Дуб Кирхнера

      Здравый смысл велит мне бежать к деревьям. Насильно подавляю в себе порыв броситься назад. Если сунусь туда, меня сразу схватят и расстреляют – тогда все то, что жители Большого Дуба сделали для меня, будет напрасно. Мне трудно сделать это, но величайшим усилием воли я заставляю себя пойти вперед. В лес, в лес, в лес. Не оглядываться назад, не слушать, не слышать, помнить о своем долге, думать только о своем задании. Я успеваю вовремя заметить немца, обходящего деревню с автоматом наготове, и быстро прячусь за стеной чьего-то дома. Зараза! Он одет в форму СС. Вот мы и встретились. Притаившись, замечаю еще двоих эсэсовцев и установленные со стороны огорода пулеметы. Ну конечно, они же не дураки. Поселок окружен со всех сторон. Путь в лес отрезан. Я не позволяю роящимся в моей голове вопросам отвлечь меня. Теперь уже неважно, когда они вошли в Большой Дуб и почему никто не успел среагировать. Одно ясно – они никому не дали шанса опомниться. Нужно выбираться. Я сжимаю зубы от гнева. Слышать доносящиеся из центра поселка крики становится невыносимо, но у меня нет выбора. Я не должна выдать себя. Вскоре моя позиция становится небезопасной – немцы сворачивают ко двору Настиной хаты, и мне приходится сменить укрытие. Через полминуты я вновь вынуждена переместиться. Эсэсовцы подходят все ближе, смыкая кольцо, будто намеренно загоняя меня вглубь поселка – туда, откуда доносится плач. Последнее свое укрытие я обретаю в стоге сена в самом центре деревни. Здесь, утром 17 октября 1942 года, на моих глазах разворачивается страшное преступление против человечности. Позиция позволяет мне видеть выстроенных перед фашистами людей и нескольких немцев. Среди них – нацист Шпренгель. С совершенно скучающим видом он крутит яблоко в руках. Рядом с ним – мужчина, одетый в такую же форму, но незнакомый мне. По их важным рожам я понимаю: они возглавляют эту расправу. Здесь же бургомистр Козлов. Сукин сын и изменник. Он многих наших людей в Михайловском повесил. Рожи Дерябкина и Шеверева тоже здесь. А как еще. Ни одной расправы без этих подлюг не обойдется. Предатели русского народа, они отличились неведомой жестокостью и возглавили полицейские отряды. По правую руку от Козлова стоит полицай Говядов. Мерзопакостная крыса. Руки у него по локоть в крови соотечественников. За это он в полиции высокую должность получил. Веревка по этим подонкам плачет. У меня спирает дыхание, когда я замечаю Настю. Она лежит на земле с чуть прикрытыми глазами и разметавшимися по земле волосами. Даже убитая, она прижимает к груди маленькую Варю. Не отпускает. Варя не шевелится, пеленки ее красны от крови. Эти кровожадные псы не пожалели даже грудного младенца. Рядом с ними лежат еще два расстрелянных мальчика лет шестнадцати, старик и три женщины. Одна из них беременная. Даже с большого расстояния я вижу, что ей выстрелили в живот – крови там немерено. Там же валяется растоптанная буханка свежего хлеба. Подступившие слезы начинают щипать мне глаза. Вдоль выстроенных в ряд еще живых людей медленно прохаживается лейтенант Кирхнер – тот самый офицер. Жесткий, непреклонный взгляд его холодных глаз скользит по лицам людей, не задерживаясь ни на одном. Он словно высматривает себе противника для смертельного поединка. Неожиданно две маленькие детские ручки из толпы поднимаются вверх и обхватывают его ладонь. Кирхнер вздрагивает и оборачивается на белокурую девочку лет четырех, держащую его за руку. Она молча глядит на него широко раскрытыми круглыми глазками, хлопает мокрыми от слез ресничками и вдруг выговаривает: — Не стреляйте нас, дяденька! Долю секунды на его суровом лице отражается нечто похожее на стыд. Затем он вырывает руку из ладошек ребенка, быстро отводит глаза и с застегнутым выражением продолжает осматривать толпу. Стоит ему отойти, эсэсовец с автоматом приближается к девочке. — Нет, прошу вас! — кричит стоящая рядом с ней молодая женщина и закрывает девочку собой. — Побойтесь Бога! Будьте же людь.. Звучат четыре выстрела. Кирхнер замирает. Его кадык дергается. Шпренгель издает смешок. — Ваша совесть кровоточит сильнее, чем их головы, герр обер лейтенант, — говорит он ему по-немецки, явно издеваясь, и с громким хрустом откусывает яблоко. — В таком случае Вам не стоило сюда приходить. Кирхнер игнорирует это замечание. Он доходит до конца строя, разворачивается на каблуках своих сапог и отчеканивает: — Ее здесь нет. О чем бы он ни говорил, его слова приговаривают этих людей к смерти. Повисает короткая пауза. Слезы застилают мои глаза, я едва вижу сквозь их пелену. Пальцы сами собой сжимают гашетку Сашиной винтовки. Дрожа всем телом, я прицеливаюсь. Если выстрелю сейчас, прострелю ухо Шпренгелю и успею уложить кого-нибудь еще до того, как меня схватят. Убив Шпренгеля, я не остановлю эту резню, но, по крайней мере, один из них заплатит за нее своей кровью прямо сейчас. Они не заслуживают нашей жалости. Я могу забросать их гранатами. У меня их целых три. Они убьют меня. Я не боюсь смерти. Пусть они убьют меня, пускай они убьют меня. Все лучше, чем смотреть на это. Вытаскиваю лимонку и готовлюсь выдернуть чеку. Что-то меня останавливает. Я не вправе погибнуть таким образом. Я должна добраться до отряда или погибнуть, исполняя свой долг, но не жертвовать собой. Только не сегодня. Не тогда, когда могу что-то изменить. Эти люди обречены. Я ничем не могу им помочь – могу лишь умереть вместе с ними, но я не вправе. Я должна попытаться выжить. Если сделаю это, мне удастся кого-то спасти. Мне трудно уговорить себя, но я снимаю свой палец с пускового крючка. Я не должна умереть раньше, чем донесу сведения. Не должна позволить чувству мести ослепить меня. Не должна совершить ошибку. Иначе подведу всех их. Лениво жуя свое яблоко, Шпренгель проходится по толпе равнодушным взглядом и приказывает: — Огонь. Стоящая с краю старушка едва успевает перекреститься – в следующее мгновение она падает мертвая, с пулей в груди. Такое уже бывало прежде. В марте они вместе с полицией делали облаву на партизан: партизан не нашли, зато сожгли тринадцать поселков соседнего района и расстреляли их жителей. Месяц назад полицаи сожгли Студенок, в начале сентября – Брянцево. В соседней Брянской области тоже много подобного происходило. Там много деревень вместе с их жителями сожгли. За год войны многие пострадали на Курской земле. И не сосчитать, сколько советских граждан зверски замучили эти душегубы. А сколько девушек увели в тыл... Лучше бы эти девушки умерли. В земле лучше, чем у немцев в плену. И вот беда пришла в Большой Дуб. Эти люди расплачиваются за то, что помогали партизанам и не выдавали наши тайны. Эти люди – герои. Они погибают за нашу Родину. Дедушка лет шестидесяти мужественно закрывает собой свою семью, словно истинно верит в то, что это еще может их спасти. Может быть, это и есть Ефимыч, который нашел меня и принес сюда, чтобы спасти. Автоматы фашистов изрешечивают его и его семью через мгновение после того, как я успеваю об этом подумать. У меня скручивает внутренности, мне не хватает воздуха, я едва ли дышу. Женщина лет сорока стоит, воздев очи к небу. Она словно не слышит того ужаса, что происходит. Ее бледные губы беззвучно шевелятся в молитве. Руками она обнимает своих детей – девочку лет трех и мальчика лет десяти. Они прижимаются к ней, держа ее за юбку. Из-под насупленных бровей мальчик глядит на дула эсэсовских автоматов, направленных прямо на них. Во взгляде этом – весь гнев и вся храбрость русского народа. Немцы потому-то и убивают наших детей – из подлого страха. Боятся, что из них вырастут воины-мстители за все их безмерные злодеяния на нашей земле. Но мы прочно знаем, что мщение придёт гораздо раньше. Рядом стоит русый парень годов семнадцати. Его рука лежит на плече старой матери, второй он прячет за собой своих сестер. Он смотрит на фрицев не мигая, держит высоко свою гордую голову. Темноволосая девочка рядом тихо плачет, но стоит прямо и не отводит взгляда от своих палачей. Я затыкаю себе рот ладонью, чтобы не зарыдать во всю глотку , когда фашисты разряжают в этих храбрых детей диски своих автоматов. Они стреляют в них куда дольше, чем нужно для того, чтобы убить человека. Я чувствую, как внутри меня что-то ломается. Всего нескольких выстрелов было бы достаточно. Но эсэсовцы на нас никогда не жалеют патронов. Они из своих автоматов хлещут, что дождем поливают. Нет, не люди это. Не люди. Мне хочется закричать им, чтобы они знали – это варварское, злое и жестокое кровопролитие ничего не меняет! Они убивают людей, но ничего не смогут изменить – ничего! Им все равно не победить! Этим они лишь взращивают в нас чувство ненависти к самим себе, только растравливают нас, провоцируют, заставляют нас желать ужасных вещей. Все внутри меня горит, дребезжит от гнева, я пылаю неведомой мне прежде ненавистью к этим ублюдкам. Мы им этого не забудем и не простим. Всех до единого, всех их ждет неминуемая расплата за то, что они делают с нашими матерями, отцами, братьями, сестрами, детьми. Смерть никогда не была доброй, я это знала. Она хватала, где могла, забирала людей, которые были слишком молоды, слишком наивны и невинны. Но кто же из нас мог знать, как преданно ей могут служить наши соседи. Что у них за договор? Чем она их вознаградит за то, что они делают за нее грязную работу? Она им пообещала, что их не заберет? Даже если так, стоит ли того такая жизнь? Стоит ли того хоть что-нибудь? Эсэсовцы дают очередь, затем вторую, третью. Люди валятся, как подкошенные, округа оглашается раздирающими душу криками. Все это смешивается в один страшный гул и сводит все живое с ума. Кажется, даже трава скрючивается от ужаса, вянет, иссыхает. Все вокруг кричит, вопит голосами ада. Хочется заткнуть уши и не слышать. Провалиться под землю – только бы не знать, только бы не видеть этого! Через минуту все было кончено. Начиненные пулями растерзанные трупы стягивают в кучу и поджигают. Мои зубы сжимаются от злости, когда я слышу как какой-то фриц говорит: — Эти русские горят так, будто они не из мяса, а из соломы! Я стараюсь не смотреть на костер, но запах горящих тел доносится до моего носа. Этот неотвязный запах мы донесем до Берлина. Берлин ответит за все. За свое мужество эти люди уже вознаграждены. Они погибли смертью храбрых, их будут помнить, чтить и уважать многие поколения потомков. А эти шакалы сдохнут, и никто их не будет помнить, никто. Будут помнить только их преступления и никогда, никогда не простят. Даже дуб – даже дуб! – эти гады не хотят оставить этому месту. Они вооружаются топорами и принимаются рубить его. Этот исполин стоял здесь до того, как отцы их предков появились на свет. Он им не покорится. Когда и для них это становится очевидным, они обливают его бензином у самого основания и тоже поджигают. Бравые германские уберменши воюют против Советского Союза, расстреливая грудных младенцев и поджигая шестисотлетние деревья. Чем будут гордиться их потомки? Тут Дерябкин напоминает о спрятавшихся в погребе женщинах с детьми. Их немедленно забрасывают гранатами. — Эй, из погреба хоть трупы притащи сюда! — кричит один немец другому. — На кой черт? Они и так сгорят, когда будем жечь деревню, — отвечает ему тот. Завершив свое грязное дело, все немцы вместе с полицаями заходят в один из домов – по-видимому, чтобы обсудить свои дальнейшие действия и отпраздновать успех операции. Времени нет. Я решаюсь. Тихо встаю, обхожу стог сена и вот уже было бегу к лесу, но вдруг отшатываюсь, поднимаю руки вверх и замираю. На меня смотрят черный зрачок офицерского парабеллума и холодные голубые глаза лейтенанта Кирхнера.