Is This the World We Created?

      Лука стирает болезненную испарину со лба Ивана, украдкой смаргивает тяжёлые слёзы. Ракитич лежит в лихорадке третий день — ровно трое суток настоящего ада для Модрича без отдыха, сна и покоя. Третий день с той ночи, когда Домагой, впервые сам бледный от страха, втаскивает Ивана на руках в лагерь, криками и нервно дрожащим голосом будя Даниэла и Луку. Третий день с той ночи, когда Лука, пытаясь успокоить тремор в руках, вытаскивает подручными средствами из живота Ивана застрявшую пулю, с ужасом наблюдая, как кровь пачкает мертвенно-белую кожу, обнажившую гранатово-алую, разодранную снарядом плоть. Третий день непрекращающегося ночного кошмара наяву.       Домо ушёл на второй день — не в силах смотреть беспомощно, как умирает, сгорая в агонии, его лучший друг и как с каждым часом вместе с ним угасает Лука, зажавший в ладони ладонь Ивана так крепко, будто лично готовится сражаться за него со смертью. Вида обнимает его крепко, стискивая сильными руками до хруста рёбер, обещает вернуться со всем, что только может помочь, сверяет карты и уходит с первыми пастельно-бледными разводами рассвета над горизонтом. Субашич остаётся с Лукой — молчаливой поддержкой и помощью, человеком, что всегда рядом, но никогда не нарушающий их уединения. Даниэл приносит ему кипячёную воду и чистые тряпки, из их последних запасов выделяет бинты и почти выдохшуюся перекись водорода для обработки раны, готовит для них двоих еду — скудную из-за того, что приходится экономить съестное до возвращения Домагоя. Луке совестливо от того, что он оставляет на плечах Дани слишком многое, но не может заставить себя оставить Ивана, отпустить его руку хоть на минуту. Он смотрит на друга большими растерянными глазами, принимая очередную тарелку с водянистым супом, и напоминает Субашичу попавшего в капкан оленёнка до такой степени, что он, не выдержав, тихо смеётся и треплет грязные длинные волосы. — Я всё понимаю, Лука, тебе не нужно чувствовать себя виноватым, — Суба мягко сжимает пальцами плечо Луки, и тот, поколебавшись кивает, принимая это. — Ты нужнее Ивану, чем мне там. — От Домо нет вестей? — Модрич говорит, кажется, впервые за всё это время, и отвыкшее горло царапает грубым голосом. Он прокашливается, сожмурив уставшие глаза, успокаивая жестом подорвавшегося Даниэла. — Никаких, — это само по себе уже хорошие новости. Рации они берегут для критических случаев, когда разряженные батарейки, дефицитные, мягко говоря, на пустошах, незначительная цена за спасённую жизнь .       Лука благодарит Дани за еду, и тот уходит — не то наводить порядок после готовки, не то за водой, не то вовсе заниматься своими делами. Модрич осторожно ставит тарелку на колени — раскалённый свежей похлёбкой металл гестаповки обжигает ноги даже через плотную ткань штанов, но он терпит, не желая отпускать руку Ивана ради собственного комфорта. Прикосновение успокаивает. Дарит эфемерное ощущение покоя и безопасности. Ему кажется, будто, пока их ладони сцеплены, никто и ничто не посмеет забрать у него Ракитича, будто, если он уберёт пальцы с тонкого белого запястья, слабая нить пульса исчезнет вовсе.       Лука не может потерять Ивана, только не его. Смерть каждое мгновение забирает из этого мира очередную несчастную душу, кому повезёт — сразу на тот свет, кому нет — шататься безумным по этому. Но если сегодня, от лихорадки или ран, умрёт Иван, Лука знает точно, что он заберёт его сердце с собой.       Время тянется бесконечной резиновой лентой — однообразно-серой, абсолютно непримечательной. Модрич не знает, сколько прошло с того момента, когда последний раз заходил Субашич, не знает, какое сейчас время суток и что происходит на улице. Всё его внимание, всё его существо сейчас сосредоточено в этой комнате — Иван беспокойно болезненно стонет, и Лука осторожно кладёт ладонь на его живот, на безопасном расстоянии от раны, поглаживает пальцами горячую кожу, успокаивая то ли себя, то ли его. — Тише, мой хороший, тише, — Иван мотает головой по подушке, жмурится крепко, руками стискивая спальный мешок. — Лука… — на выдохе отчаянно сквозь зубы, ладонь беспомощно шарит по матрасу в поисках поддержки, и Модрич быстро переплетает их пальцы, поднося к губам и целуя тыльную сторону ладони. — Лука, пожалуйста, Лука… — Я тут, спокойно, я с тобой, — это не первый за три дня припадок, но первый раз, когда Иван произносит хоть одно осмысленное слово — прежде только стоны и хрипы. — Ваня, ты меня слышишь?       Ракитич не отвечает, продолжая метаться по постели, из последних сил сжимает руку Луки, в бессознательном бреду отчаянно повторяя его имя и испуганные просьбы не уходить от него. — Да куда я уйду? — Модрич придвигается к Ивану так близко, как только может, чтобы не нанести вреда, прижимается к плечам грудью, низко склоняясь над покрытым холодным потом, искривлённым страданиями лицом, губами касаясь пылающего лба, а свободной рукой перебирая влажные светлые волосы. — Дева Мария, да что же с тобой происходит, Ваня… — Не уходи, Лука, не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй… — Иван почти умоляет, не чувствуя ласковых прикосновений и не слыша успокаивающих слов. На шум приходит Субашич, резко распахивая скрипучую старую дверь, внося сразу несколько шприцов и влажное полотенце. — Помощь нужна? — Даниэл запирает дверь, о которую снаружи бьётся ветер наступающей бури, зажигает принесённой лучиной свечи, на пустой тумбе рядом расставляет нехитрые принесённые инструменты. — Он бредит, я даже не знаю, что делать в такой ситуации, — тихо быстро шепчет Лука, и его голос почти сливается с хлёстким шелестом дождя снаружи. — Радиация? — Обычная гроза, — Суба складывает тряпьё в несколько слоёв и пристраивает на голову Ивана, мягко отстраняя руки Луки, прижимает два пальца к шее почти профессиональным жестом, считывая неровный слабый быстрый пульс. — Скоро должна закончиться. Лука, приложи ладонь к его животу и попробуй определить температуру, — Модрич вопросительно вскидывает брови, но делает так, как приказано. — По лбу-то, конечно, привычнее, но и так можно хорошо определить, а голову ему охладить надо так и так. — Откуда ты знаешь всё это? — Лука вдумчиво поглаживает ладонью горячий живот, взволнованно отслеживая состояние Ивана по малейшим изменениям в мимике белого лица Ивана. — Не могу сказать точно, но определённо сильно выше нормы. — Я до войны немного знал об… обо всём этом, — голос Дани срывается, и Лука не берётся расспрашивать. У каждого из них есть тайны прошлой жизни, раскрывать которые слишком больно или слишком страшно. Допытываться до них сейчас бессмысленно и бесполезно, это не даст спокойствия Модричу и не поможет их отношениям, и Лука позволяет себе не акцентировать внимание на случившуюся заминку. — Не важно. Дай тоже потрогаю, — херово дело. Я принёс сильные жаропонижающие и противовирусные, но, во-первых, они слишком сильные, а во-вторых, я не рискну утверждать, что они в порядке. Есть значительная вероятность, что они испорчены. — Пока не станет критично — не трогай, — резко отрезает Лука, стискивая пальцами ладонь Ивана. — Он же сильный, Дани. Он справится. Должен справиться. Я верю в него. — Мы все верим, Лука, — Субашич мягко поглаживает его по волосам, успокаивая, и Модрич невольно вспоминает, как украдкой видел, что точно также Дани ласково касается Домагоя всякий раз, когда выдаётся возможность. Ему ведь тоже нелегко, вдруг думает Лука, он в том же положении, что и Модрич сейчас — его любимый человек и друг в неизвестности всему миру в одиночку противостоят за собственные жизни. Это неожиданное открытие вдруг даёт ему больше, чем все слова и жесты, и Лука, быстро обернувшись, благодарно обнимает за пояс Даниэла, не боясь быть превратно понятым. — Ты поспи немного, буря не скоро закончится, здесь мы в безопасности, — Субашич слабо улыбается ему, впервые выдавая, как устал, на самом деле. — Я почитать сяду, а там посмотрим, глядишь, усну, — Дани устраивается в углу землянки, вытянув уставшие ноги с тихим шипением — Лука знает, что у него ноет от непогоды травмированное когда-то давно колено — и навалившись спиной на покосившиеся стены. Он открывает книгу, в дрожащем оранжевом свете свечей пытаясь что-то высмотреть в мелких строчках однообразного чёрного шрифта. Модрич поправляет одеяло на успокоившемся Иване, а когда оборачивается, Дани уже спит, уронив голову на плечо.       Он бы и рад предложить другу спальное место получше, но не может просто потому, что они с Иваном (справедливости ради, как и Домагой с Даниэлом) уже давно спят исключительно вместе на узком матрасе, едва ли предназначенном для двух человек, и помимо него мебели в их скромном жилище почти нет. Но Субашич, видно, не жалуется, и рад даже возможности вздремнуть в неудобном положении, рискуя проснуться с затёкшими конечностями. Они все сейчас счастливы хоть немного отдохнуть.       Время останавливается окончательно — Лука застывает древней изломанной статуей, некогда прекрасной, но теперь лишь жалкой пародией на себя, как никогда ощущая собственную ничтожность перед окружающим враждебным миром. Всё, что ему доступно из, казалось бы, безграничных человеческих возможностей — выматывающее нервы ожидание. Модрич ждёт, пока улучшится состояние Ракитича хотя бы до той степени, чтобы он мог выйти и помочь с работой по лагерю, не говоря уже о том, чтобы заняться своими прямыми обязанностями, ждёт, пока закончится снаружи буря, чтобы выйти на связь с Домагоем (Дани будет ругаться за расходование батареи, но Луке необходима информация), ждёт, этот самый Домагой вернётся. Ждёт. Ждёт. Ждёт…       В какой-то момент безделье начинает сводить с ума и давить на мозги, и Лука решает заняться хоть чем-то, надеясь на то, что Субашич спит недостаточно крепко, и Иван, если у него опять случится припадок, разбудит его своими метаниями и стонами. Модрич делает всё, что может, чтобы оставить Ракитича в тепле и комфорте, и максимально быстро проскальзывает наружу, крепко запирая дверь, чтобы не пускать в относительно нагретое помещение холодный ветер.       Раскаты грохочут за облысевшими холмами, где раньше зеленел лес, от которого остались только высохшие скелеты деревьев, и над их лагерем только край бури проливает остатки дождей. Лука оставляет верхние вещи под навесом веранды, чтобы не намочить — вода быстро охлаждает разогретую теплом кожу, и пронизывающий ветер тоже не добавляет комфорта, но это всё в целом мало волнует по сравнению с перспективой перестать сидеть, сложа руки и ожидая у бога благословение.       Он успевает сменить вёдра, что Дани предусмотрительно расставил для сбора воды — к питью она не годится, но для бытовых нужд самое то, соорудить нехитрый обед — хотя, быть может, уже и ужин, пока солнца не видно и определить не получается, и немного посидеть над старыми картами в раздумьях, планируя будущие рейды и отмечая новую скудную информацию, когда в лагерь, вымокший до нитки, возвращается Домагой.       Лука бросается к нему, забыв про разложенные под навесом записи и расчёты, но Вида только отмахивается, мол, в порядке всё, не дёргайся. — Живой? Раны есть? — он мотает головой, стряхивая с длинных мокрых волос капли холодной воды, и тянет Луке небольшой металлический сейф с истёршимся красным крестом. — Аптечка? — Да, — Модрич запрещает себе надеяться, это первое правило, которого стоит придерживаться на пустоши. Надежда убивает быстрее пули. — Я Ивану принёс, там много всякого, сроки годности проверил, что нельзя пить, сразу выкинул, ну вы разберётесь. Неси скорее, откачаем нашу спящую красавицу. — Спящая красавица это у тебя, сидит у нас в землянке, а моя красавица инвалид, да ещё и идиот, — Лука добродушно хмыкает и торопится отнести лекарства в дом. — Спасибо, Домо. Огромное. — Иди лечи уже, тень Девы Марии, я сейчас подойду.

***

      Иван приходит в себя только на следующие сутки. Снаружи щерится в окна золотом позднего рассвета солнце, а Лука стоит у печи, пытаясь из их скудных запасов придумать себе завтрак. Ракитич глухо стонет, хотя звук больше похож на скрип, и приподнимает над подушкой голову, вглядываясь ещё подслеповатыми глазами в полумрак комнаты. Модрич насвистывает что-то слишком знакомое, и Иван, сосредоточившись, различает родное «Put u raj nije posut ružama». - Лука… - он хочет сказать что-то ещё, но сухое горло схватывает спазмом, заставляя закашляться и тут же почувствовать острую боль, пронзившую живот.       Лука бросается к нему с жестяной кружкой в руках, ждёт конца приступа, а потом придерживает за затылок и помогает выпить немного тёплой воды и лекарства. - Лежи, не шевелись, ты ещё не восстановился, - он приглаживает волосы Ракитича, ласково улыбаясь ему, но Иван всё равно видит немое осуждение в его глазах. Они знают друг друга слишком хорошо, чтобы покупаться на эти призванные притупить внимание общие жесты. - Сколько… Сколько дней прошло? – голос громче шёпота не выходит, и Иван долго сомневается, с чего вообще начать разговор. - Четыре, - Лука уже привычно устраивает ладонь на животе Ракитича, сев на край его больничного ложа. – Домагой принёс лекарства, которыми тебя откачивали, они сейчас спят с Даниэлом. Ну… или отдыхают, в любом случае. - Поблагодарю его при случае, - Иван слабо улыбается – сухие губы тянет лёгкой болью, но он будто расстроен в то же время. - Ваня… Я долго могу делать вид, что всё нормально. Но нихера же не нормально, - пальцы Луки скользят чуть ниже, замирая на обнажённом бедре. – Ты от раны сначала чуть не помер, Домо тебя еле донёс, потом в лихорадке валялся сколько, таблетками тебя отпаивали. Ради чего? Куда ты ходил? - Я… Домо принёс мой рюкзак? – Модрич кивает и подтаскивает стоящую в углу сумку ближе. – Помоги… Помоги мне сесть, я достану… - Какое сесть, с ума сошёл? – Лука удерживает его ладонями за плечи, будто и правда боясь, что Иван попытается сесть. – Что достать надо, говори, сам найду. У тебя там не так много хлама, не потеряюсь. - Книжечка… Маленькая такая, в твёрдом переплёте. Она одна там, нащупаешь сразу, - он удивлённо вскидывает брови, но не комментирует, выполняя инструкции и почти вслепую нашаривая в сумке нужную вещь, подавая её Ивану. – Нет-нет, - Иван закашливается, подталкивая книгу к нему, - это тебе. Ты сказал, четыре дня прошло… Я так хотел… Хотел принести тебе подарок на твой день рождения вовремя, а сам повалялся в горячке… Прости… Кх… Прости, пожалуйста. - Ты… Ты серьёзно?! – Лука почти задыхается от возмущения и разрывается между желанием приложить его хорошенько и опасением причинить этим боль. – Грёбаная книга на день рождения! Иван в аду тебя драть за твоё шило в заднице Ракитич! Ты мне чуть на день рождения свой день смерти не подарил! - Да не кричи ты, не кричи, - Иван тихо смеётся, прикрывая глаза, - это всё ещё его Лука, его нервный маленький Лука, несмотря на все его лихорадочные бредни. – Я за этой книгой в библиотеку в городе ходил… - Ещё и в город?! – не выдержав, Модрич всё же бьёт раскрытой ладонью несильно по круглому плечу, прожигая его огромными глазами и тщетно пытаясь из всего своего богатого словарного запаса выбрать что-то цензурное. – Скажи мне, где ты оставил свои мозги, и я включу это место в следующий рейд! Что вообще могло заставить тебя так похерить все наши правила и здравый смысл?! - Ты говорил, что любишь русские стихи, - Иван смущённо отводит взгляд, прекрасно понимая, насколько глупо это звучит, - и что друг из России тебе читал их как-то. Я решил, что тебя порадует что-то… знакомое. - Дева Мария, идиот, - Лука прижимает томик к груди и обнимает крепко Ракитича за шею свободной рукой, отчаянным поцелуем накрывая сухие губы. – Какой же ты идиот, Ваня. Я с тобой поседею так скоро, а то и вообще до следующего дня рождения не доживу. Как ты узнал вообще? - Ты сболтнул как-то раз, а я запомнил, - Иван тянется к нему ищущими губами, подспудно целуя скулы и уголки рта, прежде чем заполучить свой положенный поцелуй. – Прочитай мне что-нибудь, пожалуйста.       Модрич стирает пыль и грязь, неизбежно налипшие на страницы довоенного издания, вчитываясь в на родном языке написанное неродное название. Иван вряд ли знал, но здесь одни из первых стихов, что он прочёл из русских. Он чуть передвигается, подставляя ветхую бумагу золотому свету: - Тот, кто любит цветы, Тот, естественно, пулям не нравится. Пули — леди ревнивые. Стоит ли ждать доброты? Девятнадцатилетняя Аллисон Краузе, Ты убита за то, что любила цветы.