Is This the World We Created?

      Лука захлопывает дверь за вбежавшим Иваном, совместными усилиями они с трудом задвигают окончательно проржавевший капризный засов, зашторивают окна. За пепельной бумагой стен беснуется стихия, Мгла накатывает волнами антрацитовой черни, лаем адских псов и архенгеловыми трубами грома возвещая о своем прибытии на землю. Сегодня буря как-то особенно сильна, ветер свистит в старых ранах строения, наспех заделанных подручными материалами, дробит старый бетон в мелкое крошево, и по прохудившейся крыше хлещет ливень. Им кажется, что эта ночь станет последней в их жизни, потому что такого разгула взбесившейся природы их пристанище точно не выдержит, и маленькую, чудом уцелевшую после апокалипсиса комнатку, для них ставшей домом родным, затопит, из щелей полившись, вязкая липкая Мгла, обволакивающая безумием.       Сегодня даже не пытаются экономить свечи, спасаясь от засевшего глубоко внутри страха в иллюзорной безопасности света. Огонь - ничто против настоящего мрака, они знают, но отказываются верить. Быть может, будет легче умирать, если знаешь, что пытался до конца, до последнего, когда даже вера оставляет в только перед опусканием черного савана на глаза.       Модрич руку тянет молча, опускает Ивану на скулу, едва поглаживая колючую щетину загрубевшими кончиками пальцев, склоняет голову к груди и прикрывает глаза. Ракитич цепляет губами выступающую косточку чужого запястья под бледной истончившейся кожей, ведёт к постели медленно, как невесту делить первое брачное ложе, помогает сесть, привалившись спиной к стене, и сам садится рядом, позволяет уронить голову на плечо.       Иван ведёт ладонью по ноге Луки от колена к бедру, перехватывая лежащую на животе безвольную кисть и переплетая их пальцы, чувствуя ответное судорожное движение. Они — равноправно бессильные пленники в пределах их дрожащего пламенем свеч мира, заложники русской рулетки, в барабане Мглы заправленных безумием вместо пороха патронов — для них ли, для кого другого? Они жмутся друг другу ближе, притираются боками, тело к телу, руками вцепившись в свой эфемерный якорь, такой же ненадежный на деле, как и ты сам. Сходить с ума лучше вместе, думается им, не потому что проще или веселее - потому что видеть вздыбленный осколками стекла лёд за пеленой тумана сплошного бессмыслия в глазах, что помнишь живыми, слишком, невыносимо больно, потому что охватившее одно сердце безумие эхом откликается во втором, цепляет, не дает ни всплыть, ни утонуть, тянет и тянет под толщу чернильного песка, где только смерть.       Ракитич касается щекой макушки Модрича, жмурит глаза до искр рвущихся бомб, до боли под напряженными веками, едва повернув голову, долго целует, прижавшись сухими губами к пахнущим пеплом и гарью волосам. Страх давит где-то за грудиной, скребёт когтями рёбра изнутри, сжимает лёгкие в аляповатые воздушные шары. Дотронься — лопнут, взорвавшись яркой оболочкой, и оставят за собой глухую пустоту, в которую тут же хлынет яд. Сердце — спелая ягода в тисках паники - задыхается, давится отравленной чернью кровью, бьётся дробно и слишком быстро, еще один поворот винта сумасшествия где-то в голове, и взорвется к чертям, изнутри залив кровью выгоревший, давным-давно пустой человеческий остов — без души и без разума. — Помогите! Пожалуйста, Господи, Боже, помогите! — они вздрагивают, глядя на дверь, о которую грохотом бьётся не взбеленившаяся природа, а слабая женская рука. И голос срывается за толщиной металла на хрипы и визг, будто ад разверзся, выпустив вцепившихся в её грешную душу дьяволов. — Я не хочу умирать! Пожалуйста!       Дверь вздрагивает несколько раз, скрежещет мерзко и тонко, но громче ярость Мглы снаружи и ею захваченная невинная заложница, умоляющая о помощи, которую они не могут ей дать. — Откройте, умоляю! — она кричит-кричит-кричит, скребет ногтями, бьётся о непреодолимую преграду ногами, руками, всем телом бросается. — ПОЖАЛУЙСТА!       Иван смотрит на Луку безмолвно, только огромными пустыми глазами с узкими точками зрачков передавая все свои мысли, и тот отвечает взглядом таким же бессмысленным и безумным. Кажется, будто Мгла поглотила их обоих уже давно, и все их попытки бежать — только жалкий блеф и фальсификация, сладкий самообман, скрывающий гнилую истину — все они отравлены без возможности исцеления. Они знают это, приняли неотвратимость смерти как должное, смирились и прекратили безрезультатную борьбу. Женщина за стенами их мыльного пузыря из иллюзий, страхов и безумных надежд — нет. — Иван, — шепчет вдруг надрывно Модрич, свободной рукой вцепляясь в волосы Ракитича. — Ваня, помоги.       Он понимает, за грохотом адских орудий и тонким переливающимся паникой визгом понимает, о какой помощи просит его Лука.       Не открывай дверь, Иван.       Мы не поможем ей, Иван.       Меня спаси.       И себя самого.       Он подается вперёд одним слитным стремительным движением, впивается хищным безжалостным поцелуем. Здесь нет место нежности, страсти, любви. Только безумие в венах смешанное с животным диким страхом, ярость и отчаяние. Иван кусает губы Луки до крови, тут же поедая её и своим языком передавая железом горчащий багрянец ему самому, проникает в распахнутый рот языком глубоко, напористо, без возможности отстраниться и вдохнуть. К черту кислород: он — топливо адских печей внутри них, что разгоняют панику по телу вместе с дрожью запретного возбуждения. — Помогите! — вопит женщина, срываясь на громкий истеричный смех, визгливый и тонкий, по ушам режущий ржавой пилой, бьётся о двери их убежища с новой ниоткуда взявшейся силой. — Помоги, — тянет Лука, падая на спину и принимая сверху тяжесть чужого тела, стонет и задыхается, когда Иван грубо вгрызается в тощие плечи и шею, на выступающих острых костях ключиц оставляет гранатовые раны, пальцами выдавливает на боках и бёдрах синяки сгоревших созвездий.       Они сдергивают одежду судорожно, едва не разрывая хлипкую ткань окончательно, прижимаются кожа к коже — чтобы чище, ярче, безумнее. Ракитич рычит, хватает ладонями кисти Модрича, прижимая их к матрасу и обездвиживая, позволяя только извиваться и стонать беспомощно, пока он покрывает бледный, искалеченный шрамами торс новыми следами их преступления. Иван скользит влажными от общей слюны губами вдоль прочерченных мышцами линий пресса, собирает с холодной кожи соль пота и собственный вкус поджарого тела. Что свело его с ума раньше - этот мир или этот человек? — Я знаю, что вы там! — женщина хохочет и хохочет, скребет дверь обломками ногтей, об острый метал стирая в кровавое месиво пальцы, а Иван подается выше, дёргает грубо длинные волосы, заставляя откинуть голову и тут же затыкая открытый рот своим.       Они целуются дико, бесконтрольно, срывая последние остатки одежды — дрожащими пальцами стянуть штаны, белье, огладить напряженные мышцы. Они оба спасаются и тонут в этом, за собственным безумием не замечая окружающего, но в своем погибая, растворяясь до серно-желтых костей. — Лука, — стонет низко Ракитич, резко разводя его колени и сгибая почти пополам, наваливается всем своим весом между пошло расставленных ног, холодными шершавыми пальцами ведя по нежной коже промежности, раздражая, дразня, издеваясь. — Лука, — повторяет на одной ноте, оглаживая подушечкой указательного сжавшееся от прикосновения колечко мышц. Одной рукой он обхватывает болезненно напряженный член Модрича, пытаясь заставить того расслабиться, проводит от алой головки до основания несколько раз, обнимает ладонью и, касаясь так, как, Иван знает точно, нравится его любовнику, умелыми движениями выбивает из Луки всю палитру возможных звуков. — Быстрее, — в тон шипит Модрич, вцепляясь под корень обгрызенными ногтями в спину, оставляя на расчерченной уродливой вязью шрамов коже блеклые алые полосы.       Мир выцветает, краски стекают к их ногам, обнажая аскетичную убогую сизость, и они ликуют на оплывшей сюрреалистичной картиной импрессиониста реальности, во время чумы собирая пиршество. Они танцуют, сплетаясь в беспорядочный ком конечностей, в едином ритме творят первобытное сумасшествие. Их музыка — буйство ветра, раскаты грома и грохотом огрызающаяся Мгла. Их песня — несдержанные стоны, крики отчаяния и острый шепот.       Иван сплёвывает на пальцы вязкую слюну, тут же вводя один в Луку. Он дёргается, пытаясь уйти от неприятных прикосновений, но вместе с тем подаётся назад, самостоятельно насаживаясь на руку Ракитича, умоляя того действовать, не медлить, позволить им утонуть и захлебнуться в своём неоново-ярком извращенном возбуждении, потому что под толщей страсти, ярости, слез и стонов не будет слышно той, которой они не в силах помочь. — Вам воздастся! Ха-ха, воздастся, обязательно! — она смеётся и смеётся, сдирая с себя кожу с волосами, бросается озверевшей тварью на дверь, голову сама себе раскраивая о ставшей гибельной преграду. Они знают, конечно, конечно, они богохульники, грешники, самые грязные из тех, что есть. Им обещаны адские муки всех девяти кругов, но пока у них есть только боль, страх и отчаянное желание спасти другого, загоняющее только больше гвоздей в крышку общего гроба.       Иван растягивает Модрича грубо, быстро, наспех разводит пальцы внутри, собирая губами прочертившие влажные линии на впалых щеках слёзы, готовит под себя, чтобы войти резко и несдержанно, как надо сейчас им обоим. В этом обещанное спасение, в этом их индульгенция. — Лука, — вновь шепчет Ракитич, вынимая пальцы и уткнувшись лбом в его лоб. Они смотрят глаза в глаза, находя друг в друге прощение за невысказанную вину, за безразличие, за то, что осмелились взять на себя роль Бога. — Я готов, Вань, — он губами подается вперёд, в чужом рту топя болезненный крик, когда Иван направляет налившийся кровью пульсирующий член в него. — Не останавливайся, только не останавливайся, — стонет горячечно, частит, сбиваясь, съедая вместе со звуками всякое терпение.       Иван двигает бёдрами, единым движением входя до конца, и их крики не способны заглушить даже раскаты бури снаружи. Лука такой тесный и горячий, мышцами, сжавшимися в болезненном спазме, стискивающий настолько сильно, что от боли в глазах загораются радиоактивные звёзды, а в голове только кровь пульсирует, стуча о черепную коробку. Модрич выгибается на постели, вцепляясь в заменявшие простыни спальные мешки до треска плотной ткани, макушкой упирается в матрас и не может побороть раздирающий изнутри огонь. — Вы умрете-умрете-умрете! — хохот за дверью напоминает человеческий всё меньше — в нём смех гиен и лай Цербера. — Смотрите на себя, что вы наделали! — она танцует, кажется, изломанными в агонии ногами выводит кровавые узоры, торчащими из багряного месива осколками костей пропахивая пропитанную ядом землю. Она уже не человек, она не чувствует боли, и Лука шепчет, в след за ней надеясь утратить чувства и собственный разум за пеленой запретной страсти и возбуждения: — Шевелись, — он оплетает пояс Ивана ногами, вдавливает в себя крепче и понукает, заставляя двигаться. Ракитич вбивается в распростёртое под ним податливо стонущее тело резкими движениями, приносящими удовольствие в равной степени с муками. Это обоюдная пытка для них, они наказывают друг друга, этим спасая, защищая. Обещают — это безумие связывает крепче всяких уз, это нить алая, повязанная между сердцами и умами, сдавливающая, вгрызающаяся до борозд на хрупких органах, от неё уже никуда не деться.       Модрич задыхается, пытаясь распятым под чужим телом вдохнуть, стонет остатками кислорода в лёгких, манит распухшими винными губами, и Иван не может противиться искушению — склоняется, целуя контрастно нежно, ласково, всю их извращенную любовь собирая на кончике языка и передавая Луке, продолжая рвано вбиваться в его тело. — Сгорите! Вы все сгорите! Всё сгорит! — вопит женщина, изъеденная Мглой, и вдруг затихает на мгновение. — СГОРИТЕ! — и бросается в последней, самой сильной атаке на проклятую дверь.       Ракитич подается вперёд, входя в Луку максимально глубоко, и на вершине оргазма сжимая до ярких синяков его ягодицы, доводя того собственного пика. Они стонут, оглушая друг друга, сплетаются так крепко, что кажется, будто вот-вот прорастут кожей внутрь другого, сплавляясь в одно до конца времен, сцепляются последним поцелуем.       Они слышат шаркающие звуки снаружи спустя минуту, едва отойдя от шума крови в ушах — шаги удаляются, затихая вместе с общим гулом бури. Она уходит — та женщина, которой Модрич с Ракитичем не могли бы помочь, и изломавшая её Мгла.       Они думали о себе, эгоистично спасая собственные жизни и отдавая на откуп ту, что, выгрызенная изнутри едким безумием, умрет через сотню шагов или превратится в еще одну тварь, их вывернутый наизнанку зияющий гнилой воняющей утробой мир населяющих в избытке.       Они все безумны.       Мгла.       Женщина.       Иван.       Лука.

Есть ли между ними разница?..