Is This the World We Created?

      Обычно, Деян либо спит, либо встречает возвращение Шиме внимательным пристальным взглядом, оценивая состояние своего тюремщика-товарища-по-несчастью. Но не в этот раз. Ему едва хватает терпения дождаться Врсалько, потому что тот, как и сказал, рано сегодня возвращаться явно не собирался, а Ловрен уже изгрыз самого себя изнутри бесцельными рефлексивными размышлениями на тему судьбы несчастного автора дневника. — Что это, Шиме? — Ловрен встаёт, показывая книгу в вытянутой руке, едва Врсалько закрывает за собой дверь. — Книга, я полагаю? — тот пожимает плечами, будто безразлично, но где-то в глубине его глаз, читать эмоции в которых Деян научился уже досконально, в том, как дёрнулись нервно уголки растянутых в широкой Чеширской улыбке губы, он замечает захватившее Цыгана напряжение. — Есть другие варианты? — Шиме, — он подходит ближе, раскрывает дневник на особо пробирающей странице, где неизвестный автор с даже через сухие строчки видимой горечью описывает попытку своего самоубийства, и протягивает его Врсалько. — Так понятнее? — Это дневник, — констатирует он, пробегая взглядом по косым строчкам острого почерка, и Деян замечает на дне узких провалов чернильных зрачков хорошо спрятанный застарелый страх. Только страх чего?.. — Да, Шиме, дневник, — несговорчивость и скрытность обыкновенно открытого Врсалько заставляют и без того изнервничавшегося Ловрена напрячься ещё больше. — Только ты сказал, что это была какая-то подсобка, так какого хера он тут делает?! — Сталкер, тише, — Цыган захлопывает книгу, стараясь совершать как можно меньше резких движений. «Как будто со зверем диким», — хмыкает про себя Ловрен. — Я не врал тебе. Здесь, правда, был склад какой-то херни, пока матрас не принесли. Когда-то то, конечно, это была спальня, но нам-то она была без надобности, а вот мелочевку хра… — Цыган, — рычит Деян, заставляя Врсалько вздрогнуть нервно. Он знает, как не любит Шиме своё Бандой данное прозвище, особенно услышанное от него, но сейчас он слишком зол. — Хватит. Не пытайся держать меня за идиота. — Я не… — Ловрен хватает Шиме за плечи, несильно встряхивая и не давая сбежать. — Хватит! Чей. Это. Дневник? — напускное холодное спокойствие Деяна, кажется, пугает Врсалько больше, чем возможная ярость, и он пытается вырваться. — Кто был здесь до меня?! — Шиме молчит, отводя взгляд, и он уже не может сдерживать эмоции. — Ты хочешь, чтобы я доверил тебе свою жизнь, чтобы я помог тебе бежать, но при этом лжешь с самого начала! Кто написал этот дневник?! — Шиме хочет отойти от него, вернуть утраченный самоконтроль и восстановить личное пространство, но Деян хватает его за руку, приближая к себе и глядя глаза в глаза.       Ловрена — злые, пытливые, пламенные.       Врсалько — испуганные, мутные, какой-то болезненной обречённостью горчащие. — С чего ты взял, что я знаю? — тянет Цыган, пытаясь отвести взгляд, но яростью подкрепленный Ловрен не даёт, чувствуя себя хозяином положения, он твёрдо намерен добиться правды, чего бы это ни стоило. — Потому что иначе ты бы не пытался уйти от ответа так настойчиво, — яда в голосе Деяна хватит на всю проклятую Банду, но он адресует его персонально Шиме, будто ни капли не жалея человека, с которым уже неделю живет бок о бок, которому готов при побеге вверить свою жизнь, с которым в объятьях провёл сегодняшнюю ночь. — Хватит юлить, Шиме! Где этот человек, что вы с ним сделали?! Ты… — его глаза внезапно расширяются, когда в голове с тихим щелчком сходятся детали паззла, и он шипит тише, чтобы не подслушали по ту сторону двери. — Поэтому ты так хорошо знаешь, как сбежать? Ты уже пытался, верно? Поэтому знаешь про тайный выход и схему лагеря с мельчайшими деталями, поэтому так всё дотошно планируешь, поэтому выжидаешь. Ты уже пробовал, верно?! С этим человеком! С безвольной куклой сбежать не получилось, не повезло, решил заново попробовать, да?! Теперь понятно, почему ты это скрыл! Жалко, у этого парня не получилось вам, ублюдкам, всем головы посворачивать! Сука, я же даже не могу быть уверен, что этот парнишка не про тебя писал! Ты н… — Нет! — Врсалько, все обвинения Деяна до этого сносивший молча, зажмурившись и опустив голову, вдруг вскидывается, и у Ловрена едва хватает силы воли не отшатнуться от силы той вырвавшейся из вскрывшегося нарыва застарелой боли, захлестнувшей светлую тепло-карюю радужку. — Ты нихера не понял, нихера, — его голос, пугающе тихий на контрасте с тем, что звучал минуту назад, сипит, скрежещет в ушах камнем по стеклу. — Так объясни мне, — Ловрен, уловивший, что Рубикон в их разговоре уже пройден, и Шиме больше не собирается увиливать от правды, ослабляет давление. — Где сейчас человек, написавший этот дневник. Что с ним стало? — Умер он, ясно?! — Цыган, не выдержав, вырывается из хватки Деяна, неожиданно зло сверкая глазами из-под упавших на лоб тёмных вьющихся прядей. — Оба умерли! — Что? — Врсалько хватает отброшенный ранее за ненадобностью дневник, трясётся нервно и быстро, ожесточённо вырывает страницы, а Деян только стоит, будто мешком пыльным пришибленный. — То! Это мой дневник! — Ловрен в немом шоке стоит еще несколько секунд, пытаясь осознать услышанное, а потом замечает на светлой коже щек Шиме тонкие влажные дорожки слёз и бросается к нему в бессознательном импульсивном порыве с единственным желанием — успокоить, показать, что он в безопасности, даже от призраков прошлого, впервые вышедших из тени, но Шиме одновременно с этим отступает на шаг, как щитом отгораживаясь изодранной в истерике книгой. — Мой! Я был здесь до тебя! Да, я пытался бежать! Если это, конечно, можно так назвать. Деян всё же ловит доведённого едва не до паники Врсалько в объятья, крепко прижимая к себе за поясницу и плечи, зарывается ладонью в волосы, осторожно и успокаивающе перебирая маленькие вьюнки чёрных прядей. — Тшш… Шиме… Тихо-тихо. Прости меня. Прости, Шиме. Я не должен был… Прости… — Ты ничерта не понимаешь, — он мелко дрожит в его руках, носом утыкается в шею и несмело обнимает в ответ — от привычного образа наглого и безумно обаятельного чеширского кота с винтовкой наперевес и живыми яркими глазами не осталось и следа, будто маска театральная — древняя, явная, такая карикатурная, что только удивляйся, как не заметил её — пошла трещинами и развалилась на мельчайшие детали, осыпалась к ногам пылью с мельчайшим стеклянным крошевом, об которое устала раниться душа. — Ты и десятой доли не знаешь о том, что этот урод творил. Ты, блять, даже представить половину из этого не сможешь. — Всё, всё, Шиме, тихо, — Деян заставляет себя успокоиться, убрать из голоса резкие эмоции — хоть один из них сейчас должен быть уверен в ситуации — и чешет мягко подушечками пальцев голову Врсалько, чувствуя изнутри тлеющую вину. Он должен был дать шанс объясниться. Должен был не делать преждевременных выводов. Но он их сделал, и этого уже не изменишь. — Это прошлое. Этого больше не будет. — Не будет. Я знаю, — Врсалько отрывает голову от чужого плеча, вновь устанавливая зрительный контакт, и Ловрен с горчащей в подкорке мозга ясностью видит перед собой сломанного человека, так успешно притворявшегося целым. — Я убил его. — У тебя получилось? — не веря, хрипит Деян, осторожно утягивая Шиме с собой на матрас (единственная поверхность в комнате, пригодная для того, чтобы сесть), вспоминая те оборванные строчки из дневника. — Ты писал, что хотел свернуть этому чело… мудаку шею. — Что? — он будто на мгновение сбивается с собственных мыслей и никак не может вернуться в нужную колею, усаживаясь рядом с ним. — А. Нет. Конечно, нет. Он накачивал меня таким количеством наркоты, а потом ещё… У меня не хватило сил даже схватить его хорошенько, не то, что свернуть шею. — Тогда как? — Ловрен прижимается спиной к стене и укрывает их ноги заменяющим одеяло старым спальным мешком без застёжки, потому что пол, на котором и лежит их матрас, располагает разве что к двусторонней пневмонии, а не к комфортному сидению. В Деяне сейчас говорят какие-то странные инстинкты, пробуждая желания, о которых он раньше едва ли задумывался — ему хочется защищать человека в своих руках, оберегать от всего мира и от него самого, прикосновениями стереть с кожи и из головы отвратительные воспоминания, уберечь от всякой возможной боли. Ловрен привык заботиться о своих друзьях и близких и до конца света, и после о тех, кого мог так называть, но это чувство было чем-то другим — ему хотелось дарить Шиме не заботу, а именно защиту. Такого жгучего желания, скользящего на грани с потребностью, оберегать кого-то, кто не являлся ребёнком, дамой в беде или животным, он не испытывал никогда в своей жизни. В обеих своих жизнях. — Я провёл тут четыре месяца. Четыре месяца в этой сраной клетке, когда всё, что я видел, — этого ублюдка, его еду и воду с наркотой, от которой на третий день голода я уже не мог отказываться, и то, как он и его дружки продолжают насиловать меня даже в кошмарах, — Врсалько хрипит, откинув голову назад и упершись вихрастым затылком в стену и бессильно прикрыв глаза. — Я не выдержал. На второй месяц, кажется, сломался… Не помню, тут довольно сложно ориентироваться особенно, если почти всё время проводишь то в наркотическом трипе, то под каким-то мудаком и его дружками. — Шиме, я не прошу тебя рассказывать, если тебе больно, — Ловрен слепо протягивает к нему руку, осторожно на пробу накрывая чужую ледяную ладонь своей. — Мне больно, — хмыкает он, не выказывая сопротивления подобным действиям, и только сам чуть смещает кисть, чтобы Деяну было удобнее. — Но это… Мне нужно уже от этого избавиться. И раз уж ты всё равно нашёл этот бредовый дневник, почему не рассказать. В общем, когда через четыре месяца он припёрся ко мне и сказал, что завтра мы бежим, я не мог сопротивляться или возражать, он хорошо постарался над тем, чтобы я был овощем, который только и может, что за ним таскаться и выполнять все его приказы. Мы бежали ночью, он был слишком самоуверен, практически не парился с маскировкой и скрытностью, из оружия был только его диггл не в самом лучшем состоянии. И я. Понимаешь, если есть один раз в три дня еду с наркотой, ты будешь… мягко говоря, в состоянии похуже, чем диггл того мудака. — Вас поймали? — Да, — Шиме усмехается сухо, колко. — Он стоял впереди меня, направив на толпу бандитов свой поганый диггл, а я смотрел на него и думал. Мы же всё равно сейчас умрём, так я хоть… Если вкратце, я воткнул ему в череп кусок арматуры, который подобрал в лагере на земле, пока мы бежали. — Ты молодец, Шиме, — Деян сжимает его руку крепче, переплетая пальцы. — Ты сохранил разум достаточно, чтобы избавиться от этого сучьего куска дерьма. Я не представляю, как, но ты смог, это главное. — Ненависть, — он чуть поворачивает голову и вскидывает на него горько-насмешливый взгляд. — Ты можешь считать меня слабым, но мне помогла ненависть. Я ненавидел его так сильно, что перспектива убить его казалась мне лучше перспективы побега. Хотя, конечно, не с тем дерьмовым планом и не с этим мудаком, там бы точно ничего не вышло. И, знаешь, умирать не хотелось. Я тогда так понял отчетливо, что жить хочу, как угодно, но хочу. А их главарь тогдашний на меня посмотрел и говорит — либо пулю в лоб сам себе пустишь, либо на нас работать пойдешь. Для меня тогда, полагаю, выбор был слишком очевиден. Так я попал в Банду, потом после первой «кражи» вдруг почему-то стал Цыганом, сам так и не разобрался, с какого перепуга, — Шиме вдруг улыбается — широко, лукаво, как прежде, будто не было этого откровенного разговора. — А потом я украл тебя.       Ловрен сначала даже малость подвисает от такого разительного контраста, но через несколько секунд всё же отзеркаливает улыбку Врсалько. — Ага, украл, — он тихо посмеивается, довольный, что Шиме, пусть не до конца, но смог отпустить терзавших его призраков прошлого. — Почему, кстати? — Почему украл? — Цыган озорно вскидывает брови. — Или почему тебя? — Почему меня? — Деян коротко оглядывает своё тело, намекая, что «красть» Шиме мог и кого-нибудь поменьше и полегче. — А ты драться полез, — Врсалько вдруг тянется вперёд и падает мешком мимо ног Ловрена на матрас, стягивая одеяло и нагло заворачиваясь в него в одиночку, исподлобья хитро глядя на Деяна. — Банда давно уже знает, в какой именно момент надо хватать тех, кого Мгла зацепила, чтобы они лица не видели, как со мной получилось, и сопротивляться не могли, но и с ума ещё не начали сходить. Так вот мы всех собрали тогда уже, хотели возвращаться на базу и наткнулись на тебя — валялся под кустом в плаще и трясся весь. Мы и подумали, что тебя свеженького готовенького можно хватать, Десятка тогда свободен был, без груза, пошел к тебе, хватает за плечо, хочет перевернуть, а ты ему как с разворота кулаком в скулу зарядил, аж мы хруст услышали! — Шиме смеётся, то ли над воспоминаниями, то ли над его откровенно озадаченным лицом, этого события в упор не помнящего. Он протягивает из-под своего кокона руку, предлагая Ловрену лечь рядом, и тот не видит причин отказываться, располагаясь уже привычно между стеной и Врсалько, тут же завернувшего его в свой спальник. — Ты уже неадекватный совсем был, видно, что Мглой хорошо цепануло, ещё чуть-чуть, и мы бы сами уйти не успели, а ты одно что кулаками машешь! Ногой Хрому в челюсть попал, так брыкался, головой нос сломал Помидорке. Она и так-то не красавица была, а тут ты ещё! — тут он уже хохочет в голос, не стесняясь. — Да ты нам один проблем доставил больше, чем все, кого я видел и собирал до тебя! Я не мог тебя не украсть, — самодовольно завершает свой монолог Врсалько с привычной чеширской улыбкой. — Хоть убей — не помню, — Деян ворчит притворно, спустя пару минут тишины, когда оба погружены каждый в свои воспоминания, а потом зевает, потягиваясь. — Давай спать. Меня все эти разговоры жутко выматывают. Можешь даже остаться опять со мной, так уж и быть, — хитринка в его голосе призвана расшевелить после неприятных откровений Цыгана, и, судя по вспыхнувшим в ответ в полутьме глазам, прекрасно с этим справляется. — Пф, Сталкер, мне твоё разрешение без надобности! — Врсалько тут же укладывается максимально близко, притираясь боком к тёплому боку Ловрена, и бессильно роняет голову на набитые соломой подушки, закрывая уставшие глаза. Тяжелый день. Плохой день… — Деян Ловрен, — шепчет уткнувшийся носом в макушку Шиме Деян, когда тот уже почти уснул. — Что, прости? — Хватит звать меня Сталкером, доебал уже. Моё имя Деян Ловрен. — Деян, значит, — Шиме довольно сопит ему в ключицы, обвивая конечностями так плотно и так широко, как будто его их не четыре, а как минимум сорок. — Если тебе придётся делать такой же выбор, Деян Ловрен, как и мне, позволь дать тебе совет. Выбирай пулю в лоб.

***

      Побег намечают через неделю — плюс-минус, всё же Мгла и радиоактивные бури часто вносят свои мерзкие коррективы в чужие планы.       Через два дня Шиме остаётся в его комнате едва не на двадцать четыре часа, чтобы проверить, не потеряет ли его Банда. Не потеряли.       Через четыре он приносит оружие — простенький пистолет на десять миллиметров, с дюжину патронов к нему и армейский зазубренный нож. Говорит, что давно уже украл их у одного пленника, не сказав Банде, и только ждал момента, чтобы украсть к нему подходящего человека.       В ночь на назначенный день возвращается к нему с перебинтованным плечом и смотрит виновато, исподлобья. Деян кутает его теплом своих рук, прижимая аккуратно к себе, чтобы не потревожить рану, и шепчет тихим твёрдым голосом, что ждать времени нет. Сегодня у Банды какая-то шумная гулянка, переходящая в плановый запой на весь следующий день, и более неадекватными, чем завтрашним вечером, они не будут. Придётся бежать так. — Я не подведу, — Шиме смотрит ему глаза в глаза и говорит максимально серьёзно, понимая, что его косяк может стоить им при плохом развитии ситуации очень многого. — Я знаю, — Ловрен привычным жестом зарывается пятерней в мягкие чёрные кудри Врсалько, легко почесывая за ушами. — Иди, ты должен быть сейчас с ними.       Цыган кивает коротко, на несколько мгновений прижимается лбом к плечу Деяна, будто сил набираясь, а потом выдыхает и сам отталкивается от него, вырываясь из объятий. — Выспись сегодня, приду тебя красть снова завтра вечером, — он улыбается от уха до уха, а Ловрен только тихо смеётся, качая головой, и подталкивает его к двери. — Кто ещё кого красть будет. Иди давай. Я буду готов.       Они не обманывают друг друга оба — когда на следующую ночь, едва сумерки смещает с неба беспросветная, тяжелыми облаками стянутая тьма, Шиме проскальзывает в комнату Деяна, впервые не запирая дверь. На нём нет символов банды, нет привычной брони, по которой его так легко опознать, только верная винтовка и за спиной небольшая сумка с самым необходимым. Они сухо кивают друг друга, снимают оружие с предохранителей, прячут заметно светлую даже в темноте кожу в ткань максимально — Врсалько накидывает на голову капюшон кофты, Ловрен меняет свой привычный плащ на запасную кофту Шиме — тот утверждает, что, если в темноте их кто-то увидит, ему будет куда проще выдать его хотя бы временно за члена банды, чтобы успеть скрыться с линии огня.       За пределами этой комнаты Деян слеп и беззащитен, он полностью зависим от Шиме, но тревоги по этому поводу не испытывает, полностью доверяясь Цыгану. Да, это непросто, особенно, для привыкшего за долгие пять лет на Хорватской Пустоши к одиночеству Ловрена, но он понимал, что без этого абсолютного доверия с обеих сторон ничего не выйдет.       Врсалько ведёт его обходными путями, избегая жилых помещений и мест потенциального обитания Банды, выводит из хранимого дрожащим пламенем свечей полумрака помещений в практически абсолютную тьму снаружи, жестами показывая держаться теперь ближе, чтобы не потеряться ненароком.       Самая опасная часть их маршрута пролегает мимо клеток пленников — Деян нехотя признаёт, что где-то глубоко внутри себя переживает, что кто-то из этих несчастных узнает Шиме или, не дай Бог, поймёт, что они затевают. Люди в камерах издают какие-то тихие неопределённые шумы, копошась, кажется, многие уже спят, кто-то изредка переговаривается неразборчивым шепотом, и Ловрен пусть совсем чуть-чуть, но отпускает себя. — Держись левее, там пустые камеры, и идём ближе, мне не нравится здесь находиться, — вдруг раздаётся тихий голос у его уха, и он не вздрагивает только огромным усилием воли, просто кивая в ответ и следуя указаниям. Ему вообще-то тоже не по себе в окружении пленных.       Деян чувствует иррациональную вину из-за того, что ему изменчивая вертихвостка-судьба подарила шанс на побег и даже наградила поцелуем на удачу в виде Чеширского кота Шиме, когда, быть может, среди пленных есть люди куда более достойные и заслуживающие свободы, чем он. Ему хотелось бы освободить их, хотелось бы помочь, но Ловрен — не глупый человек, такие на Пустоши долго не живут, между теоретической возможностью погеройствовать и реальным шансом сбежать — он выберет второе. Эгоистично? Неправильно? В их реальности всё былое искажено, как в кривом разбитом зеркале, и судить поступки нынешние по лекалам прошлого невозможно.       Где-то впереди раздаются пьяные голоса, и Врсалько тянет его с изначального маршрута вбок, через узкие проходы между домами, в которых широкоплечий Ловрен едва проходит. Ему кажется, что всё идёт по плану, они добираются до окраины лагеря, где маячит уже возведённый из хлама и старых автомобильных покрышек забор с наблюдательными постами и колючей проволокой, через едва заметную расщелину в котором и должны проскользнуть Цыган с Деяном, и только охранники — более адекватные, чем остальная Банда — с фонарями представляют реальную опасность обнаружения. — Видишь? — Врсалько рукой преграждает дорогу Ловрену, пока они ещё не вышли из тени проулка, и указывает пальцем на дыру. — Нужно пройти туда, избегая обнаружения. Здесь охраны меньше, только ходят изредка, но если напоремся на них — живыми уже не выйдем. Возможно, придётся разделиться, главное, иди к этой дыре и обходи Бандитов, я буду ждать по ту сторону. Надеюсь. Идём.       Деян кивает молча, обозначая, что всё понял, и искренне старается не думать даже о вероятности того, что выживет только один из них. Бежать отсюда ценой жизни Шиме ему не представляется возможным.       Они прокрадываются на более освещённую местность всё же вместе, но Ловрену, во избежание обнаружения, приходится чуть отстать — что и оказывается роковой ошибкой. — Стоять! — Шиме вздрагивает, слыша за спиной окрик знакомого голоса, и, холодея всем телом, опознаёт в нём Десятку. Он оборачивается резко, вопреки собственному совету бежать дальше в любом случае, и чувствует сковывающую разум панику — его не видят. Десятка кричит взятому на прицел Деяну… — Цыган, ты какого хера тут забыл?!       Врсалько вскидывает винтовку, мысленно уговаривая себя не трястись, чтобы не попасть случайно по Ловрену и зажимает курок. Ему больно стрелять в Десятку — тот, хоть и был предан Банде всегда, стал самому Шиме другом, и убить его — последнее, чего бы хотелось Цыгану, но он знает, что, если не сделает этого, больней будет в сотни раз. Десятка — его друг, но Деян — это нечто большее, человек, что за жалкие две недели стал ему ближе, чем кто бы то ни было за последние пять лет. Потерять Ловрена он не может себе позволить ни при каком раскладе.       Его винтовка стрекочет в темноте, выдавая его положение, и когда выпущенные им пули заставляют дрогнуть и упасть на колени Десятку, он чувствует вгрызающийся в собственное раненное плечо и руку ниже горячий свинец, и не может сдержать крика. Шиме падает сам, выпуская из рук оружие, и хватается за простреленную руку, пока Деян убивает одного из охранников метким выстрелом в шею, во второго навскидку кидая на бедре закреплённый военный нож. Промахивается в слепой темноте, естественно, и тратит драгоценное время на перестрелку с оставшимся охранником. — Шиме! — Ловрен бросается к нему, едва третий Бандит падает если не замертво, то изрядно раненный, пытаясь оценить степень опасности травм. — Куда? — Плечо, — выстанывает Врсалько, и Деян только скрипит зубами от бессильной злости. — Деян, мы… — Вместе, да, Шиме, конечно, — тихо бормочет под нос Ловрен, суетливо ища на земле вокруг оброненную Цыганом винтовку и хотя бы один фонарь охраны. — Пожалуйста, терпи. Сейчас. Только держись, пожалуйста. — Деян, быстрее, — Шиме зажимает рану и едва не воет от боли — бинты поверх старой травмы пропитались кровью, как и ткань кофты, и он пальцами чувствует этот неприятный холод, вызывающий где-то на краю сознания панический страх за свою жизнь. — Да плюнь… плюнь ты на этот фон… фонарик… у меня есть… есть свой… — Хорошо, — Деян возвращается тут же, укладывая винтовку поперёк живота Врсалько и неуместно ласково приглаживая взъерошенные мокрые от пота пряди Шиме. — Мне надо взять тебя на руки. Сожми зубы, я тебя тут не брошу.       Цыган кивает судорожно, но не то, чтобы это было необходимо, потому что Ловрен уже пропустил руки под коленями и поясницей Врсалько, поднимая того рывком и прижимая к себе, как невесту. Шиме орёт, уткнувшись в чужой плечо и закусив кофту до треска ткани, от прострелившей боли собственное плечо, что взрывает под сожмуренными веками фугасные бомбы белого фосфора, выжигающего сознание, и он едва жалеет, что не способен сейчас просто отключиться. Но только едва — в себе держит осознание необходимости его возможной помощи Деяну — от раненного всяко больше толку, чем от бессознательного тела. — Шиме, пожалуйста, мы почти выбрались, сука, я тебя лично в это же плечо уебу, если ты помрешь, — Ловрен шипит, с трудом протискиваясь в щель в заборе и тут же пускаясь бежать по простирающемуся за преградой пустырю, драгоценной ношей прижимая к себе тихо постанывающего Врсалько, и уже слыша в лагере звуки зарождающейся тревоги. — То ли въебать тебе хочется за то, что подставился так глупо, то ли выебать, не решил ещё. — Второе, — сипит Шиме и даже ухмыляется нервно, слабо, скорее из желания показать Деяну, что он в порядке. Относительно. — Договорились, — он шипит на выдохе и опрометью бросается в редкий лес по ту сторону пустоши, надеясь там укрыться от возможной погони и что-то сделать с раной Врсалько. — Сейчас, перевяжем тебя. — Не останавливайся, нельзя… слишком оп… опасно, — Деян всё же опускает свою хрупкую ношу на землю, вопреки её же протестам, и аккуратно снимает сумку, выискивая в ней что-то подходящее. — Там есть бинты? — Нет, зам…заметили бы… тряпки взял… и водку… — Ловрен хмыкает и кивает сам себе. Сойдёт для начала, а там уже, когда окажутся в безопасности, можно будет сделать что-то нормальное.       Одежду и старые бинты он режет ножом Врсалько, потому что свой остался где-то в лагере, освобождает окровавленную кожу и осматривает рану, коротко облегченно выдыхая. Застрянь пуля в плече или пробей она его насквозь — и помочь Шиме было бы не в силах Деяна, но им повезло в данной ситуации — оружейный снаряд срезал кусок плоти и оставил сверху плеча над ключицей глубокую борозду, и это Ловрен хотя бы мог обработать. — Шиме, будет больно, — он склоняется над искривлённым в муках серно-серым лицом Цыгана, покрытым мелкими каплями липкого пота, и не может не поддаться бурлящим и переплетающимся внутри невозможный тугой клубок чувствам и желаниям, касаясь легко его губ, больше только обозначая намерение, но уже и это заставляет Врсалько отвлечься от боли и взглянуть на него удивлённо. Деян отвечает слабой улыбкой, незаметно смачивая взятую Шиме тряпку водкой, и, вновь приникнув к чужому рту мягким поцелуем, языком обводя нижнюю губу, прижимает ткань к коже рядом с новой раной, пытаясь не зацепить рану старую. Шиме шипит, выгибая спину, и тихо матерится, когда Ловрен размыкает поцелуй, принимаясь быстрее обрабатывать кожу вокруг раневого канала. — Теперь… Теперь хотя бы умру счастливым, — Врсалько смеётся хрипло, покорно позволяя проводить с собой все необходимые манипуляции. — Спасибо… — Я тебе умру, дурака кусок, — Деян усмехается, закончив возможную первую помощь, и за здоровую руку тянет Цыгана наверх, перекидывая её через плечи, а своей свободной обнимая за пояс. — Идём. Надо отсюда уйти, пока Банда не припёрлась. — Да, да, идём… — Шиме дышит надсадно, иногда прерывая дыхание из-за болезненных спазмов, свободной конечностью пытаясь управиться со своей верной винтовкой. — Сталкер, это… — Благодарить будешь потом. — Я и не собирался, — тихо смеётся Цыган, изворачиваясь так, чтобы коротко прижаться губами под челюсть Ловрену. — Выводи нас отсюда, чтобы ты мог исполнить свою угрозу. Не думай, что я теперь забуду это просто так. И спасибо, что выбрал не пулю...