Is This the World We Created?

— Деи… — М?       Деян поправляет треснувшую доску в худом костре, наспех разведённом в их временном убежище. Вымокший от вечерней влаги и недавнего надоедливого дождя хворост горит до отвратительного плохо, какие-то жалкие крохи тепла не греют даже его, не говоря уж о раненом Шиме, которого второй день бьют озноб и лихорадка. Деян уложил его на единственную кровать, отсутствующую ножку которой подменил каким-то неустойчивым хламом, проверил бинты на пострадавшем плече и запаковал его в единственное одеяло, найденное пару дней назад, как в кокон, чтобы хоть немного облегчить его состояние. Разводить костёр в разрушенном, хоть и кирпичном доме, безумие в чистом виде, но им ли не привыкать творить безумные вещи, а ночи в Хорватии нынче холодные.       Шиме выпрастывает нос из ворсяных складок одеяла, из глубин кокона видно только край бледной кожи и сверкающие, влажно блестящие чёрные глаза, напоминающие в полумраке кошачьи, смотрит как-то невразумительно, глупо и слепо, будто не видя его прямо перед собой. — Холодно, — Деян вздыхает. Ему бы ещё по-хорошему приготовить им что-нибудь на перекус в дорогу или скудный завтрак — на ужин надежды мало — но если Шиме мёрзнет уже сейчас, дальше станет только хуже. Он не может так рисковать. — Сейчас, — он окружает костёр набранными вокруг дома осколками кирпичей, сооружая подобие колодца у раскалённых углей, надеясь, что до его возвращения огонь не прогорит и не разгорится до размеров пожара. — Подожди секунду. — Ты, никак, до апокалипсиса строителем был, — хрипло смеётся Шиме, сдвигаясь на кровати так, чтобы рядом с ним поместился ещё и Деян, укрывший его сверху ещё и своей кофтой. Он обнимает Шиме, осторожно избегая его раненного плеча, но тот всё равно недовольно ворчит, извиваясь в его руках. — Так будет холодно, залезь под одеяло. — Ты уверен? — тканевый свёрток коротко кивает, и Деяну остаётся только с тихим вздохом выпутать трясущееся напряжённое тело из кокона и завернуть уже их обоих, позволив Шиме переплести ноги со своими и уткнуться холодным носом в шею, а руками обхватить себя за талию. — Постарайся расслабиться, будет легче. — Вот сейчас зубы стучать перестанут, брате, и сразу же, — Деян прислушивается — и правда, голос натянуто прерывается, будто он с трудом сдерживает дрожь в челюсти, и принимается растирать его обтянутую тканью кофты спину, стараясь не задеть при этом повреждённых участков тела. — Шиме, нам нужно куда-нибудь к людям и срочно, — Деян жарко дышит ему в макушку, делясь своим теплом, раздумывая над тем, чтобы нагреть оставшуюся у них воду на костре и напоить Шиме хоть чем-то тёплым. — Я знаю, что опасно, и ты не хочешь рисковать, но тебе всё хуже и хуже, как бы не было заражения. — Брось, ты всё хорошо обработал, не надо так переживать, — хрипло бормочет он в ответ, потираясь носом о его шею, и Деян, даже мимолётно коснувшись его лба щекой, чувствует, как пылает его кожа. — Я скоро пойду на поправку, мне просто нужно отдохнуть… — его голос становится глуше, гулко теряется где-то в груди, становится каким-то пустым. Деян слышал такое много раз — так говорят люди, подошедшие к самой черте жизни и смерти. — Шиме, не спи. — Думаешь, что я помираю тут, да? — Шиме беззвучно смеётся, теснее сжимая руки на его поясе, заметно меньше налегая на раненную конечность. — Не парься, Деи, я знаю, о чём ты думаешь. Сейчас попросишь меня говорить с тобой и не отключаться, угадал? — Часто имел дело с умирающими? — Деян хмыкает, забираясь одной рукой во влажные волосы Шиме, перебирая крупные слипшиеся кудри и думая о том, что хорошо бы обтереть его, чтобы липкая испарина, покрывшая его тело, не ухудшала ситуацию. — Слишком часто.       Шиме накидывает на голову капюшон чуть подрагивающей рукой и переворачивается на спину, зашипев от боли в плече. Деян подкатывается к нему под бок, удобнее подтыкая задравшийся край одеяла, и устало зевает. Шиме упирается взглядом в растрескавшийся потолок, кажется, видя в нём что-то значительно большее, и Деян всерьёз боится, что он уже не в силах предотвратить неминуемое. Шиме вдруг скользит рукой вдоль его тела, находя ладонь, и сплетает их пальцы, всё так же неотрывно пусто глядя в потолок. — Я работал в пожарной службе Задара до войны, представляешь? До того, как начался весь этот пиздец… И в тот день, когда начался ад, ещё до того, как полетели ракеты, я был на дежурстве… — Деян приподнимается на локте, вглядываясь в безмятежное спокойное лицо Шиме, опасаясь, что эти воспоминания могут быть дурным знаком. — Я был в кол-центре, мы принимали звонки, как обычно, моя смена должна была закончиться через пару часов, я работал всю ночь и очень хотел спать… — Деян осторожно касается его плеча, пытаясь понять, с ним ли ещё Шиме или уже полностью погрузился в свои воспоминания. Тот мягко улыбается, только дёргает мимолётно одними уголками губ, но взгляд осмысленнее не становится. — И вдруг все телефоны разом начали звонить, это было так громко и неожиданно, мы сперва растерялись, пытались отвечать на звонки, работать так, как нас учили, но люди… люди там только кричали… Они умоляли о помощи, а мы ничего не могли сделать, потому что даже не знали, что произошло. А потом кто-то сказал нам: «Смотрите»; и показал за окно… — Шиме, ты бредишь, у тебя лихорадка, — Деян встряхивает его за здоровое плечо, цепко сжав пальцами, вглядывается обеспокоенно в слишком бледное лицо. — Да дослушай ты историю-то, мудила, чего перебиваешь, — абсолютно не изменившись в лице продолжает Шиме, только интонация становится чуть более недовольной на секунду, — в общем, мы подошли к окну, и увидели весь этот кошмар, происходящий на улице, полнейший хаос, мы даже не могли понять, за что хвататься, как это вообще можно исправить. Мы же просто люди, как мы могли справиться… с таким? А телефоны всё звонили, и звонили, и звонили… И, знаешь, мы же все давно работали, мы прекрасно знали правило, что каждый звонок — это чья-то жизнь. И в тот момент мы знали, что это всё звонят люди, и они ждут нашей помощи, но мы абсолютно ничего не могли сделать…       Деян ещё раз всматривается внимательно и просто ложится рядом, крепко сжимая его ладонь в своей, давая Шиме спокойно рассказать всё, что накопилось в его душе. Быть может, сейчас он тоже боится смерти, боится уйти из этого мира, когда не осталось никого, кто знал бы настоящего Шиме Врсалько, когда есть только один человек рядом с ним, почти чужой, почти незнакомый. — А потом они замолчали, все разом… — Шиме сглатывает, на мгновение прикрывая глаза — явно одни из самых неприятных воспоминаний, — и Деян чуть заметно поглаживает его запястье подушечкой большого пальца, — и это была самая страшная тишина, которую я только слышал в своей жизни… Ужасная. Я даже подумал тогда, что оглох, потому что я не слышал ничего. Абсолютно…       Шиме замолкает, как будто давая Деяну прочувствовать хотя бы толику той тишины, которая обрушилась тогда на него самого, и Деян вдруг понимает всё, что тот хочет сказать: как страшно враз оказаться беспомощным тому, кто клялся помогать людям, как страшно понимать, что все оборвавшиеся звонки это чьи-то неспасённые жизни, как страшно остаться со всем этим один на один, а потом попасть в совершенно новый мир, в котором все прежние клятвы не стоят и гроша. Деян понимает его в этот момент так же хорошо, как себя самого, понимает даже отчаянные горькие слёзы, скопившиеся в уголках его прикрытых глаз. — У нас выключился свет, — Шиме прерывисто вздыхает, пальцы в его ладони дрожат чуть сильнее, — и мы смотрели, как по всему Задару гаснет электричество, район за районом, дом за домом, как они все исчезали в темноте… Последние фонари, остающиеся гореть, и фары машин, пытающихся сбежать людей, они были тогда похожи на звёзды… сизые такие… — Шиме всхлипывает, закрывает глаза; на его лихорадочно горячей щеке Деян чувствует влагу. — Сизые… — Шиме, кажется, улыбается — тонкой дрожащей улыбкой, почти истеричной, почти отчаянной. Улыбкой человека, готового сдаться, готового признать свою последнюю речь своей же предсмертной исповедью. — Мы смотрели на них в той тишине, и иногда я вспоминаю это. Как мы стояли в полной темноте, без единого звука, и смотрели… И сейчас, когда каждую ночь в небе видно звёзды, я смотрю на них уже один… в темноте… в тишине… И они каждый раз кажутся мне такими же сизыми, как в мой последний вечер в Задаре…       Шиме закрывает глаза, заканчивая свои лихорадочные полубредовые воспоминания, только бормочет что-то совсем тихо и невнятно про сизые звёзды и дышит поверхностно, сжимая в ладони руку уставившегося в пустой потолок Деяна.       Деян не знает, доживёт ли его Цыган до утра.