Is This the World We Created?

      «Я буду приходить несколько раз в день. Приносить тебе еду. Сидеть недолго. Я не требую от тебя пытаться выстроить со мной отношения, это только для того, чтобы они привыкли и не обращали внимания, если я нахожусь здесь. Это может затянутся, ты понимаешь? Неделя, полторы, две. Придётся ждать»       «Разумеется»       Этот разговор состоялся между ними почти сразу после того, как они договорились бежать вместе, и с тех пор план остаётся неизменным. Неделя, как и предсказывал Шиме, уже прошла, но шутки Банды про Цыгана всё никак не кончаются, вместе с бесконечной подозрительностью в их сторону. Они, тем не менее, продолжают терпеливо ждать — ничего больше не остаётся. — Сталкер! Сталкер, проснись! — имя своё Деян Врсалько так и не сказал, о чём временами жалеет, потому что он уже чувствует, как это «Сталкер», произносимое с тысячью разных интонаций, вгрызается в мозг каждый раз всё крепче и крепче. — Сталкер! — Чего тебе? — Ловрен неохотно разлепляет глаза, на одном локте приподнимаясь над матрасом, на котором и лежал, чтобы посмотреть на уставшее, но всё также широко улыбающееся лицо Шиме. — Двигайся, — Цыган нагло подталкивает его в бок, заставляя перекатываться ближе к стене. — Ну давай. Дава-а-ай. Шевелись, Сталкер, я не могу двигать твою большую тушку, я устал! — Ты охерел, Цыганёнок, — ворчит Деян, покорно освобождая место тут же устроившемуся под его боком Шиме. — Чего тебе у себя-то не спится? — Это часть плана, — этой фразой Врсалько взял моду оправдывать абсолютно всё, что придёт ему в голову, хотя Ловрена странные спонтанные идеи всё больше веселят, и против них он ничего не имеет. Говорить об этом самому Шиме он, естественно, не станет, ему интересно, как тот будет выкручиваться, когда и «часть плана» уже приестся. — О, ну раз так, — ехидно тянет Деян, пытаясь удобно устроиться на резко уменьшившимся пространстве, и пытается заснуть, слушая тихое размеренное дыхание Шиме.       Первое, что осознаёт, просыпаясь, Ловрен, что обнаглевший Врсалько ночью мало того, что улёгся практически вплотную, так ещё и оплёл его всеми конечностями, уткнувшись носом ему в шею и довольно посапывая. Второй факт, осознанный ещё сонным разумом Деяна, — к ним в дверь кто-то очень настойчиво ломится, и даже удивительно, как она ещё держится на месте. — Шиме, — он напрягается мгновенно, серьезным шепотом и лёгким толчком будит заворчавшего от такого пробуждения Шиме, тут же на него шикая за слишком громкие звуки. — Тихо ты! Кажется, твои тебя потеряли.       Врсалько поднимается на матрасе рывком, его тёмные растрёпанные после сна волосы спадают на лоб хаотичными чёрными кудряшками, и Деян с тонкой усмешкой замечает, что утренний, не до конца проснувшийся Цыган куда больше походит на разнежившегося кота, нежели, собственно, на цыгана, с которым его любит сравнивать Банда. — Что?! — злобно рявкает Шиме, но Ловрен только смеётся — настолько расходится образ и голос, за что получает лукавый предостерегающий взгляд и тычок локтем под рёбра. — Десятка, опять ты?! — Если тебя через две минуты не будет готового с оружием на точке, тебе и твоей подстилке пиздец, я тебе лично гарантирую! — Шиме странно дёргается, будто от пощечины, подскакивает на ноги и буквально на ходу надевает скинутые вечером потом и пылью пропахшие камуфляжные штаны и рваную по подолу кофту с длинными рукавами, скрывая под выцветшей тканью вообще-то довольно неплохое тело, натягивает чудом сохранённые в целости военные ботинки. — Что, дорогой, даже доброго утра не пожелаешь? — язвит расслабленно валяющийся на постели Деян, в отсутствии на ней второй тушки удобно раскидываясь звёздочкой, и сощуренными глазами наблюдает за почти паническими сборами Врсалько. — Прости, дорогая, начальство шутить не любит, — в тон тянет Цыган, звонко чмокая в макушку на мгновение опешившего Ловрена и, схватив свою винтовку, вылетает за дверь, запирая её снаружи. — Рано не жди, дорогая!       Деян фыркает, расслабленно располагаясь на матрасе и пытаясь вернуть ушедший сон. Этот «плен» от предыдущего отличается принципиально, и если в тот раз он чувствовал себя бесправным рабом, каждый день справедливо опасаясь за свою жизнь, то сейчас он может умереть разве что от скуки, проводя двадцать четыре часа в сутки в запертой комнате, в которой даже — удивительно! — туалет был свой, чтобы не выпускать его в остальные помещения. И, учитывая те звуки, что Ловрен слышал снаружи, он испытывает даже некоторую благодарность Шиме за то, что тот «украл» его в своё время.       Тем не менее, сидеть без дела целыми сутками Деяну тоже не нравится, поэтому он, не без помощи Врсалько вооружаясь помятыми листами бумаги, старыми пожухшими буро-желтыми газетами и несколькими огрызками карандашей, усердно разрабатывает план их побега до мелочей. Да, это уже больше походит на паранойю, и он, возможно, уже делает только хуже тем, что постоянно думает об одном и том же по кругу вперёд и обратно тысячу раз на дню. Но больше делать ему всё равно нечего, и с равной долей вероятности эта паранойя может как убить их, так и увеличить шансы на спасение в несколько раз.       Ловрен взглядом сверлит вычерченную рукой Шиме на чистом листе подробную схему лагеря — главный дом, где живёт верхушка Банда, клетки, в которых держат пленных, склад припасов и кухня, и небольшое бывшее хозяйственное строение, приспособленное под казармы шестёрок, где в отдельной комнате и заперт сам Деян. — Нам придётся бежать мимо клеток пойманных, — объяснял Врсалько. — Ты понимаешь, что будет, если они поймут, что мы делаем, — он кивает. Естественно, если хоть кто-нибудь догадается, что они устраивают побег, живыми не уйдут точно — паника и шум им обеспечены, а вместе с тем и поднятая в лагере тревога. — Пойдём тихо, ночью. Тебе придётся снять броню, — отвечает в тон серьёзно Деян. — Если они увидят твою принадлежность к этим, твою тушку из их лап не вырвать даже мне. — Лучше бы, чтобы они вообще нас не видели…       Его мысли с плана побега как-то своевольно перескакивают на их с Шиме отношения, которые от нейтрального «мы просто должны сработаться, чтобы выбраться из этого дерьма» как-то переросли в то подобие дружбы, ходящей на грани чего-то… большего. Ловрен ощущает себя странно, не понимая сути происходящего между ними. Тонкий, почти опасливый, похожий на шаги по хрупкому мартовскому льду, флирт со стороны Врсалько, несмотря на свою природную наглость неуверенного, что его воспримут правильно. И любопытствующее попустительство подобного со стороны Деяна, интересующегося, как далеко способен зайти Шиме в своих заигрываниях. Но, кажется, они оба увязают в этой странной игре, приняв выданные спонтанно роли безропотно, не представляя, что оставить их, откинуть натянутые маски будет потом невозможно. Оба пошли вперёд слепо, веселясь, облачённый каждый в свой образ, и не заметили, как подошли к черте, за которой эти образы смотрятся донельзя фальшиво, и, если хочется идти вместе и дальше, придётся прикипевшие, кажется, намертво маски отбросить. Это тяжело. Это практически нереально, если ты привык за пять лет жизни на пустоши к постоянной паранойе и тотальному недоверию ко всему и вся.       Деян жмурится, роняя голову, когда бесконечные мысли начинают биться, роясь, о стенки черепа, причиняя почти физическую боль. Он так много думает постоянно, что уже устаёт от этого. Ему бы просто руками уже поработать — и не важно, как: свернуть кому-нибудь шею, перебрать оружие или полоть огород с мутировавшими овощами. Что угодно, да даже местным грузчиком побыть, чтобы на следующий день от перетасканных тяжестей гудели неприятно мышцы во всей верхней половине тела.       Ему так отчаянно С К У Ч Н О.       Он будто впадает в транс, пока ждёт возвращения Шиме, привносившего в однообразные бесконечностью тянущиеся дни хоть что-то интересное, время становится эфемерным, обманывает с ума сходящий в одиночестве и тесноте своей обустроенной клетки разум неверным ходом. Ловрен несколько раз ловит себя на том, что залипает в одну точку на стене некоторое время, бесцельно вслушиваясь в белый шум в голове и глядя на расползшиеся по штукатурке стен трещины, а потом решает, что стоит уже чем-нибудь заняться.       Деян уже осматривал свою комнату в первые дни, когда полностью отошёл от воздействия Мглы и вернул себе ясность ума, но тогда не нашёл ничего подозрительного — Шиме сказал как-то, что это помещение раньше было подсобным, а потом его превратили в одиночную камеру, которую тот всеми правдами и неправдами выкроил для своей «кражи». В принципе, всё, что при осмотре обнаружил тогда Ловрен, указывало на искренность Врсалько, и он позволил себе несколько успокоиться в этом плане — выход отсюда только через дверь, запертую на какой-то хитрый замок, который Деян без Шиме бы не смог открыть, даже когда тот сам находился внутри, окон не было, а свет исходил от единственной толстой свечи, которая, судя по всему, находится тут куда дольше самого Ловрена. Помимо странно прочной двери, которую сегодня днём разве что штурмом не брал кто-то из Банды, приколоченных намертво к стене досок, скрывающих большую трещину в строении, стоящей на собственном маленьком столике свечи, в комнате только тонкий неширокий матрас, заменявший постель, и шкаф с чудом уцелевшими книгами. Деян тогда только быстро осмотрел полуразвалившийся стеллаж на предмет наличия тайников и быстро пролистал книги с той же целью — бумага в них была исписана поверх печатного текста чьим-то скачущим нервным почерком, так что сложно было прочитать не только изначальный материал произведения, но и записи этого неизвестного.       Однако сейчас Деяну отчаянно скучно, поэтому он хватает с полок первую попавшуюся книгу и пытается вчитаться не в созданный писателем текст, а в тупым карандашом выскребенные откровения.       «День первый. Кажется», — с трудом разбирает Ловрен на заглавной странице, где только имя автора и название.       «Последнее, что помню, как прятался от Мглы в каком-то погребе — не самое надежное убежище, но другого не было поблизости. А потом лицо человека, который меня оттуда выволок. Где я? Почему я заперт здесь один? Почему я, блять, разговариваю с книгой?! Сука, это, наверное, воздействие Мглы. Никак похмельем зацепило, значит, сегодня точно мозги в кашу будут, даже смысла нет пытаться сосредоточиться».       Ловрен хмурится, перелистывая страницу. Судя по всему, это дневник человека, что сидел в этой комнате до него. Но Шиме уверял, что это было хозяйственное помещение…       «Понятия не имею, сколько тут провёл, но, кажется, уже сильно больше суток, судя по ощущениям. Есть хочу. И пить. Ужасно хочется пить, на самом деле. Почему ко мне никто не заходит? Зачем было тащить меня сюда и бросать одному? Я бы попытался выбить дверь, но сил совсем нет — ещё и Мгла не отпускает. Черт! Я умру тут?»       Деяну картина, вырисовывающаяся из слов неизвестного автора, не нравится от слов «пиздец как», он читает дальше, но текст рукописный накладывается на печатный, образуя сплошное тёмное нечитаемое месиво, и ему приходится перебрать несколько листов, прежде чем найти место, где строки вновь расходятся и страницы целы.       «Он принёс еду вчера вечером, я накинулся, как не в себе, не помню даже, когда ел последний раз. А потом понял, что он мне туда что-то подмешал. То ли в еду, то ли в воду. Не помню опять ничерта, эти провалы в памяти начинают дико бесить, но, судя по тому, как болит абсолютно всё, даже внутри, и хорошо, что не помню… Не хочу думать, что этот мудак со мной делал, пока я был под наркотой…»       Он невольно вспоминает первую встречу с Врсалько — когда тот предлагал ему воду. Им, кажется, не впервой такие фокусы проворачивать, так почему его пища и питьё каждый раз «чистые»? Он здесь уже довольно давно, но таких откровенно странных и враждебных действий от Цыгана (именно Цыгана, а не Шиме) не видел. Почему?..       «Лучше бы я и дальше не знал… Господи, блять, Господи, как противно… Сегодня… Он сегодня подмешал слишком маленькую дозу. То ли не рассчитал, то ли специально… Блять! Не могу… Не могу… Отвратительно… БЛЯТЬ! Когда они… пытался вырвать эти проклятые доски из стены. Думал, если не выберусь через эту тупую щель, в которой по ночам воет ветер и спать не даёт, так хоть гвоздём себе шею проткну. Нахуй так жить. Учитывая, сколько «дыр» в своей голове я нашел, понятно, что за существование меня тут ждёт. Лучше гвоздём в артерию, надеюсь, не промахнусь. Но хер там. Намертво приколотили, скоты…»       Деян откладывает на матрас дневник и идёт к той самой стене, приглядываясь к ранее не заинтересовавшим его доскам, на которых при пристальном рассмотрении заметны мельчайшие царапины будто от ногтей. Ему категорически не нравится то, что тут, возможно, происходит…       «Он, кажется, перестал подсыпать наркоту в еду и воду — раньше только через раз, но теперь я помню всё больше и больше. Не уверен, что рад этому, потому что он приходит теперь каждый день, его поганое лицо мне уже в кошмарах снится, будто наяву мне мало… Сегодня пытался свернуть ему шею…»       Ловрен пытается разобрать дальше, чтобы понять, чем же окончилась попытка неизвестного избавиться от своего тюремщика, но дальше надписи полностью крыты тёмными пятнами (видимо, кровь), и следующее, что он может прочитать, находится через несколько листов.       «Сколько я тут? Я устал. Не могу думать. Так тяжело. Это опять наркота? Или нет… Я ничего не понимаю… Так мало помню… Этот человек, что приходит ко мне… Я знал его раньше? Слишком много вопросов. Голова болит. Надо лечь. Надо поспать…»       Деян чувствует липкий холодный страх, ознобом прошедшийся по спине, от осознания, что только что в этих нескольких скупых записях, которые видны поверх чужого текста, прочел историю человека, едва ли не утратившего разум. Не от мистической Мглы, явившейся пятым всадником Апокалипсиса, а от кого-то другого. От ни разу не упомянутого по имени члена банды, и Ловрен изо всех сил пытается отогнать мысли, что автора дневников до основания уничтожил Шиме.       Тот самый, что сегодня тёплым домашним котом спал у него под боком, очаровательно смеялся над теми немногими историями, что Деян мог себе позволить рассказать, и рассказывал сам — о жизни до конца света, о Банде и её порядках, о том, как пытается помогать пленникам. Тот, что таскал ему хорошую еду и несколько раз приносил выпивку, однажды довольно светя фингалом под глазом, полученным в бою за переданную ему бутылку текилы, которую всё равно пришлось почти всю пустить на обработку ран Чеширом улыбающегося Шиме.       Ловрен не хочет, не может поверить, что Шиме, которого он знает, мог так поступать с кем-то…       В надежде найти опровержение этой бредовой теории, Деян перебирает оставшиеся в шкафу книге — некоторые из них пусты, в некоторых есть надписи тем же сбивчивым почерком, скачущим только ещё больше. Он читает их мельком, по диагонали, не цепляясь взглядом ни за что конкретное, но и этого хватает, чтобы понять суть произошедшей здесь трагедии одного человека.       Деян убирает все книги, кроме первой взятой, с которой садится на постель, с трудом уговаривая себя дождаться Врсалько и не делать преждевременных выводов.       Ему очень сложно их не делать…