Это всегда был ты

— Не прошло и года, как ты явился. Он гнёт губы в усмешке, и это смотрится настолько неестественно, учитывая его добродушный нрав, что Билл ощущает, как шевелится задремавшая было совесть. — Как Египет, а, Билл? Как красавица Флёр, которая вот-вот станет частью нашей семьи? Каждое слово — плетью по сердцу, по его раскуроченной, выпотрошенной грудной клетке, по вывернутой наизнанку душе. Он ревнует. И Билл не может его в этом винить, потому что сам бы на стенку лез, если бы рядом с ним был кто-то, кто посмел бы претендовать, обладать. Да только Чарли — как гиппогриф, склонивший голову, — не решится взбрыкнуть, даже если перья будут с корнями выдирать, и пусть учебники утверждают иное. Он верный до невозможности, настолько, что Билл не понимает, почему он до сих пор терпит. Почему смотрит только, пронзая его взглядом насквозь, и не говорит ни слова. Не злится, не сердится. И, наверное, ему стоит объясниться. Ему стоит вымаливать прощение, но его отчего-то хватает лишь на: — Я так скучал, Чарли. — Где же ты был? Его голос полон отчаянья и глухой тоски. Билл ненавидит себя за то, что причиняет ему боль. За то, что смеет ранить самого близкого, самого родного, каких больше нет и не будет никогда. Ненавидит за малодушие, за то, что бегал от него, от чувств, от себя самого. За то, что позволил ему думать, что с Флёр серьёзно, что с ней — его будущее. Потому что как можно? Когда в мыслях, в сердце намертво припаянный только он. Всегда был он. Он помнит, как это случилось впервые. Как они переступили черту, как шагнули в пропасть, как каждый поцелуй выжигал шаг за шагом всю правильность в нём. Как младший брат стал нужен до ломоты в теле, до зависимости, не оставляющей не единой связной мысли. Он помнит, как их пути разошлись. Он сбежал в Египет, ощущая, что предаёт его. Чарли уехал в Румынию, и он бы соврал, если бы сказал, что не больно. Но для всех он улыбался. Для всех он был тем, на кого стоит равняться. Поэтому он спокойно выслушивал причитания матери, сокрушающейся из-за того, как разбросала их жизнь, игнорируя вскрывающиеся раны. Хотел рвануть к нему, но душил в себе это. И вдруг этот конкурс, и вся семья, заявившаяся на пороге его квартиры в Каире. Чарли, всё ещё нужный, родной. И снова — в омут, в обрыв, на полной скорости, и снова потребность, от которой жилы вяжет, а кости перемалывает в пыль. И снова его трусость, и горечь предательства на языке. А после — тоска, выжирающая его до основания, опаляющая нервные окончания. Невозможно сильная, убивающая, приводящая в чувство. Он нужен. Что бы Билл себе ни говорил, как бы ни уверял, что всё пройдёт, что станет легче. — Я никуда не уйду. — Знаешь, я ведь и не хотел тебя отпускать. Биллу тошно от «но ты всё решил сам», невысказанного, но столь очевидного, осязаемого. — Я теперь никуда не уйду. Прости меня. Должно быть, Чарли хотел что-то ответить. Должно быть, им нужно многое обсудить, решить, должно быть… И пусть он будет гореть в Адском пламени вечно, но отказаться от этого не сможет никогда. От поцелуев, настойчивых, грубых, от щетины, царапающей кожу, от его мягких губ. От его стонов, чуть хриплых, фантастически красивых. От касаний, требовательных, клеймящих необходимостью, заявляющих о принадлежности. — Я и так твой, Чарли. — Билли… И всего от одного слова рушатся стены, преграды, надуманные, такие незначительные, несущественные. А доверие, истончившееся, хрупкое, крепчает под тяжестью признаний. — Я люблю тебя. — Больше жизни. Это не просто прощение. Это обещание, это клятва, это почти что Непреложный обет. И впервые за долгое время ощущается это пресловутое «вместе», это «мы», что пульсирует под кожей, вспыхивает сверхновой в сердце. И пусть он будет гореть в Адском пламени вечно, он ни за что не уйдёт, он его не потеряет. Потому что всегда был только он, и это единственное, во что Билл верит и будет верить.