1917 - Thomas Newman
Черный дым огромными столпами поднимается в небо за нашими спинами, пока мы удаляемся от Большого Дуба. Его убитые жители так и остались там, гореть в куче, меж пылающих домов. Шпренгель сказал, что дней через пять – не раньше – они пригонят туда подростков рыть могилу. Не хотят похоронить сразу. Хотят, чтобы жители других деревень увидели, что будет с ними. Большой Дуб ведь находится прямо у дороги – той, что ведет на Курск – мимо много людей проходит, все они своими глазами увидят то, что здесь произошло. Остается только лишь гадать, где это повторится снова... — Schnell! Schnell! (нем. Быстрее! Быстрее!) — рявкает на меня один из фрицев и ощутимо толкает прикладом в спину. Я успеваю увидеть крону большого дуба прежде, чем он скрывается в дыму. Облачённый в пламя, он тянет ко мне свои огромные ветви. Я хочу протянуть к нему руки в ответ, но они связаны за моей спиной. Ох, если бы я могла его вызволить! Этот старый друг русских людей, мудрый отец и защитник, о котором слагали легенды и которого уважали, как живого, он стоял здесь до прихода на нашу землю монгольских полчищ, до прихода Наполеона, до прихода немцев... Неужели теперь он не выстоит? Мне не верится, что он, этот исполин, может сдаться фашистам. Вот-вот огонь расступится перед ним и уползёт в недра земли, а дуб так и останется стоять здесь на долгие века, укрывая шатром своей темной зелени будущие поколения. Но дым поглощает его, и невиданная тоска вновь охватывает мое сердце. «Теперь мы предоставлены самим себе» — почему-то всплывает у меня в голове. Гибель дуба мое естество принимает за утрату заступника на этой земле. Гоню прочь глупые мысли. Это все ничего не значит. Может быть, это немцы так думают. Что мы теряем силы, когда они уничтожают наши святыни. Пусть и дальше так думают. Скоро они узнают, что это не так. А сейчас самое главное, что мы сами знаем, что наша сила живет внутри нас. Ее никакой огонь не возьмет, никакой автомат, никакой фашист. Немец снова толкает меня в спину и гаркает, чтобы я шла быстрее, но прежде чем отвернуться, я успеваю увидеть, что Кирхнер тоже оглянулся на дуб. — Там! Смотрите! — кричит один из полицаев, идущих впереди. Все взгляды устремляются по указанию его руки – к краю дороги – туда, где при виде карателей замерли два мальчика. Один русый, другой черноволосый. Несколько эсэсовцев подбегают ближе и наставляют на них дула своих автоматов. Им мало крови было сегодня, не наелись еще их пули. Хотят больше, твари. Мальчики молчат. Русому на вид лет десять, черноволосому — года на два больше. Оба не шевелятся. Старший сжимает руку младшего и прямым взглядом, тяжело дыша, смотрит в дула автоматов. — Вы из Большого Дуба? — спрашивает один из полицаев. Старший кивает. — Убили вы нашу маму, да? — хмуро произносит он, и по моей спине пробегают мурашки. Никто ему не отвечает. — Что с ними делать? — произносит вслух один из немцев, оглядываясь на Шпренгеля, сидящего в коляске мотоцикла. Тот пожимает плечами: — Вы же отлично знаете, что с ними делать. Не утомляйте меня глупыми вопросами. Фриц, спросивший это, нервно сглатывает, затем оборачивается на мальчиков и, прицелившись младшему в лоб, кладёт палец на курок. — Да зачем патроны на них тратить? — вдруг выскакивает на русском у Дерябкина. — Они маленькие ещё, а мать их там в куче горит. Они же без неё не выживут. И так подохнут. Старший мальчик сжимает кулаки, ноздри его раздуваются. У младшего от подступивших слез краснеют глаза, все его маленькое тело начинает дрожать. Бедные мальчики. Видно до этого еще верили и надеялись, что их мама жива. Шпренгель оборачивается к Шиферу. — Что, думаете, стоит с ними делать? — спрашивает он у него по-немецки. — Убить или пусть сами помирают? — Думаю, мы сегодня уже достаточно постреляли, — отвечает Шифер и бросает на эсэсовцев многозначительный взгляд. Шпренгель кивает, а потом обращается к солдатам: — Отставить. И так подохнут.* Они опускают автоматы. Шеверев пинками прогоняет мальчиков от дороги, и мы продолжаем путь. Я чувствую, как горит внутри мое сердце. Как мне хочется им помочь! Им ведь еще можно помочь! Я оборачиваюсь на мальчиков, но немец прикрикивает на меня и грубо толкает, чтобы я шла дальше. Бедные, бедные мальчики! Даст Бог, кто-то их приютит! Только бы беда не пришла в их дом снова... Всю оставшуюся дорогу до Михайловского фриц подгоняет меня тычками приклада в спину. Я не огрызаюсь. Мне это все равно не поможет. Не огрызаюсь, но и не выполняю беспрекословно его приказы. Когда мы входим в Михайловское, меня вдруг одолевает чувство стыда. Только здесь, под взглядами русских людей, свидетелей моей беспомощности, я ощущаю в полной мере досаду от того, что провалила свое задание и всех их подвела. Они замирают на том месте, на котором меня замечают. Глаза их грустны и печальны. Я стараюсь держать голову высоко, спину – ровно. Не знаю, для кого это: для местных, чтобы не теряли веры в нашу победу; для немцев, чтобы не подумали, что могут нас сломать; или для меня самой, чтобы не растерять остатки самоуважения. — Эй, вы! Чего носы повесили? — громко обращаюсь я к местным, стараясь придать своему голосу как можно больше уверенности. — Мы свою победу каждый по-своему куем. Ежели мне ради нее нужно погибнуть здесь, так я и поступлю. Это будет мой вклад! И вы! И вы не бойтесь! Верьте! — Halt die Klappe! (нем. Замолчи!) — раздается за моей спиной. Я игнорирую эту реплику. Мой взор встречается с круглыми, василькового цвета глазами маленькой белокурой девочки. В глазах этих я вижу страх, но в них светится отчаянный огонек надежды. Только бы не затух, только бы не затух! Она ждет чуда. Так же, как я ждала, глядя на облеченный в пламя дуб. Для нее я не просто одна лишь партизанка, попавшая в плен к немцам. Для нее я сейчас – воплощение всех бойцов, сражающихся с фашисткой нечистью. Им отсюда, с оккупированной территории, наше положение видно плохо. Немцы лгут и всячески способствуют деморализации населения. Единственный мостик, соединяющий их – этих советских людей, оказавшихся в западне – с Красной армией, единственные вестники правды и надежды для них – это мы, партизаны. Я не могу сбросить оковы, не могу освободиться. Но я могу показать ей, этой девочке, что дух мой, дух всей нашей родины – свободен вопреки всему, что говорят фашисты. Нет такой веревки, которая могла бы нас сдавить, раздавить, передавить. Пусть же она это увидит. Я подмигиваю ей, пытаюсь ободряюще улыбнуться. И начинаю петь. Так, как умею:Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой! Выходила на берег Катюша! На высокий берег, на крутой!
Немцы начинают переглядываться. А я завожу еще веселее:Выходила, песню заводила Про степного сизого орла! Про того, которого любила, Про того, чьи письма берегла!
Получаю удар под дых и сгибаюсь пополам. Замечаю, что девочка все еще смотрит на меня. Превозмогая боль, снова улыбаюсь ей и жестом показываю, будто мне не больно. Выплевываю кровь и продолжаю, с большим надрывом:Ой ты, песня, песенка девичья, Ты лети за ясным солнцем вслед! И бойцу на дальнем пограничье От Катюши передай...
Снова удар. Прикладом по спине. Такой сильный, что я падаю на землю. Больно, но я начинаю медленно подниматься. Голос мой совсем уже не тот, что в начале, он стал надсадным, сдавленным и надрывистым, но я отказываюсь сдаться.Пусть он вспомнит девушку простую... Пусть услышит, как она поет, Пусть он землю...
Прежде чем я успеваю встать с колен, меня толкает тяжелый немецкий сапог, и я снова падаю лицом в пыль. Фрицы что-то говорят, но я их не слушаю. Ничего интересного я от них все равно не услышу. Отплевываюсь, сажусь и начинаю тихо смеяться: — Ну и методы у вашего фюрера! Он вам и песни хорошие петь не дает? — ловлю на себе негодующий взгляд одного из молодых солдат и отмахиваюсь. — Да и ладно... все равно скоро все вы будете у Берлина трястись от страха. Не до песен там будет. Под себя ходить будете. Я говорю на русском и не знаю, многие ли немцы здесь меня понимают. И не знаю, понимает ли меня тот, кто, я слышу, взводит сзади курок пистолета, почти прижав его дуло к моему затылку. Замираю, ожидая выстрела. Но его не происходит. Вместо этого чьи-то сильные руки подхватывают меня и ставят на ноги. Я оборачиваюсь. Его взгляд, как всегда, холоден и неприступен. Кирхнер. Сомкнутые губы плотно сжаты, он напряжен и куда-то меня ведет, едва ли не волоча за собой. Снова оглядываюсь на девочку с васильковыми глазами. Она все еще здесь, смотрит на меня. Знаю, ей это нужно. Я заканчиваю последний куплет:Пусть он землю бережет родную, А любовь Катюша сбережет!
Они убьют меня. Они все равно убьют меня. Поэтому сейчас моя задача – показать им, показать им всем – немцам, но особенно русским – что нас не сломить. Что мы должны и мы будем бороться. До самого конца. Не сдаваться. Никогда и ни за что. И тогда все будет как раньше. Тогда наступит мир. Но за него придется заплатить кровью. За него придется умереть. Но разве он того не стоит! Это честь для меня – погибнуть, чтобы могли жить другие: моя мать, мой отец, мои братья, будущие поколения... Чтобы жили и чтобы помнили, помнили нашу жертву, и никогда не допустили подобного вновь. Я хочу, чтобы все наши люди поняли это. Тогда мы победим – знаю, победим! — Не бойтесь! — кричу я, оборачиваясь назад. — Не бойтесь отдать жизнь за Родину! Это будет не зря! Все это будет не зря! Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой! Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на... Кирхнер затаскивает меня в дом и захлопывает дверь. Что дальше? Очевидно, допрос. Он ведет меня в дальнюю комнату. Дверь одной, мимо которой мы проходим, приоткрыта. Я успеваю разглядеть внутри старую женщину, обнимающую двоих детей. Все они широко раскрытыми глазами смотрят на нас – через ту же щель, через которую на них смотрю я. Кирхнер проходит мимо, будто не обратив на них внимания, но вдруг замирает, возвращается назад и на русском с сильным немецким акцентом обращается к ним: — Выйдите. Они подчиняются. Выходят на улицу, взяв с собой теплые вещи. Дверь за ними закрывается, а Кирхнер ведет меня дальше. Мы оказываемся в теплой комнате, где нет практически ничего, кроме скамьи у стены и нескольких стульев за деревянным столом посередине. Лейтенант сажает меня на один из стульев, а сам садится напротив и снимает фуражку. Первое время он, откинувшись на спинку стула, молча изучает меня своим пытливым взглядом, будто пытается понять, что я за человек и насколько трудно ему со мной придется. Затем он подается вперед и ставит локти на стол, сцепив ладони в замок. Взгляд его не меняется. Мне тяжело выдерживать его на себе, и задача усложняется, когда Кирхнер оказывается ко мне ближе, но так же, как и утром, я не отвожу глаз. Наверняка он посчитал это наглостью. — С кем ты была, когда убила тех солдат? — спрашивает он требовательным тоном. Отвечаю незамедлительно: — Я была одна. — Не верю. Его голос спокоен и холоден, но внушает куда больше страха, чем лай того фрица, что подгонял меня дорогой сюда. — Это правда. Я была одна, — твердо повторяю я. Кирхнер усмехается: — Маленькая девочка в одиночку убила двух солдат вермахта? Я не маленькая девочка. — А вы такого что, раньше не видели? — отвечаю вопросом на вопрос. От усмешки на лице Кирхнера не остается и следа, словно ее и не было. — Ты партизанка, — говорит он уверенно. Это не вопрос, это утверждение. — Называйте, как хотите, — отвечаю я. — Вам в России не живется спокойно. — Нам в России отлично жилось, пока вы не пришли. — Вам предлагают мир, вы сами хотите войны. Берите пример с Европы, тогда все прекратится. Может я бы и засмеялась над его словами, если бы только не была так сильно ими поражена. Он говорит это для меня или в самом деле в это верит? В то, что мы можем сдаться? — Вот ты, например, — продолжает он. — Вместо того, чтобы сотрудничать со мной, врешь мне прямо в лицо. — Не вру. — Глупая девчонка. Тебе так хочется умереть? Мне совсем не хочется умирать. И Сашке не хотелось умирать. Но это лучше, чем служить фашистским гадам. Разговаривать с ним неприятно. Скорее бы он понял, что я безнадежна, и пристрелил меня. — Я обещаю тебе свою защиту, — вдруг говорит Кирхнер. — С тобой ничего не случится, если ты согласишься содействовать мне. Я защищу тебя и от немцев, и от русских. Он заглядывает мне в глаза, уверяя в искренности своих слов. Думает, я молчу потому, что боюсь того, что за предательство мне придется ответить перед Советским Союзом. Он ошибается. — Обещаю, со мной ты будешь в безопасности, — повторяет он более настойчиво. — Тебе нужно только честно отвечать на мои вопросы. Он хочет показаться хорошим. Хочет показать мне, какие они, немцы, на самом деле добрые и благородные, чтобы я переметнулась на их сторону. Только вот я знаю правду. Я своими глазами видела, что они за звери. — Уходите прочь, — цежу я сквозь зубы. — Возвращайтесь домой. Это наша земля. Кирхнер вновь усмехается, но я чувствую, что это лишь маска. Он сконфужен. — Знаешь, партизанка, — произносит он. — Прежде чем ты умрешь, ты ведь успеешь спросить себя, что и кому принесет твоя бессмысленная смерть. Вспомнишь всех тех, кто точно так же погиб понапрасну. Но у них не было выбора. А у тебя есть. Им не предлагал свою защиту офицер вермахта. Тебе предлагает. Глупо отказываться от такого щедрого предложения. Он считает себя щедрым. Отнимая чужие жизни, отнимая чужой дом и предлагая мне стать гнусной предательницей, он считает себя щедрым. Какое великодушие. — Вам меня не запугать, — шепчу я со всей своей злобой. — Вы зря привели меня в свое логово. Мне нечего терять. Я ненавижу вас, всю вашу нацию и того, кто послал вас сюда. Кирхнер понимающе кивает. — В тебе воспитали ненависть к немецким солдатам? — Я сама ее воспитала в себе. — Ты совсем не ценишь жизнь, девочка. Мне не нужна жизнь, которую он предлагает. Они уже отняли у меня ту ее часть, которую я больше всего любила. В коридоре раздаются тяжелые шаги. Я не оборачиваюсь, когда слышу скрип двери. За ним следует голос Шпренгеля: — Как успехи? — Она наивна. Она не понимает, — отвечает ему Кирхнер. Шпренгель обходит стол и садится рядом с ним. Кажется, он не станет со мной церемониться. Такие люди не тратят усилий на всяких пленных партизан. Все это ему, я вижу, уже давно осточертело. — Обер-лейтенант Кирхнер сказал тебе, что ты будешь вознаграждена, когда дашь нам информацию? — Шпренгель обращается ко мне. — Сказал. Но я вам ничего не скажу. — А он сказал, что будет, если ты нам откажешь? — Сказал. Я к этому готова. Шпренгель поворачивается к Кирхнеру и тихо проговаривает: — Намного эффективнее будет, если ей показать. Тот кивает в ответ. Я была права насчет Шпренгеля. Дальше все происходит очень быстро. Они встают из-за стола, и через мгновение Кирхнер уже волочит меня по коридору к выходу. Шпренгель идет впереди. — К стенке ее! — орет он, когда мы оказываемся на улице. Сначала я думаю, что он говорит обо мне, но вдруг замечаю тетю Варю. Эсэсовцы ведут ее, как грязную проститутку, с таким пренебрежением, будто она уже мертва, будто не стоит и ногтя. Они знают. Ну конечно, они знают. Ведь я притворялась ее племянницей. — Тетя Варя! — кричу я и пытаюсь вырваться из рук Кирхнера, но безуспешно. — Тетя Варя! Тетя Варя! Она так сильно изменилась с нашей последней встречи. Будто прошло по меньшей мере три года! Худая, бледная, словно постаревшая, вся в синяках и кровоподтеках. Волосы ее растрепаны, из них торчит солома. Взгляд ее – и того хуже. Она будто прошла через ад и не осталось в ней больше ни одного живого места. Что же они с тобой сделали, милая?.. Тетя Варя спотыкается, немец поднимает ее, точно жалкую рвань, и толкает вперед. Не с такой силой, как он мог бы этого сделать, но такого толчка Варваре Гавриловне будет достаточно... Она ударяется о стену. Лишь сейчас я замечаю, что она босая. Пальцы ее ног в крови. Эсэсовец снова хватает ее, заставляя встать на сбитые стопы, и поворачивает лицом к нам. — Целься! — командует Шпренгель. Эсэсовцы, вставшие ровно в ряд перед тетей Варей, вскидывают свои автоматы. Не могу, не могу, не могу! Я не выдержу больше! Я хочу отвернуться, но Кирхнер не дает мне этого сделать – он держит меня за голову, заставляя смотреть. — Смотри! Смотри, глупая девчонка! — рычит он. — Вот что с тобой будет! Ты этого хочешь?! Ты этого хочешь?! В конце он почти срывается на крик. Все его тело трепещет. Мое – дрожит. Мне страшно, так страшно. Я начинаю плакать и зажмуриваюсь, качаю головой, повторяя «не надо, не надо!», а он все орет: — Смотри, партизанка, смотри! Вот что они с тобой сделают! Ты хочешь умереть вот так?! Его голос – гром. Я никогда не боялась грома. Но сейчас мне хочется забиться под кровать, спрятаться за шкаф, укрыться колючим одеялом – только бы он меня не достал. Пытаюсь совладать с собой, но обуявший меня ужас берет надо мной верх. Я не могу терпеть вечно. Я не хотела показывать им свою слабость, я не хотела! Но это невозможно вынести! Оно рвется из меня, рвется наружу! Я плачу, плачу и плачу. Кирхнер орет на меня. Я открываю глаза. Потухший взгляд измученной тети Вари вдруг находит меня. В ее глазах мелькает тень узнавания. Она выдыхает: — Яся? Звучит команда: — Огонь! Стена окрашивается кровью. Начиненная свинцом тетя Варя падает замертво, лицом вниз. Она не должна была произносить мое имя при них. Но вряд ли это теперь может что-то изменить. Усугубить мое положение сейчас непросто. Все равно меня ждет ее судьба. Меня трясет. Неожиданно осознаю, что уже не стою на ногах – я обмякла на руках Кирхнера, как безвольная кукла. Он больше не орет на меня. Он ничего не говорит. Тело тети Вари оттаскивают в сторону. Кирхнер волочит меня прочь. Я позволяю ему это сделать. Сопротивляться больше нет ни сил, ни желания. Этого они и добивались. Он открывает очередную дверь и заталкивает меня внутрь. Я падаю на мягкую солому. Прежде чем уйти, лейтенант замирает в дверном проеме. Он хочет что-то сказать, но передумывает в последний момент. Дверь закрывается. Я остаюсь в темноте. Где-то в углу раздается чей-то шумный вздох. ___________________________________________ * Эти двое мальчиков – братья Воронины, Валентин и Иван. Во время сожжения Большого Дуба они были в соседнем поселке и побежали домой, как только узнали о том, что произошло. У поселка они действительно встретили карателей, которые собирались убить их, но один из полицаев заметил, что без матери мальчики все равно не выживут, и немцы отпустили их. Чудом Ивану и Валентину удалось остаться в живых – они ушли в партизаны. После войны воспитывались в детдоме, окончили суворовские училища, стали офицерами: Иван — танкистом, Валентин — ракетчиком. Из жизни ушли в возрасте шестидесяти лет, но их дети и внуки до сих пор поддерживают связь с Большим Дубом.