Дуб Кирхнера

      Мне не уйти. Он выстрелит, как только я шелохнусь. Даже до винтовки дотянуться не успею. Я смотрю ему в глаза. Не отведу взгляда, когда он разрядит в меня свой пистолет. Пусть знает – мы не боимся смерти. — Komm schon, fritz. Tu es. Schieß! (нем. Ну давай, фриц. Сделай это. Стреляй!) — произношу сквозь стиснутые зубы. — Es ist mir eine Ehre, mit diesen tapferen Männern zu sterben. (нем. Для меня честь умереть с этими храбрецами). Лицо Кирхнера почти не меняется в выражении. Он лишь слегка приподнимает брови и, не отворачивая от меня дула пистолета, с тенью лукавой улыбки произносит: — Sehr gut. (нем. Очень хорошо) Возможно, это его солдат мы убили в лесу. Наверное, это приятно – быть тем, кто так скоро нашел виновного. Я не смогла его провести. Ему есть чем гордиться. В его глазах в этот момент искрится удовлетворенное мужское самолюбие. Хоть я и была готова умереть с того самого дня, как вступила в ряды партизан... Наверное, мне все-таки страшно. Не знаю, чего я боюсь сильнее: того, что ждет после смерти, боли или того, что мне придется признать, что я не справилась со своим заданием. Какая ирония: всего пару дней назад, в минуту слабости, я злилась на смерть за то, что она сохранила мне жизнь. В тот день я заставила себя встать, чтобы служить Родине, а сейчас, заглядывая в глаза своей погибели, под дулом немецкого пистолета, я с удивлением обнаруживаю, что что-то внутри меня еще хочет жить. Именно здесь и именно сейчас я делаю открытие: мое сердце бьется не только ради Родины, но и ради меня самой. Я думала, что лишь долг заставляет меня идти вперед. Теперь я знаю: это не так. Я хочу вернуться домой. Хочу к маме. К папе, к Леше, к Феде. Хочу вернуться домой, чтобы мы снова стали счастливой семьей. Хочу засыпать в своей постели, зная, что все мои близкие живы и здоровы. Что наступит завтра. И хоть Сашу уже не вернуть, я до сих пор чувствую надежду внутри. Она не вся выгорела еще. Надежда на то, что жизнь еще может смиловаться над нами. Прежней ей не стать, нет… никогда… Но она еще могла бы быть хороша... Не знаю, что это: настойчивое желание жить, или я просто боюсь умереть. Что бы то ни было, слишком поздно. Я уже погибла. — Стреляй, гад! — тороплю я по-русски. Не хочу, чтобы моими последними словами были немецкие. — Всё равно отец и родная Красная Армия вам отомстят за нас и за всё! Но фриц, похоже, никуда не спешит. Он внимательно смотрит на меня, будто ему интересно, что я сделаю дальше. Словно он пришел в зоопарк понаблюдать за поведением детенышей мартышек. Я не свожу с лейтенанта ненавидящего взгляда. Его это, похоже, только забавляет. Наконец он говорит: — Waffen auf den Boden. Jetzt. (нем. Оружие на землю. Сейчас же) Ужасно унизительно, но я повинуюсь. У меня коленки трясутся, я не знаю, чего ожидать. То, что он до сих пор не выстрелил, может значить что угодно. Возможно, мне представится шанс удрать, а возможно он просто издевается и выстрелит мне в лоб, когда я меньше всего буду этого ждать. Эти фашисты – звери. Им доставляет особое удовольствие расправляться с безоружными. Они потешаются над мучениями людей с каким-то немыслимым, леденящим кровь в жилах сладострастием. Положив на траву карабины и Сашину винтовку, я выпрямляюсь. Мороз по коже дерет. Страшно, аж жуть. Без винтовок я чувствую себя совсем беззащитной, жалкой, дрожащей тростинкой. Под телогрейкой у меня гранаты, но я не успею их даже вытащить, не то что кольцо выдернуть – пристрелит он меня. За ножами в сапоги полезу – пристрелит. Брошусь на него – пристрелит сразу же. Винтовки в моей позиции тоже были весьма бесполезны. Если бы фриц стоял ближе, был бы шанс, что мне удастся ударить его прикладом по голове. Но все равно так мне было спокойнее. Когда Сашина винтовка была при мне, я могла хотя бы вообразить себе его присутствие. Это помогало унять дрожь в коленках. Ветер меняет направление, и вместе с тошнотворным запахом жареного мяса до нас начинает долетать пепел от костра из человеческих тел. Маленькие черные обуглившиеся ошметки пролетают перед глазами, оседают на траве, врезаются в одежду. Говорят, так пахнет в аду. Мотнув головой в сторону двери соседнего дома, Кирхнер произносит: — Komm rein. Schnell. (нем. Зайди. Быстро) Я не сразу выполняю его команду. Несколько секунд молча смотрю на него, а он – на меня. Эта схватка взглядов длится не дольше десяти и фактически ничего не дает, но, выдерживая время, я хотя бы чувствую, что сопротивляюсь ему. Так я еще могу оставаться гордой. Ведь крупица русской гордости остается пока при мне. Кирхнер в свою очередь своим непоколебимым твердым взором говорит мне, что с ним тягаться бесполезно. Без боя я им все равно не сдамся. Прежде чем скрыться внутри, я оборачиваюсь на костер. Горит как одна огромная свеча. Заходя в дом, с порога отмечаю все детали вокруг и высматриваю пути для отступления. Чтобы сбежать, было бы вполне достаточно ударить его в затылок каким-нибудь тяжелым предметом, но я должна убедиться в том, что он мертв, иначе меня станут искать. Они в любом случае пошлют погоню, обнаружив его труп, но если мне удастся уйти, они никогда не узнают, кто это сделал. Этот лейтенант – единственный, кто видел меня здесь. Кроме него свидетелей нет. Это упрощает мою задачу. Если он выживет, мне придется куда сложнее. Рано или поздно, он найдет меня. Он ведь уже сделал это однажды. Поэтому он не должен выйти из этого дома живым. Кирхнер отлично знает, о чем я думаю. Поэтому он не опускает своего пистолета. Это его гарантия безопасности. Одной рукой он захлопывает дверь и, отряхнув фуражку от пепла, на немецком замечает: — Это хорошо. Хорошо, что ты по-нашему говоришь. Нам обоим будет проще. Тон у него такой, что сразу становится ясно – у него ко мне важное дело. У всех немцев к партизанам есть важное дело и много вопросов. Когда же они уже поймут, что ответов на них мы не дадим… Я стараюсь приобрести как можно более спокойный вид. Выжидающе гляжу на него, перебирая в голове всевозможные варианты действий. Я решительно настроена убить его, но действовать нужно тихо. Он сильный и мощный мужчина, в рукопашную мне с ним не справиться. Даже ввязываться нечего. Я должна действовать осторожно, это в идеале. У стены рядом с печью стоит ухват. Можно попробовать незаметно приблизиться к нему и, когда лейтенант подойдет ближе, ударить его им по голове. Стрелять можно лишь в крайнем случае. На звук вся орда примчится, а это мне ни к чему. Если сюда фрицы сбегутся, удрать я не успею – они уложат меня из пулеметов. Поэтому вариант у меня всего один. Когда Кирхнер от удара свалится без сознания, я перережу ему горло ножом. Я ненавижу ножи. Убивать ножом всегда труднее. Нет, мне его ничуть не жаль. Но воткнуть нож в живую плоть – чьей бы она ни была – испытание не из легких. Я ненавижу их, всех их ненавижу, но я не такая, как они. Я не могу так хладнокровно убивать. Я потому и ненавижу их, потому что сама не такая. Стрелять в них намного легче. Стреляя, ты можешь себя обманывать. Ты говоришь себе, что убивает пуля, а не ты. Ты снимаешь с себя ответственность за это убийство. Но когда толкаешь нож в живую плоть, когда чувствуешь, как она сопротивляется… ответственность за это ты никак не можешь взвалить на сталь. Ты знаешь и всем своим нутром ощущаешь, кто сделал это. Обмануть это чувство невозможно. Ведь пули ты в тело человека, по сути, не всаживал. Ты их выпустил из своей винтовки, только и всего, а они уже цель нашли. А нож вставляешь ты. Значит, и убийца тоже ты, а не нож. И никуда от этого не денешься. Во всяком случае, первостепенная задача для меня сейчас – найти способ завалить его. Она же и самая сложная. Он не дурак, он не спустит с меня глаз и выстрелит, как только увидит, что я к чему-то тянусь. Он замирает напротив, на безопасном от меня расстоянии, и командует: — Сними сапоги. Вот гад, все знает. Выбора у меня нет, приходится послушаться. Вытаскиваю ноги из сапог осторожно, надеясь на то, что ножей он не заметит, но эта фашистская машина хорошо обучена. Когда я отставляю сапоги в сторону и выпрямляюсь, он произносит: — Ножи на стол. Оба. Сверкнув на него глазами от злости, я выполняю. Все это время он не сводит с меня ствола парабеллума. Когда я, чтобы убедить его, переворачиваю сапоги и хлопаю по подошве, чтобы показать, что там пусто, он опускает пистолет. Но не убирает его. Я знаю: он не дремлет, готов выстрелить в любой момент. Стоны горящих тел доносятся до нас даже здесь – через окна. Кажется, будто они еще живы и теперь горят на костре, крича о помощи или проклиная тех, кто сделал это с ними. Кирхнер долго ничего больше не говорит. Он определенно чувствует себя здесь хозяином, его ничего не смущает. Молча смотрит на меня оценивающим взглядом, как будто не видит разницы между этим местом и псарней, где он когда-то выбирал себе овчарку. Абсолютно равнодушным тоном он дает следующую команду: — Раздевайся. Чувствую, как мое лицо вытягивается от удивления. Внутри с новой силой вспыхивает злость. — Я не проститутка! — с жаром выдаю я. Кирхнер совершенно спокойно отвечает: — Я знаю, кто ты. Я пытаюсь прочитать на его лице хоть какую-нибудь подсказку, но мне этого не удается. У него не такой взгляд, как у Ганса, или других немцев, смотревших на меня с вожделением. Он смотрит на меня не как мужчина на женщину. Он смотрит на меня с таким же безразличием, как смотрят на гвоздь или на старый чемодан. Кажется, я вызываю у него чувств не больше, чем какая-нибудь табуретка. Тогда к чему это? Не знаю, чего он от меня хочет, но по его взгляду понимаю, что компромиссов не будет. Трясущимися от волнения пальцами я принимаюсь расстегивать пуговицы телогрейки. Когда она падает на пол, все тем же безразличным голосом немец говорит: — Гранаты на стол. Не знаю, что произошло. Что-то щелкнуло в моей голове. В одну секунду я забываю обо всем и решаю, что другого шанса мне не представится. Действовать тихо не получится. Я вытягиваю чеку лимонки, но Кирхнер реагирует слишком быстро: он мгновенно оказывается рядом, выхватывает гранату из моих рук, одним движением руки выбрасывает ее из дома, и через секунду она взрывается за окном. Дура, дура, какая дура! Что я натворила! Лейтенант прижимает меня к стене, крепко держа мои запястья. Я бью его коленом в пах, но он зажимает мои ноги своими бедрами, и я оказываюсь почти полностью обездвижена. Я плюю ему в лицо. Наверное, от злости, бессилия и досады. Больше я ничего не могу сделать. За окном раздаются голоса немцев, примчавшихся на звук разорвавшейся гранаты. Кирхнер не реагирует на них. — Что, партизанка, хочешь к ним? — шипит он. Я не отвечаю. Правой рукой он держит мои запястья, левой – обшаривает мое тело в поисках спрятанного под одеждой оружия. У меня дрожат губы, лицо сводит от напряжения. А он кажется таким же спокойным. Найдя еще две гранаты, он забирает их себе. Ну и пусть. У этих устройство сложнее, чем у лимонки, с предохранителя их снимать дольше, они бы все равно мне сейчас вряд ли пригодились. Вдруг Кирхнер замечает кровь на своих пальцах и хмурится. Он знает, что теперь деваться мне совсем некуда, поэтому отпускает мои руки и сам расстегивает пуговицы моей рубашки. Я не шевелюсь и смотрю перед собой, избегая встречи с его глазами. Он стягивает рукав с моего правого плеча, и его глазам открывается перевязанное марлей ранение. — Твоя рана открылась, — констатирует он. Я опускаю взгляд на свое плечо и вижу, что кровь сочится сквозь повязку. Кирхнер продолжает обшаривать меня. Он достает мой аусвайс, а затем находит последнее, что ему было нужно для того, чтобы убедиться в том, что это я убила тех немцев: перепачканный в крови жетон одного из солдат и документы, которые я у них вытащила. Усмехнувшись, Кирхнер делает шаг назад. Он отвечает на мой вопрос раньше, чем я успеваю произнести его вслух: — Ты обронила берет вместе с жетоном моего ефрейтора. Такой берет я здесь видел только у тебя. Этот берет мне Саша привез из Москвы за несколько месяцев до войны. Я даже не заметила, что потеряла его. Вот, значит, что меня выдало. Поэтому Кирхнер искал меня. На войне за любую оплошность приходится отвечать головой. Я была обессилена, когда потеряла жетон и берет, но оправдания меня не спасут. Тут и не перед кем оправдываться, перед смертью разве что, и то только зря слова тратить. Я почти физически чувствую, как шансы уйти неумолимо ускользают от меня. Плохо, что я потеряла берет. Плохо, что я потеряла жетон. Но горло себе я перерезала тогда, когда сглупила и попыталась бросить в немца гранату. Убежать от него я смогла бы, если бы сделала все правильно, но теперь, когда эсэсовцы рыщут здесь в поисках того, кто взорвал сарай… Одна ошибка за другой… Мне некого обвинить. Лишь я одна ответственна за это. Я слышу доносящиеся с улицы голоса. Ищут. Мне не справиться с ними всеми. Я не хочу попасть в плен. — Убей меня, — шепчу я, глядя Кирхнеру в глаза. — Пожалуйста, убей меня. Мне впервые удается вызвать на лице лейтенанта удивление и даже некоторую растерянность. Он всматривается в меня, ища подвох, но не находит его. Дальше все происходит медленно и певуче, словно я застряла под водой. Кирхнер медленно вынимает соломинку из моих волос. Медленно запахивает полы моей рубашки, прикрывая мою грудь. Медленно закутывает меня в телогрейку и ведет к двери, но я судорожно хватаюсь за него, вцепляюсь в рукава его кителя и исступленно начинаю просить: — Нет, нет, пожалуйста, пожалуйста, пристрели меня здесь! Я заглядываю ему в глаза, ищу там хоть каплю человечности, но он старается не смотреть на меня. Я вижу борьбу на его лице. У него было похожее выражение, когда маленькая девочка на расстреле взяла его за руку и просила его пощадить их. А теперь я прошу его убить меня. По его взгляду я понимаю, что запросила слишком много. Когда мы выходим на улицу, ему уже не приходится меня подталкивать. Я иду сама. Вижу Шпренгеля. Козлова, Дерябкина, нескольких эсэсовцев и солдат Кирхнера. Они угрожающе вскидывают автоматы при виде меня. — Я за Вас беспокоился, лейтенант Кирхнер, — говорит Шпренгель. — А Вы, похоже, просто развлекались. Он кивает на меня и издает смешок. — Это партизанка, которую мы искали, — отвечает Кирхнер ровным тоном. — Похоже, разведчица. Полагаю, много знает. Шпренгель хлопает его по плечу: — Я и не сомневался, что она от Вас не уйдет. Ее граната разнесла тот сарай? Кирхнер кивает и добавляет твердым голосом: — Не говорите ничего особенного при ней. Она знает немецкий. Шпренгель вскидывает брови, зажигая сигарету, и не глядя обращается ко мне: — Недурно, девчонка. Нам как раз есть что обсудить. Его голос звучит настолько непринужденно, будто за его спиной не пылает гора из мертвых детей. Он ведет себя так, будто ничего не произошло. Я смотрю на него из-под насупленных бровей, не веря своим глазам. — Я ничего вам не скажу, — произношу я сквозь стиснутые зубы. На это Шпренгель только усмехается: — Посмотрим-посмотрим. Затем он поворачивается к эсэсовцам и отдает приказ сжечь деревню до последней печи.