***
Тин просыпается в холодном поту, подрываясь с земли и сбрасывая своё импровизированное одеяло в виде куртки. Кошмары преследуют его с того злополучного поцелуя, не давая спать больше нескольких часов за ночь, но даже так он ни на секунду не пожалел о произошедшем — Иван был светом для него, человеком, которому он обязан всем, который стал для него всем. Не удивительно, что этим всё закончилось, их поцелуй был закономерным итогом. И тем не менее с тех пор он может избавиться от навязчивого беспричинного страха. Тин привык видеть смерть повсюду с пятнадцати, с тех пор, как в одночасье лишился своей семьи и, кажется, части себя самого. Тин привык видеть смерть повсюду с пятнадцати, с тех пор, из-за него, ради него убили всех тех рейдеров, Иван, его Иван убил. Тин привык видеть смерть повсюду с пятнадцати с тех пор, как взял в руки винтовку одного из них и отказался её выпускать. Тин привык видеть смерть повсюду с пятнадцати, с тех пор, как сам выпачкал руки по плечи в крови ненавистных рейдеров. Тин привык видеть смерть повсюду, она давно перестала быть для него чем-то пугающим и противоестественным. Тин привык видеть смерть, но видеть смерть Ивана для него невыносимо. Едвай возвращается «домой» с успешно выполненным заданием за плечами на дуле верной винтовки и постоянной сдерживаемой паникой в сердце — он не может находиться от Перишича вдали так долго, не может не знать, что ним происходит, как его состояние. Он всегда боялся за единственного близкого человека, но теперь… Сон, Тин не может не признать, правдив — он не сможет без своего Вани, не хочет даже пытаться без него. Абсолютно невыносимо. Тин старается идти без остановок, столько, насколько хватает сил, чтобы только не спать, не проваливаться снова в липкую трясину поверхностного забытья, не несущего отдых изнурённому организму, только истощавшему больше. Едвай хочет добраться быстрее, гонит себя до потери сил, впервые забывая об осторожности и разумной оценке собственных способностей, полностью покоряясь единственному желанию.Бежать. Бежать Бежать.
Тин бежит, пока не подкосятся ноги и пока не помутится от усталости сознание, наплевав на то, что в неудачной ситуации его шансы выжить стремятся к нулю из-за собственной беспечности и торопливости. Бежит, пока не начнёт путаться в собственных конечностях, пока способен различать собственно отмеченные ориентиры, незаметные для постороннего, но для означающие дорогу домой. Да, разведчики Перишича его всё ещё терпеть не могут, обвиняя во всех грехах за неимением альтернативной цели агрессии. Да, его всё ещё гонит из четырёх стен давящее ощущение плена, желание почувствовать помноженное опасностью щекотливо ощущение свободы. Да, он так и не научился сидеть на одном месте, стремясь сделать всё и сразу. Да, база его домом стать не могла по определению. Но его домом смог стать Иван. И ради него стоило поставить всё на красное, вбрасывая на игральный стол вместо фишек из-за бедности собственную жизнь, рискнуть всем, но выиграть куда большее. На базу Тин приходит, не спавши почти две суток и едва стоящий на ногах, — влетает через главный вход вопреки привычке появляться и уходить украдкой, будто и вправду вор, идёт напрямую к Ивану, игнорируя крики разведчиков вслед. Сегодня его это не беспокоит, сегодня истерзанный им же самим мозг просто игнорирует постороннее, сосредоточившись на одной единственной, дробью пульса отбивающейся мысли. — Ваня! — Едвай быстро захлопывает за собой дверь, через неширокую щель проникая внутрь, и тут же налетает на Перишича, обвивая его талию руками и утыкаясь лбом в плечо, до хруста костей сжимая в своих объятьях. — Ты как? Порядок? Всё хорошо? — Тин, за три дня только ты можешь себе приключения на задницу нажить, — Иван ласково гладит его по волосам, перебирая длинные светлые пряди. — Почему ты так переживаешь? Он молчит, обнимая всё также крепко и прижимаясь так близко, что капитан разведчиков даже не решается отстранить его, потребовать объяснения — в чём причина его взвинченного состояния? Перишич осторожно тянет Едвая за собой к старому матрацу, не размыкая крепкой связки, обнимает сам за плечи, давая понять — не уйдёт никуда, не оставит, не бросит. Говорит безмолвно: «Не бойся, расскажи». Просит даже мысленно тихо: «Доверься». Но Тин уже доверяет, давно и безвозвратно. Он судорожно выдыхает, коротко, будто робея, целует в виднеющуюся в вороте рубахи ключицу, пуская по телу Ивана бесконтрольную волну дрожи, а потом чуть отстраняется, глядя глаза в глаза. — Господи, мальчик мой, ты вообще что ли не спишь?! — Перишич ладонями обнимает его осунувшееся лицо, не давая вновь спрятать его в собственном плече, внимательно рассматривает прочертившие гладкую кожу глубокие складки под глазами и пролёгшие в них тёмные тени, воспалённые, медленно моргающие глаза, поглотившие светлую радужку огромные чёрные провалы зрачков и сетью покрывшие белок алые нити капилляров. Выглядит Тин, мягко говоря, ужасно, и Иван мысленно даёт себе подзатыльник горьким осознанием собственной вины — он же его на это задание отправил. — К тебе торопился, — смущённо признаётся Тин, тонко улыбаясь и с такой же жадностью вглядываясь в родные черты лица, заверяя и доказывая самому себе, что с его Иваном всё в порядке. Кажется, они теперь поменялись местами — ещё недавно сна лишён был сам Перишич, поглощённый безрадостными путанными рассуждениями, поисками ответа на слишком сложную головоломку, а теперь бессонницей страдает Тин, правда, по иной причине. — Я не буду читать тебе морали, Тин, ты и без меня всё знаешь, — Иван вдруг нежно целует его в нос, прижимается лбом к его лбу, всё ещё удерживая голову в руках. — Только попрошу. Не делай так, пожалуйста. Не заставляй меня переживать за тебя больше, чем я это делаю — так много переживать физически нельзя. Едвай всё же хохочет из последних сил — легко, радостно, согласно кивает, улыбаясь, а на бледных щеках расцветает жаркий смущённый румянец от проявлений любви. Не привык ещё к подобному, слишком привык к одиночеству. Маленький дикий котёнок — Иван только смеётся сам своему сравнению, укладывая несопротивляющегося Тина на постель и закутывая в одеяло, позволяя взять себя за руку и возвращая осторожные поглаживания большого пальца по сбитым костяшкам. — Засыпай, мой хороший, — он не может отказать себе в соблазне — склоняется к его лицу, захватывая пухлые манящие губы в неспешный поцелуй — не наглеет, не просит лишнего, того, что Едвай ещё не готов дать, только легко лаская своими губами его, изредка царапая кромками зубов. — Всё хорошо. Я буду с тобой. — Ляг со мной, — Тин разворачивается из своего кокона, высвобождая один угол одеяла и тут же поднимая его в приглашении. — Пожалуйста. Перишич долго смотрит на стол, покрытый сплошь бумагами — планами, чертежами, записями (один чёрт потом на растопку пойдёт), всем тем, что лучше сделать срочно, а затем на предложенную постель, только сейчас осознавая, насколько же он на самом деле устал. — Вань? — Иван возвращает взгляд всё ещё ожидавшему его решения сонному Едваю, удерживающемся в сознании только благодаря какой-то невероятной внутренней силе, и кивает, быстро сбрасывая верхнюю одежду и забираясь в тепло к Тину, обнимая его и прижимая уютно к своей груди. — Спи, мой мальчик, — он зарывается носом в светловолосую макушку и вместе с тем касается губами. Тин размеренно спокойно дышит уже через несколько секунд, моментально погружаясь в глубокий сон без сновидений, а Иван прожигает слепым, полным ненависти взглядом потолок, незаметно поглаживая пальцами сильное тело, лежащее под боком. Иван вздыхает глубже, опуская тяжёлые, калёным свинцом налитые веки и шепчет, прекрасно зная, что его не услышат: — Я знаю, кто виноват в смерти моих людей, Тин…