***
С тех пор проходит два года, и Тин старше на целую вечность, в его живых пронзительно-голубых глазах живёт безжалостная старость. У него взгляд волка, с колючими инистыми искрами, смотрящий прямо в душу, читающий тебя проще желтой газетёнки, выворачивающий наизнанку. Люди наивно думают, что Тин — загнанный в ловушку, задыхающийся от собственного одиночества, на которое обрёк себя сам, слишком глупый котёнок, желающий казаться взрослым самостоятельным котом. Иван знает, что люди постоянно ошибаются, ослеплённые предрассудками, но не спешит открывать им глаза — ему это не выгодно. Он протягивает молчаливому Едваю толстую пачку старых купюр, и тот, не пересчитывая, запихивает её в видавший виды рюкзак, рядом с которым за спиной — снайперская винтовка, превращающая семнадцатилетнего нескладного парня в бога с сотней рук и тысячью глаз. — Отдохни немного, Тин, — Перишич ерошит длинные волосы Тина, и тот, на мгновение оттаяв, смешливо фыркает, уклоняясь от ладони. — Ребята сегодня на охоте, лагерь в твоём распоряжении. Едвай кивает, чуть приподняв уголки губ в персональном подобии улыбки, принимает приглашение без слов и также тихо выходит — он с рождения не болтлив, но после пережитой трагедии замкнулся в себе, окончательно избавившись от груза ненужных слов. Иван только головой качает, возвращаясь к насущным делам — почистить оружие, отполировать броню, собранную на коленке из резиновых автомобильных камер, вшитых в кожаные чехлы металлических кусков забора и ещё какого-то странного дерьма, не разваливающуюся только с помощью бога и изоленты и защищающую только потому, что и пули нынешние прошлым не чета. Он забывается в монотонной работе (разобрать, достать, отложить, протереть, смазать, вставить, проверить и дальше по кругу), находит в ней успокоение и возможность отвлечься от бесконечных размышлений, в последнее время зацикленные исключительно на накалившейся обстановке вокруг. Их с каждым днём всё меньше, они теряют людей непозволительно часто — и Иван никак не может понять, в чём дело. Неделю назад из рейда не вернулись трое, позавчера — ещё двое, вчера от ран умер один и один остался калекой. Такого не может происходить, если всё работает, как до́лжно. А в их огромном механизме, всегда работающего точнее и слаженнее часов, очевидно, сломались шестерёнки, немедленно требующие замены. Перишич пытается отыскать мёртвые детали, избавить организм от заразы, чтобы позволить функционировать дальше, но не видит в упор. Информация, что они находят, верна с минимальной погрешностью, планы, что они разрабатывали, работали безотказно, и порой идеально срабатывали до сих пор, его ребята — профессионалы своего дела однозначно. Так в чём же тогда дело? Иван, понимавший свою ответственность перед другими, как командир, причину ищет прежде всего в себе. Рыба-то с головы гниёт… — Вань, — только один человек в этом изорванном на клочки былой цивилизации мире мог назвать его на чужой манер кратко, — можно я твою голову с собой возьму, мне пульки таскать негде, я в твои мешки под глазами складывать буду. — Тараканов слишком много, спать мешать будут, — Перишич тонко устало улыбается, поднимая голову к вошедшему Тину, с удивлением осознавая, что некоторое время смотрел на разложенную перед собой винтовку, ничего не видя и не делая, полностью погрузившись в пространные размышления, имевшие характер больше философский, чем практический. — Тебе тоже мешают? — Тин бесцеремонно садится прямо перед ним, заинтересованно глядя прямо в покрасневшие глаза Ивана и вопросительно изогнув бровь. Он кажется несерьёзным, кажется шутливым молодым парнем, не воспринимавшим всерьёз многие проблемы, но Иван знал, что это всего лишь иллюзия. — Да, Тин, мне тоже мешают, — у Ивана смех каркающий, изуродованный дрянными сигаретами и самокрутками и рычанием на эмоциях, бесконечными криками, приказами надорванный голос. До конца света было по-другому, наверняка было, но кто сейчас это вспомнит. — Я же просил тебя отдохнуть. — Себя попроси, — хмыкает в ответ Едвай, нагло хватает уже собранную винтовку, которую Перишич хотел было отложить. — Ты из такой только себя убьёшь, посмотри, что насобирал. Ребёнок лучше сделает! Вань. Ваня. Ау! — Тин щёлкает пальцами прямо перед лицом Ивана и довольно скалится, когда тот дёргается нервно, на автомате отдёргивая руку к поясу, где в пустой кобуре нет верного револьвера, с таким трудом сохранённого в практически идеальном состоянии. — Вань, сколько ты не спишь уже? — Не стоит, Тин, — мужчина устало трёт лицо ладонями, пытаясь руками смазать с себя следы нервного истощения, бессонницы и болезненной паранойи. Он знает, что Едвай не отступится не столько потому, что от рождения, видимо, настойчивый наглец, сколько из-за пропитавшего сердце насквозь волнения за единственного близкого человека. Да, их сложно назвать даже друзьями, да, у них странные отношения, завязанные на единственном общем моменте прошлого, работе и ненависти к рейдерам, но после трагедии двухлетней давности у этого, по сути, подростка есть только этот утомлённый собственным растянутым выжженным адом существованием спасший его мужчина. Тин боится, пусть и никогда не выскажет этого вслух, потерять Ваню и остаться в полном одиночестве на руинах, в которых так просто заблудиться. Иван боится, пусть тоже не признается никому, что охваченный пылающим азартом охоты и жаждой мести парень не справится с взваленным добровольно бременем мстителя, не выживет в одиночку на бескрайней мёртвой пустоши. У них нет никого, кроме друг друга. Для Едвая Перишич — тёплое ощущение безопасности и временная иллюзия дома, для Перишича Едвай — ребёнок, который слишком рано увидел смерть.***
На их базе раскалённая до предела атмосфера топит спокойствие и уверенность внутри, плавит крепкую сталь нервов, обнажая звериную сущность — дикую, до крови жадную, голодную, готовую загрызть любого, кто оступился, освобождая себе место под солнцем и вырывая вместе с чужим сердцем из развороченной грудины, раскрытой уродливым багряным цветком, право на существование. Иван смотрит на это с недовольством, но ничего не может поделать, как не прискорбно. Он — командир. Он ответственен за своих людей, повинен за все конфликты, что терзают Разведчиков изнутри. Он должен предотвратить дальнейшей расползание хаоса по артериям их некогда идеально здорового организма, что сейчас скорее обессилевший, едва цепляющийся за жизнь, убитый неизвестной болезнью ходячий мертвец. Их из двадцати осталось всего семеро, включая его самого, и те шесть, что выжили чудом, смотрят друг на друга волками — не доверяют больше, не могут позволить себе подставить спину, не отводят злобой горящих взглядов. Кто-то из них виновен в смерти их тринадцати товарищей. Кто-то из них, намеренно или нет, предатель и убийца. Ивана мутит от мысли, что эти жизни отняты его ошибками, но больше горчит в голове подозрение других. Они все верили друг другу, жили и шли в бой плечами к плечу, прикрывали тыл, атаковали, не боясь, потому что рядом был надёжный человек. Всё это погибло вместе с теми тринадцатью. Тин возвращается из своего очередного рейда поздним вечером, идёт впереди сумерек, за собой на плечах неся плащом густой влажный туман и сизый, выцветший без красок солнца мир. Он проходит через лагерь, как и прежде, не таясь, направляется прямиком к Ивану — не столько доложить о выполненной работе, сколько проверить его. В последнее время состояние Перишича — объект неустанного беспокойства и пристального внимания Едвая, старавшегося незаметно обитать поближе к базе разведчиков, что было довольно сложной задачей, на самом деле. Ребята Ивана всегда были профессионалами, Тин подначивал их раньше всегда и язвил, но признавал это, они знали своё ремесло назубок, не теряли бдительности и не захлебывались в собственной самоуверенности, что губило — вместе с пулями самого Тина — многих рейдеров. Но сейчас задача осложнилась вдвойне — доведённые до постоянной паранойи, раздражённые подозрительностью люди пропитались, кажется, до самого основания терпкой отравой агрессии и беспричинной ярости. Они съедят его живьём, допусти он хоть одну ошибку, Едвай знает, и даже Иван не поможет. Его преданные люди стали озлобленными псами, лишенными цепей, адскими гончими, неподвластными никому, кроме первобытных инстинктов — убей, пока не убили тебя. Он идёт быстро, не смотрит по сторонам и не останавливает взгляд на людях, чтобы не привлечь ненужного персонального внимания, надеется, что это поможет без происшествий добраться до дома капитана, превращённый ими едва ли не в крепость, пока они ещё были на это способны. Его тактика проваливается, Тин понимает это в тот момент, когда разведчики, беспорядочно бродящие, как ему казалось, по лагерю, незаметно окружают его, заставляя в очередной раз поразиться их мастерству и напрячься в ожидании неминуемой атаки. Словами или кулаками — вот, в чём вопрос. Едвай держится спокойно, демонстрирует настойчивую уверенность в собственных силах и заталкивает в самые глубины разума свербящий страх. Ему, семнадцатилетнему тощему парню, не выстоять против пятерых взрослых разъярённых мужчин и единственной из двадцати оставшейся девушки (хотя Маре ещё и своих пятерых товарищей за пояс заткнёт), они не дадут уйти живым, если увидят хотя бы намёк, подтверждающий их подозрения. Их силуэты поглощает полутьма, беспрепятственно окутавшая лагерь, в котором не горят даже чадящие смоляным чёрным дымом факелы, влажный серый туман смазывает очертания, добавляя происходящему картинной ирреальности — в таком неверном свете всё кажется эфемерным горячечным бредом. — Что ты тут забыл? — рычит стоящий прямо перед Тином мужчина, опознать которого тот не может при всём желании. — Иду к вашему капитану, — как можно спокойнее отвечает он, не глядя в углями горящие чёрные глаза невольного собеседника. Не смотри в глаза дикому зверю, если хочешь жить. — За каким хером?! — Тин морщится — при всём желании он не может рассказать этим людям, зачем ему нужно увидеть Ивана. Не потому, что это тайна, обладающая каким-то стратегическим для Перишича значением, а исключительно потому, что они не поверят ему. Они все видят в нём ребёнка, не подозревая, на что Едвай способен и какую работу поручает ему их командир. — Потому что мне нужно его увидеть, — он только надеется, что эти слова прозвучат максимально нейтрально и не станут взрывчаткой, что уничтожает в пыль и бетонное крошево сдерживающую ярость плотину. — Пожалуйста. Пропустите меня к В… Ивану. — Хера с два! — выплёвывает сбоку Маре, к нему всегда как к младшему брату относившаяся, и неровный круг из шести человек вокруг него проворачивается с каким-то адским надрывным скрипом их общего изуродованного смеха. — Пока не объяснишь, какого дьявола ты забыл у Перишича, с места не сдвинешься! «Цепь замкнулась», — думает Тин. Замкнулась вокруг его шеи, готовая удушить. У него нет доказательств своей правоты, он не носит Ивану отрезанные головы убитых рейдеров, нанизанные на пики, тот верит ему безоговорочно, зная, что Едвай не способен на халтуру и халатность. Только не в его отношении. Потому что от того, насколько хорошо поработает Тин, зависит то, насколько тяжело придётся в бою Разведчикам и извечно лезущему в пекло вместе с ними Ивану. Если Перишич пострадает или погибнет из-за его недосмотра, он пустит себе пулю в висок самолично, не дожидаясь линчевания разведчиками, потерявших любимого командира. Он дышит тяжело, устало прикрывает глаза, глядя на взбеленившихся людей из-под ресниц, совершенно не представляя, что делать. Кидаться с кулаками? Он не идиот, извольте. Пытаться схитрить? Они не поверят сейчас ничему. Бежать? Его не выпустят из этой человеческой клетки, и даже все его навыки не помогут ему проскользнуть мимо них без потерь, а уж проскользнуть к Ивану тем более. Но ему увидеть капитана едва ли не жизненно необходимо — удостовериться, что с ним всё хорошо, что он в своём стремлении докопаться до истины не изгрыз в темноте и одиночестве ставшей тюрьмой комнаты сам себя. — Иван дал мне работу, о выполнении которой мне необходимо ему доложить, — быть может, их устроят общие формулировки?.. — Какую?! — и на что он надеялся? Нет, конечно. Тин долго молчит, в результате решаясь на самый глупый поступок из тех, что он совершал в своей жизни: — Я не могу вам сказать, — он буквально видит, как наполняются кровью глаза всех присутствующих, как поёт в их венах, нашёптывая безумие, дикая войной кровь. — Вот как?! И почему же, а?! Что такого мог поручить наш капитан смазливому сопляку, вроде тебя?! — Едвай хмыкает про себя. Если бы они знали… — Я. Не могу. Вам. Сказать, — повторяет он спокойно, медленно, и этим выводит их из себя окончательно. Кто-то хватает его за грудки, приподнимает над землёй, вынуждая встать на мыски ботинок, сжимая одежду в кулаках едва не до треска ткани. — Ты охерел, сопляк?! — он чувствует, как вписывается в солнечное сплетение чья-то тяжёлая рука, сгибается инстинктивно, лишаясь воздуха в сжавшихся конвульсивно лёгких, но мужчина напротив всё ещё держит его безвольной тряпичной куклой. — Думаешь, под капитана нашего лёг, всё можно?! Тварь малолетняя, из-за тебя наши люди подохли?! ШЛЮХА МЕЛКАЯ, КОМУ ТЫ НАС ПРОДАЛ?! КОМУ?! ОТВЕЧАЙ! — Я советую тебе сейчас отпустить его и подумать головой, а не кулаками, — звучит за спиной державшего Тина человека пугающе ледяной голос Перишича, кажущийся безэмоциональным, хотя Едвай прекрасно понимает, что в Иване сейчас клокочет раскатами грома холодная, выкипевшая до температуры абсолютного нуля ярость. Разведчик оборачивается к своему командиру, не отпуская Едвая, качнувшегося вслед за его движением. Иван стоит пугающе прямо, одну руку утопив в кармане длинного пижонского плаща, а другую держа на поясе, где под длинной тёмной полой покоится безотказный револьвер. Его люди злы, преисполнены жаждой крови и желанием драки, они бурлят яркими эмоциями, подобно растревоженному штормом морю, но Иван — скалы, о которые разбиваются в бессилии волны. — Если через три секунды твои руки всё ещё будут касаться его, я вырву их с корнем. Посмотрим, на что способен безрукий разведчик, на безмозглого мы, видимо, уже посмотрели, — Тин, как и оставшиеся пятеро членов банды, смотрят на Перишича откровенно шокировано, первый раз видя, чтобы их всегда уравновешенный, адекватный капитан так плевался ядом. — Три. Два. Иван округляет рот, единицей готовясь подписать своему человеку приговор за нападки на него, Тина, когда руки на его груди разжимаются, отпуская, и он, повинуясь короткому жесту Ивана, проходит за его спину в дом. — Да какой ты нахер командир, если… — договорить свою провокационную фразу мужчина, дёрнувшийся следом за Едваем, не желая так быстро сворачивать конфликт, не успевает, потому что Перишич жестко хватает его ладонью за челюсть, грубо вдавливая пальцы во впалые щёки. — Заткнись, — шипит он, притянув дебошира к себе и глядя зло глаза в глаза. — Захлопни свою пасть, Огнен, ради своего же блага. Мы поговорим с тобой позже, если, конечно, я всё-таки не убью тебя за твои слова раньше, — ошарашенный поведением капитана Огнен даже не пытается вырваться, замирая перед невольным противником. Их банда — то, что от неё осталось, — озлобленные, яростью ослеплённые дикие псы, не заметившие за своей уверенностью в силе своего праведного кипящего гнева, что Иван — не заложник ситуации, не хозяин, неосторожно выпустивший тонкие шлейки поводков. Он сейчас едва ли не в том же аффективном состоянии, что два года назад, когда его единственное желание — любой ценой защитить этого ребёнка, что слишком рано увидел смерть. Он сейчас — хтоническое чудовище, являющее мёртвому миру абсолютный ужас и саму смерть во плоти. Им не стоит вставать у него на пути. Никому не стоит. Перишич последний раз обжигает их свирепым взглядом, прежде чем развернуться на пятках сапог, взметнув тёмные полы плаща крыльями адской птицы, и последовать внутрь командирского дома за Тином. — Ты в порядке? — вопрос они задают одновременно, едва за Иваном захлопывается дверь. Едвай подлетает к нему моментально, обхватывает ладонями лицо, осматривая грязно-жёлтые и блёкло-синие отвратительные синяки под воспаленными глазами, залитыми краской лопнувших капилляров, чёрные провалы глазниц на обтянутом кожей черепе, испещрившие молодое лицо морщины. Иван вглядывается в ответ, но уставшее сознание отказывается анализировать полученную информацию. — Господи, Вань, — выдыхает Тин, разрывая повисшую вязкую тишину, и отчаянно крепко обвивает руками шею, лицом утыкаясь в плечо. — Ты не спишь что ли совсем? Ты до чего себя довёл? Мужчина стоит восковой статуей несколько в вечность растянутых секунд, затем отмирая, обнимая в ответ, вдавливая в себя замершими на чужом поясе холодными дрожащими пальцами. Он склоняет голову чуть в бок, носом утыкаясь в длинные волосы Едвая, как мечтал, оказывается, все эти чёртовы два года. — Вань, пойдём, тебе нужно отдохнуть, — Тин отстраняется осторожно, резкими движениями боясь потревожить обманчивое спокойствие Ивана, превратившегося в бомбу с взведённым на неопределённый срок таймером. — Идём. Перишич покоряется охотно, отдавая управление своим телом другому человеку безропотно, словно так надо, словно это происходило уже бесчисленное множество раз. Едвай усаживает уставшего до выгорания Ваню на его матрас, опускается на пол перед ним на колени, помогая стянуть плащ и сапоги. В какой момент они успели подойти друг к другу так близко, в какой момент успели открыться достаточно, чтобы душами сцепиться намертво?.. — Тин, — Иван бессильно шепчет, слепо протянув руку, к которой тот тут же охотно прижимается, преданно глядя пронзительно-голубыми глазами. — Не уходи. Он кивает молча, неуверенно улыбается, пальцами обхватывает чужую ладонь, чуть подталкивает в грудь, убеждая лечь, но Иван, что удивительно, не поддаётся, тянет его за их сплетенные руки ближе. — Мы разберёмся, Вань, — в тон отвечает Едвай, надеясь, что подобрал правильно те слова, которые успокоят мечущийся в агонии бесконечного поиска ответов разум. — Ты разберёшься. Верь мне. Пожалуйста. — Верю, — они тянутся друг другу одновременно, замирают, едва коснувшись губами и выискивая в себе остервенело ощущение совершенной ошибки. Но его нет, и Иван, поняв это первым, прижимается плотнее, своим ртом захватывая по-юношески полную нижнюю губу Тина, что мгновением позже закрывает глаза, хватается свободной ладонью за основание его шеи, не позволяя тому отстраниться. Их медленный поцелуй отдаёт сонливой усталостью, бесконечным доверием, щемящей нежностью, взращённой за годы их знакомства. Тин не смог бы подпустить никого, кроме Ивана, так близко, не смог бы открыться, поверить. Иван не смог бы привязаться так крепко к кому-то другому, пропитаться привычкой заботиться о ком-то не смог бы. — Засыпай, Вань, — Едвай целует неумело, но искренне, в последний раз, подталкивает упрямого Перишича откинуться на матрас и отдаться во власть сна. — Иди ко мне, — Иван раскрывает объятья, в которые Тин с удовольствием погружается, устроившись под тёплым родным боком, замерев у рёбер напуганной, но такой наглой бойкой птицей, сложившей крылья и отложившей полёт только ради него. Перишич засыпает спокойным, умиротворённым, во сне крепко прижимая к груди своего мальчика, который слишком рано увидел смерть.