толстой кожей ключицу, — мне наоборот... Хорошо. Правда, мне так хорошо, что... Иногда это даже плохо. Кайл шмыгает носом и виновато смеётся, пока Картман мягко прижимает его к стене с твёрдым намерением никуда и никогда не отпускать. С таким твёрдым, что это даже неловко.