Some Reasons To Be Alive

— Картман! Какого хрена?! Кайл вламывается в тихую пыльную комнатку Эрика рыжим злым вихрем одиноких пустынь и раззадоренным пламенем выжигает кислород вокруг себя. Дышать становится решительно нечем, и Картман сперва удивлённо приоткрывает рот, отвлекаясь от чтения, а затем смирно смыкает губы снова, позволяя Кайлу выпускать клокочущую в гортани ярость, изливать из себя кипяченую магму и щёлкать белыми клыками. — Картман... я спрашиваю ещё раз... какого, мать твою, хрена?! Хватает Эрика за плечи, больно впивается ногтями в мягкое мясо, которое скрывает крупные кости ключиц, рвёт на себя, умышленно причиняя страдания и сверкает-блестит влажными красными глазами. Эрик встречается с ним спокойным взглядом — светлый океан с прозрачной тёплой водой — и медленно моргает, зачёрпывая воздух своими тёмными крыльями ресниц: — Так будет лучше, Кайл. Так будет лучше для всех. Кайл издаёт тихое, но различимое животное рычание и резко бьёт кулаком в прямой широкий нос перед собой — бьёт с удовольствием, с размаху, стараясь если не сломать, то хотя бы сместить. По правде говоря, он не задумывается конкретно о причинении серьёзного вреда — это просто нечто внутри куда сильнее его самого. Мать называет это Джерсийскими корнями. Кайл называет это безумием. Картман тяжело хрустит где-то под ним и заваливается на спину на кровать; книга летит на пол и остаётся раскрытой. Кайл наступает на «Древнегреческую мифологию» и ни о чём не жалеет. До тех пор, пока снова, нависший и дышащий огнём ненависти, не сталкивается с кристально-чистым, незамутнённым взглядом Картмана. Он лежит на спине, раскинув руки, и смотрит прямо ему в глаза — так, словно он тысячу раз прав, а Кайл снова, примерно в тысячный раз, облажался. Только это ни черта не соответствует действительности. — Что ты... смотришь, урод? Думал, я не узнаю? Запал гаснет, как гаснет со временем мертвая звезда над безбрежным океаном африканских песков; Кайл выдыхает и усилием воли закусывает свою губу. Его всегда успокаивает вкус собственной крови. В начальной школе его губы представляли кровавое месиво с внутренней стороны. Тогда было куда больше поводов для волнения, потому что Кайл был чрезвычайно озабочен чужим мнением на свой счёт, своими попытками соответствовать выдуманному им же идеалу, своими частыми четвёрками и тем, не прилип ли к плечу его толстовки его собственный волос. Если бы это не прекратилось, если бы Кайл не научился думать о своих собственных желаниях и ощущениях, от губ не осталось бы ничего. Но он научился. Во многом благодаря Картману с тонной его недостатков, на которые он благополучно помещал здоровенный болт, или, по меньшей мере, делал соответствующий вид. Кайл всё ещё тяжело дышит, но уже без надрыва, он чаще прикрывает глаза и в целом почти уже не слышит отчаянный стук собственного сердца — тахикардия проходит, кони в крови замедляют бег, переходят на рысь, которой достаточно для того, чтобы оставить Картмана в живых. Рука Эрика — мягкая и влажная — неожиданно оказывается поверх его, тощей, жилистой и холодной, и ласково накрывает пальцы. Кайл прерывисто стучит зубами и садится рядом, окончательно успокаиваясь. Это железобетонное спокойствие и невозмутимость Картмана способна как довести до белого каления, так и послужить катализатором для охлаждения мыслей — в зависимости от стечения обстоятельств. — Кому... блять, кому будет лучше, Картман? — Кайл поворачивает вихрастую голову и трясёт ей, роняя маленькие тонкие волосинки на его грудь и окровавленный подбородок. Огненные нити теряются на красном, и Кайл стряхивает странную мысль, что Картману идёт быть в крови. — Тебе и мне. Это ведь твои родители хотели колледж в Нью-Йорке, а не ты. — Я тоже хотел, Картман! Какого хрена ты... как ты узнал мой пароль?! Картман вздыхает так, слово Кайл — малое неразумное дитя, и принимает сидячее положение, достаёт из кармана носовой платок в клеточку и прикладывает к окровавленному носу. Кровь неприятно хлюпает и застывает на ноздрях жёсткой коркой благодаря хорошей свёртываемости. — Это дело техники, Кайл. Это имеет значение? — Блять, да! Имеет значение! Если ты можешь взломать мою почту, то... можешь и фейсбук и что угодно! Ты можешь читать мои переписки и вообще! — Конечно, могу, Каел, — Картман улыбается по-кошачьи, щуря свои светлые глаза и слегка наклоняя голову в сторону. Он смотрит так, как умеет только он — хищно, и в то же время мертвенно-спокойно, с едва уловимой ноткой одержимости, которая проявляется в том, как безукоризненно он следует за каждым телодвижением Кайла. Он мог бы предотвратить удар, думает Кайл. Он мог бы, блять, перехватить запястье и... ничего не случилось бы. Кайл стискивает зубы и прячет свои ладони между ног, сводя колени изо всех сил. Его всё ещё потряхивает от злости, от запаха крови, и от этого чёртового взгляда, что преследует его в кошмарах на протяжении последних лет. В этих кошмарах Картман не всегда является человеческим существом — чаще невообразимым чудовищем с окровавленной зубастой пастью и чертовски длинными конечностями. Чудовище совершенно не похоже на Эрика Теодора Картмана, но во сне Кайл всегда знает, что это он. Потому что чудовище смотрит — смотрит так, как всегда смотрит Эрик Теодор Картман. — Ты... — проще прикрыть глаза и прикусить ноющую губу, — они больше не возьмут меня. Набор завершён. Приглашение на интервью действовало только две недели. Две недели они ждали, что я хотя бы свяжусь с ними. Ты хоть понимаешь?.. Кайл больше не чувствует горячей ярости, согревающей его тело изнутри до запаха палёных костей. Вместо этого приходит снежный холод Аляски, сковывающий конечности плотной паутиной. Он не поступит в Нью-Йорк в этом году. Не поступит. — Понимаю. Я понимаю, Кайл. И я знаю, что ты очень злишься... Но я просто не могу отпустить тебя. Кайл слышит тяжёлое дыхание за своей шеей, а потом чувствует его — тёплым паром по позвонкам и осторожным лёгким касанием губ. Картман бывает разным, но Картман всегда знает, как нужно. Широкие ладони жадно ложатся на его бока и сминают, толстые пальцы находят выступающие рёбра под майкой и с силой надавливают на них; Картман приподнимается сзади и утыкается носом в огненную макушку, вдыхает привычный запах шиповника, пыли и одеколона Джеральда, целует в волосы, трётся щекой и губами попеременно, прижимается животом к холодной пояснице, льнёт со всех сторон горячо, и Кайл постепенно расслабляет плечи. Снова. Как и всегда. Откидывается спиной назад, позволяет чужим рукам лихорадочно бродить по своему телу, беспрепятственно предоставляет возможность одержимо кусать его плечи, лизать в шею, покрывать невесомыми поцелуями каждый сантиметр его лица, начиная со лба и заканчивая припухшими холодными губами. — Не могу... отпустить тебя... совсем, Каел... Картман перестаёт контролировать свой взгляд и голос, и Кайл находит в нём беспрекословное подчинение и не менее беспрекословное господство — Картман смотрит по-щенячьи преданно и благоговейно, но через секунду Кайл сглатывает от этого стального холода, в котором тонет отблеск окна и он сам. Голос сбивается то на шёпот, то на рычание, он не находит своего собственного тембра в моменты возбуждения, и Кайл думает, что в Картмане как будто заточены под замком сотни разных людей, как минимум половина из которых совершенно безумны. Когда Кайл чувствует Картмана в своём рту, он уже ничего не может сделать. Язык Картмана — мокрый, горячий и большой — облизывает его изнутри, словно бы норовя добраться до внутренностей, и Кайлу приходится воспользоваться своим, чтобы защититься. Это могло бы быть танцем, но это борьба, это всегда борьба, в которой никогда нет победителя, потому что через несколько коротких задушенных минут без кислорода и возможности осознавать что-либо кроме того, что Картман может делать с ним всё, что угодно, потому что после этих минут Кайл неизменно готов распять себя тысячу раз подряд — если тысячу раз Картман будет тем, кто зализывает его раны. — Ты никуда не уедешь... — Кайлу душно и мокро, он расфокусированно видит перед собой два холодных островка всевластия и чувствует соль чужой крови на своём языке, — никуда от меня не уедешь... Брофловски валится на спину, обречённо задирая футболку — его член больно прижимается к животу, но это не его зона ответственности. — Я... не уеду, Картман... Не уеду... — комната плывёт, перед глазами пляшут разноцветные круги трипового фолк-рока, и ладони безбожно потеют от его, Кайла, исступлённого желания кончить. И когда Картман наконец-то выпускает его член из брюк и вожделенно присасывается к головке, Кайл хрипло смеётся, потому что это собственный непрекращающийся ебучий катарсис.