Some Reasons To Be Alive

— Кайл, ты серьёзно? Нет, погоди, — Картман трёт переносицу и щурится на него в высшей степени подозрительно, — я просто не могу поверить в это, жидёнок! Еврей хмурится, морщится и вспыхивает как спичка от этого привычного, но такого чудно́го обращения. То, как мягко и любовно Картман выговаривает это чёртово слово, не делает его допустимым, в конце концов! — Во-первых, я не жидёнок, — Кайл оттягивает ворот красной водолазки, что так плотно обтягивает его горло, будто бы это и не ткань вовсе, а чьи-то чужие массивные ладони, — а, во-вторых... Да, я не умею кататься на скейте. И что? Это мне вообще не мешает жить. Понял?! Тонкий еврейский нос с заметной горбинкой гордо и оскорблённо отворачивается вместе с его обладателем, и Картман завороженно прослеживает траекторию движения этой нахальной части тела. Прекрасной части прекрасного тела, разумеется. Тем не менее, это не даёт Кайлу никакого права обижаться на него. Картман обхватывает его лицо руками и поворачивает к себе, чтобы ещё раз коснуться ртом тонких обветренных губ и ласково провести кончиками пальцев по виску, прикрытого кудрявыми прядями. Являются ли эти дурашливые завитушки пейсами, вот в чём вопрос? Розовый закат за головой Картмана и тонкий привкус золотой пыльцы на языке — вот, что успевает заметить Кайл прежде, чем лениво обводит своим языком язык Картмана во рту. Жиртрест ожидаемо не церемонится: обхватывает Кайла за талию обеими руками, скрадывает каждую попытку вдохнуть свежий воздух и нагло улыбается уголками губ. А руки у него дрожат, замечает Кайл, дрожат, как прошлой ночью, когда Картман чертовски медленно и осторожно водил этими руками по всему его телу, касался колена с такой аккуратностью, как будто боялся ненароком сломать его — и сломал. Сломал всё Кайлово сопротивление тем, что позволял еврею вытворять абсолютно всё. Чёрт возьми, Кайл и представить себе не мог, что Картман — грёбаный известный манипулятор и самый непредсказуемый тип в старшей школе с улыбкой каннибала — окажется таким ведомым, таким болезненно-заискивающим, таким трепетным и почти неосязаемым в своей тревоге за его, Кайла, состояние. В конечном итоге Кайл первый сорвался, первый толкнулся бёдрами, заполняя себя толстыми пальцами, первый прокусил свою губу и заставил красную каплю упасть на белую подушку. На долю секунды у него мелькнула шальная мысль, что зачастую он набивал себе шишки самостоятельно в силу природного упрямства и своей бескомпромиссности, что Картман был порой совершенно ни при чём, и его вмешательство оказывалось скорее полезным... Хорошо, что эта нелепая, обескураживающая мысль оказалась безжалостно перекрыта следующей, ещё более невероятной и чудовищной: Кайлу ещё никогда в жизни не было так хорошо. Это осознание накрыло его с головой, и остатки стыда растворились в темноте комнаты под задолбавшую его за это лето Summertime Sadness. Небо багрово темнеет и становится почти бархатным, когда ложится на плечи вместе с ощутимым похолоданием. Кайл отстраняется и удивлённо смотрит вверх — только что, минуту назад, закат пылал и переливался от коралловых до малиновых оттенков, а теперь ночь чувствует себя полноправной хозяйкой. Картман рассеянно облизывает губы, и у него совершенно дурацки блестят глаза — как у наркомана, получившего спасительно-губительную дозу. На лбу у него блестят редкие капли пота, и Кайл прыскает в кулак: ей-богу, Картман потеет, когда целуется, это же, ну... забавно. — Ты... Чего? — Картман подозрительно улыбается одной стороной рта и достаёт телефон, чтобы убедиться с помощью селфи-камеры, что на лице нет грязи. — Ты потеешь, когда сосёшься, бог ты мой, — Кайл смеётся уже громче, не сдерживая себя и не думая, что это могут заметить другие. Он вообще старается меньше думать про этих «других», которым, по мнению его матери, есть дело абсолютно до всего в его жизни. — Твою мать, Кайл, — Картман пристыженно краснеет и фыркает, пряча глаза, словно в самом деле смущается. Впрочем, так оно и есть. — Тебе напомнить, что ты кататься на скейте не умеешь, а? — Ну ты, блин, сравнил, — Кайл прислоняется спиной к каменной оградке, разделяющей их и далёкий, светящийся тысячами огней город, — то скейт какой-то, а то... потеть... Блин, как красиво... Он отворачивается от Картмана и набирает полные лёгкие ночного воздуха. Ему не холодно, ему хорошо, но Картман, этот бестолковый Картман тут же надевает ему на плечи свою кожаную куртку и обнимает, стараясь не давить сильно, но с каждой секундой наоборот наваливаясь всё больше и больше. — Ага, красиво. Почему мы любим свет вдалеке? Это же распространённая метафора... Начиная со всяких религиозных россказней про светлое пятно в конце тёмного коридора... Кайл прикусывает нарывающую губу и фокусируется на самой ближайшей жёлтой точке. — Думаю, всё дело в эволюционном механизме. Если где-то горел свет, значит, там было безопасно. Люди шли на свет, выходили к костру, где было тепло, спокойно и безопасно в окружении своей стаи. Вот и всё. Картман слушает его молча, а потом осторожно касается губами холодной ушной раковины, так неосторожно открывшейся его взору вследствие порыва ветра. Кайл вздрагивает и задерживает дыхание. Где-то под его ногами трещат сверчки. — Я хочу быть твоей стаей, Брофловски, — тихо произносит Картман в его ухо, опаляя его тёплым дыханием, — хочу, чтобы тебе всегда было тепло, спокойно и безопасно. Кайл медленно выдыхает, чувствуя, как волосы жиртреста щекочут его шею. — Я знаю, Эрик... Это триггер, и Кайл об этом прекрасно осведомлён. Он спиной чувствует, как в груди у Картмана полыхает и бьётся сердце в клетке. Он слышит его неровное, сбившееся дыхание. Он чувствует его болезненные хаотичные прикосновения сзади, словно Картман не знает, с чего начать его ощупывать или есть, и это жутко и одновременно чертовски, мать его, прекрасно. Ещё Кайл знает, как сделать ситуацию куда хуже для себя. Именно поэтому он слегка поворачивает голову и игриво выдыхает: — На колени, герр Картман.