Is This the World We Created?

      Джанлуиджи вздохнул, уставившись в ночное глубокое небо. Глупо как-то всё вышло.       Он покинул развалины Парижа, как только открыли границы города для беженцев, желавших попасть в безопасность высоких стен с колючей проволокой и охраной по периметру, не имея за душой ничего, кроме своих старых перчаток с национальным флагом, которые до сих пор хранил на удачу. Джанлуиджи ушёл тогда, кажется, единственный — никто и не думал, что кто-то захочет покинуть последнее надёжное место, где жизнь на руинах старого мира могла быть и могла быть хорошей ради чего бы то ни было. Толпы французов, кричащих наперебой, рвались в спокойную гавань столицы, мечтая обрести последний дом у подножия обломков Эйфелевой башни. Никто не думал, что найдутся безумцы в устоявшем после уничтожения цивилизации города, пожелавшие бы сбежать в пустоши выжженной Франции. Тогда всё было просто — чёрное и белое. Джиджи бросил последние фишки в этом странном казино на чёрный сектор рулетки с характерной экспрессией и мог только молиться Деве Марии, потому что ценой ошибки стала бы его собственная жизнь. Он слышал потом от других скитальцев, что после многие покинули Париж, разочаровавшись в удушающей диктатуре и беззаконии, ушли в неизвестные земли в поисках лучшей жизни, но Джанлуиджи не считал, что там их ждёт счастье — он видел слишком много в своих странствиях.       Он бы и сам, вероятно, не рискнул бы отправиться теперь в такой опасный путь: в конце концов, он был всего лишь футболистом, что это могло значить в современном мире, когда выживали те, кто крепко держал в руках оружие, кто не гнушался убивать, кто умел ходить самыми скрытными тропами и добывать себе безопасную еду и воду? Ровным счётом ничего. Джанлуиджи никогда не был идиотом. Но умирать в чужом городе, в захламлённом, разрушенном Париже, рухнувшей тысячелетним прахом болезненной мечте бедных творцов, отчего-то не хотелось совсем. Джиджи с беззлобной усмешкой над самим собой списывал это на присущую старости неизбежную сентиментальность, но своё последнее пристанище он видел только в Италии и шёл к ней, как к своей самой заветной мечте и далёкой, но такой желанной цели, не разбирая дорог и не жалея стоптанных ног, на которых уже давно прохудились кроссовки.       У него не было карты, не было плана, не было ничего, кроме базовых навыков выживания и старых вратарских перчаток, да кое-чего из полезной мелочёвки, набранной по дороге в заброшенных домах, но ещё было понимание: ничего сложнее ещё в его жизни с ним не случалось. Холодными ночами, когда сомнения возвращались к нему, он закрывал глаза и воскрешал в своей памяти белоснежные вершины Апуанских Альп, зелёные долины, которые казались ему бескрайними в детстве, и мощёные улочки крохотной древней Каррары, затерянной в тёплых просторах Тосканы. Он вспоминал солоно-белые ступенчатые уступы каменоломни неподалёку от города, известняково-бурые старые акведуки, по которым, чадя чёрным дымом, носились старые паровозы, катающие любопытных туристов, синее безоблачное небо над красными черепичными крышами низких светлых домов с рыжеватыми створками ставней. Каррара оставалась для него самым далёким домом, местом, которое он никогда не хотел бы увидеть уничтоженным, но только там, вдохнув свежий воздух Тосканских Альп, он мог наконец-то принять произошедшее и успокоить сердце.       Однако у него всегда был… ещё один дом. В сияющем Турине, на Альянц Стадиуме, где он провёл, кажется, лучшую часть своей жизни. Было бы неправильным обделить его руины свои почтением и вниманием, не принести увядших цветов на могилу Невесты Италии.       Джанлуиджи вздохнул, проводив взглядом заслонившую на мгновение яркие точки звёзд птицу. Ему нужно было озаботиться картой, нужно было начертить хотя бы схему со слов последнего встреченного им скитальца, он даже не знал, покинул ли пределы Франции за всё время своих путешествий и попал ли в Италию, не прошёл ли мимо заветной цели, не ошибся ли дорогами…       Правда, сейчас это едва ли имело значение, когда его заперли в клетке, как дикого зверя, рядом с другими узниками какие-то бандиты, лишили его всех вещей и приковали к решётке его тюрьмы какой-то ржавой цепью. Джанлуиджи пошевелил скованными запястьями, разминая затёкшие кисти. Он никогда не считал, что в жизни существуют безвыходные ситуации, но эта… эта вполне претендовала на звание таковой.       Джиджи затянул тихо под нос, чтобы не тревожить остальных узников: Una mattina mi son svegliato, o bella, ciao! bella, ciao! bella, ciao, ciao, ciao!.. Знакомые мотивы народной песни иррационально успокаивали, он сосредоточился на музыке в своей голове и закрыл глаза, стараясь не думать о том положении, в которое угодил, и только пел негромко: Una mattina mi son svegliato ed ho trovato l’invasor. O partigiano, portami via, o bella, ciao! bella, ciao! bella, ciao, ciao, ciao! O partigiano, portami via, ché mi sento di morir…       Сбоку кто-то восхищённо присвистнул, и Джиджи вынужденно прервался, спокойно приоткрыв глаза и глядя в упор на приникнувшего к клетке в упор юношу не старше двадцати лет. — Это и правда вы, Джанлуиджи? Джанлуиджи Буффон? — благоговение в его голосе очевидно и нескрываемо, он смотрел на Джиджи с щенячьим восторгом, помноженном на юношеский пылкий максимализм, в больших чёрных глазах, и как-то невпопад пытался всё время что-то сказать, будто слова, теснясь в его черепной коробке, накладывались друг на друга, мешались, не давали произнести ничего, кроме нечленораздельных звуков. — Я Джан. Джанлуиджи ди Дио. Мои родители назвали меня в вашу честь.       Джиджи удивлённо вскинул брови и негромко хмыкнул, покачав головой с улыбкой. Жизнь иногда до ужаса иронична. — Сколько тебе лет, Джан? — ди Дио пристроился перед клеткой Буффона и вдруг подтащил к себе обеими руками рюкзак, в котором Джиджи узнал свой, отобранный бандитами. — Девятнадцать.       Джанлуиджи понимающе кивнул, больше просто автоматически подумав — Джан был совсем мальчишкой, едва ли старше четырнадцати, когда начался апокалипсис. Джиджи не спрашивал про родителей и семью, прекрасно понимая, что, если его занесло к бандитам, к рабовладельцам, едва ли в этом мире остался кто-то, способный позаботиться о нём. — Мы… мы смотрели раньше все ваши игры всей семьёй, даже те, на которые не успевали, потом в записи. И… и пересматривали по несколько раз… А мама даже коллекционировала маленькие флажки с каждого матча Ювентуса, на котором бывала...       «Он же совсем ребёнок», — с какой-то обречённой горечью думал Джиджи, всматриваясь в нетронутое морщинами сухое скуластое лицо, покрытое неровными пятнами смущения. Сейчас никому не был дело, девятнадцать тебе или тридцать девять, можешь сражаться за свою жизнь — будешь жить. А нет — не повезло. — Я даже вот… — Джан закатил рукав своей кофты и просунул предплечье между прутьями решётки, указывая пальцем куда-то около вены на внутренней стороне. Джиджи присмотрелся, с трудом в ночной темноте разглядев на смуглой коже чьим-то неровным почерком выбитое «Forza Juve alè» и рядом такое же кривоватое «Forza Azzurri». — Я мечтал всю жизнь стать футболистом, папа даже водил меня в детстве в местную молодёжную команду заниматься, но потом я… и он... и этот апокалипсис… и мы... в общем, не задалось. — Джан, — Джанлуиджи прервал его неловкую исповедь, чувствуя тонкий укол совести, но его щекотливое положение, мягко говоря, не располагало к доброжелательности. — Ты знаешь, где мы? Географически? — Недалеко от Монако, сеньор Буффон, — покладисто ответил Джан, кажется, ничуть не обидевшись такому невниманию. — Вероятно, чуть западнее, сейчас уже сложно сказать.       Джиджи кивнул благодарно и снова устало прикрыл глаза. Он шёл на юг от Парижа бессчётными ночами, ориентируясь только по звёздам, в кромешной тьме, пока не вышел к морю и не пошёл вдоль побережья, надеясь однажды добраться, небыстро, не сразу, но добраться до пункта назначения. Если сейчас они недалеко от Монако, значит, его план удался, значит, осталось только пройти совсем немного на север — и его путь к Старой Сеньоре будет окончен. Осталось только выбраться отсюда живым… — Джан, — Джиджи посмотрел на него мягким пронзительным взглядом в упор с тонкой дружелюбной улыбкой, пытаясь окончательно расположить его к себе, — ты можешь помочь мне сбежать? Можешь выпустить меня из клетки?       Джанлуиджи заметно сник и отвёл глаза, будто стесняясь смотреть на него, виновато сжал рюкзак Джиджи ладонями. Он понятливо хмыкнул, уронив голову на грудь. Вероятно, мальчишка и так рисковал, выкрав его вещи, едва ли он мог пойти против всей банды. — Я понимаю, — Джан бросил на него совсем какой-то отчаянный и напряжённый взгляд из-под ресниц, сжался совсем, а потом вдруг нахохлился, как маленький воробей, и выдавил сквозь зубы: — Я что-нибудь придумаю, сеньор Буффон. Обещаю, — Джиджи улыбнулся ему ободряюще и как-то более звонко и обнадёживающе громыхнул цепями на кистях. — Я тебе верю, — Джан робко просиял, отцепив судорожно сведённые пальцы от рюкзака Джиджи, и неловко благодарно кивнул. — Называй меня просто Джанлуиджи. — К-как скажете, сеньор… — он осёкся под ехидным взглядом Джиджи и поправил сам себя с дрожащей на тонких губах улыбкой, — Джанлуиджи? Я обязательно вас вытащу отсюда! — Знаешь, я тут подумал, — Джиджи попытался устроиться удобнее в своей клетке, раз уж единственное, что он мог сделать — ухватиться за подаренный шанс вертихвостки удачи — он уже сделал, и теперь оставалось только ждать. — Открой мой рюкзак, — Джан вопросительно вскинул свои тёмные брови, но Джанлуиджи только кивнул нетерпеливо, — открой-открой. Там на самом дне лежат перчатки. Я их хранил на удачу, но, как видно, они мне не сильно-то помогли, раз уж я оказался здесь. Пусть будут у тебя. Может, тебе повезёт больше.       Джан вытащил из-под всех его вещей вратарские перчатки с потёртой эмблемой сборной и уставился на них с такой отчаянной влюблённостью, неверием и восторгом, что Джиджи не смог сдержать улыбки. Удивительно, что при всём с ним произошедшим мальчишка умудрился сохранить свою юношескую наивность и непосредственность. — О, пресвятая Дева Мария, я не знаю, как вас благодарить, сеньор Буффон… — он пропустил на этот раз мимо ушей неверное обращение, сосредоточившись на едва различимом дрожащем шёпоте. Видно, Джан был в шоке от такого подарка. — Я… я приложу все усилия, чтобы оправдать ваше доверие, правда! Обещаю! — Спокойно, Джанлуиджи, спокойно, — Джиджи улыбнулся своей уверенной монументальной улыбкой, какой обычно успокаивал внезапно слишком нервных товарищей перед матчами, с какой всегда выходил на поле, вселяя решительную веру в сердца болельщиков и игроков. Будто пока он, Джанлуиджи Буффон, стоял за их спинами, плохого случиться не могло априори. Будто оправдывая данное ему прозвище «Супермен», пытаясь заставить других поверить не в его силу — в свои собственные. — Я тебе верю. Как видишь, деваться мне некуда, торопиться тоже, так что я подожду, пока ты сделаешь всё, что надо. — Спасибо, — смято пробормотал Джан, нервно растирая под своей кофтой чернильные пятна, складывающиеся в нечёткие «вперёд, Юве, вперёд, лазурные». — Можно попросить вас кое о чём? — Джанлуиджи заинтересованно выгнул бровь, поощряя продолжать. — Когда я пришёл, вы пели. Можно ли мне спеть с вами? Здесь почти никто не знает итальянских песен, даже на итальянском не говорят, всё английский да французский, а меня уж кое-как выучили, и… — Запевай, Джан, — Джиджи качнул головой, будто заменив этим движением отмашку широкой ладони, и Джанлуиджи затянул так же негромко, как до этого сам Буффон, чтобы слышали только они двое: E se io muoio da partigiano, o bella, ciao! bella, ciao! bella, ciao, ciao, ciao!..