Бабочки

Все на поле смотрят на Тарасова и Миранчука. Лёша смотрит с непониманием, мол, чего от него хотят, но Дима лишь поджимает губы, намекая, что лучше не злить его лишний раз, а отойти и поговорить. Они подходят к скамейке запасных, где их точно не будут слышать. — Лёш, скажи, а ты был дома? — Тарасов вновь поджимает губы, режущим взглядом проходясь по Миранчуку. Лёша чувствует это, и ему инстинктивно хочется спрятаться. Вот только за спиной брешь — Антона нет рядом, он не может его защитить, как это было у них раньше. Он помнит, как в самые сложные моменты Антон вставал у него за спиной, выражая свою безмолвную поддержку. И Леша чувствовал себя в безопасности. А сейчас всё не так и всё не то. Братика словно нет с ним рядом, отчего он чувствует себя, как черепаха без панциря. Неудивительно. Ты его предал. От этого холодок бежит по загривку, спускаясь по лопаткам к копчику. — Так ты был дома? — Тарасов пытливо смотрит на Миранчука, наблюдая, как тот пристыженно опускает голову, потирая горящие огнём уши. Дима получает какое-то извращённое удовольствие, наблюдая за мучающимся от неуверенности и чувства вины Лёшей. Он заслужил. — Тарасов, Миранчук! — раздаётся голос Сёмина, вышедшего на поле. — Что вы там в уголочке ошиваетесь? Свои любовные вопросы вы можете потом решить, а сейчас десять кругов вокруг поля.

***

Антон идёт путанными коридорами вслед за Рифатом. Ему жутко холодно, хочется лечь и уснуть. И желательно никогда не просыпаться. Он жутко устал. Устал от неопределённости в его жизни, от чувств, которые медленно, но верно уничтожают его, от диет, от калорий, от вечных проблем. В какой момент силы покидают его, и Антон хватается за стену, чтобы не упасть. Чудовищно мутило, голова резко закружилась, а тело словно было невесомым. — Тоха… — Жемалетдинов, заметив, что Миранчуку плохо, тут же оказался рядом, забрасывая его руку себе на плечо. — Тох, всё нормально? — Абсолютно, — пересохшие губы трескаются в абсолютно неестественной улыбке и Антон выпрямляется, убирая руку, не желая показывать себя слабаком. Попытка так себе, если честно. Миранчук трёт глаза и гордо шествует дальше, хотя и испытывает чудовищную слабость. В желудке пусто, отчего есть не хочется совсем. Антон честно больше не хочет загоняться. Не хочет высчитывать блядские калории в каждой ложке, много пить кофе, вставать на весы, разглядывать себя в зеркале с ужасом, обхватывая бедро в кольцо пальцев, высчитывая, сколько ещё осталось до идеала, и со страхом смотреть на любую еду, боясь, что она раздует его тело до невероятных размеров. Чувствовать этих блядских бабочек, что отравляют его изнутри, кажется, выжирая там всё. Не получается. Дверь в медпункт открывается. Миранчук чуть щурится от яркого освящения, а затем натягивает самую дружелюбную улыбку, которая только существует. — Я привёл его, Владислав Александрович! — бодро сообщает Жемалетдинов, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Врач отрывается от рабочих записей и смотрит на пришедших. — Всё, Рифат, можешь идти, — приветливо улыбнулся он юноше, и Жемалетдинов вихрем вылетел из кабинета, захлопывая за собой дверь. Антон остался с врачом один на один. Он сам себе казался таким маленьким и беззащитным в этом огромном белом кабинете. Его страшно мутило, хотелось прислониться лбом к какой-нибудь холодной поверхности, остужая об неё горячий лоб и щёки. — Здравствуй, Антон, — приветливо улыбнулся ему Владислав Александрович, и Миранчуку показалась, что ему улыбнулся сам Сатана. Он знал, что после того, что с ним произошло позавчера, ему устроят доскональную проверку. — Как ты себя чувствуешь? — Хорошо, — улыбнулся Антон, чувствуя во рту резкий металлический привкус. Пересохшая губа треснула до крови. Врать нехорошо. — Как прошёл выходной? — врач взглянул на него из-под очков, а затем продолжил писать что-то в бумагах. Я убрался во всей квартире, пробежал километров десять, а оставшиеся полвечера провёл в истерике потому что мой брат не приехал ко мне. Заебись выходной, лучший в истории просто! — Прекрасно! — ответил Миранчук, растягивая губы в улыбке и надеясь, что она не выглядит так фальшиво. — Сними кофту, пожалуйста. — Антон дёргается от просьбы. Руки неистово дрожат, когда он цепляется пальцами за край форменной кофты и тянет наверх, обнажая торс. Какой же ты жирный! Владислав Александрович выходит из-за стола, подходя к едва ли не трясущемуся парню. Он обходит его, озадачено хмурясь, а затем осторожно ведёт по выступающим позвонкам и рёбрам. Миранчук ловит его задумчивый взгляд и тоже внутренне напрягается. — Встань на весы, пожалуйста, — просит Владислав Александрович, указывая на прибор в углу помещения. Антона бросает в дрожь. Бабочки внутри скребутся, раздражая желудок и горло. Он часто-часто дышит, когда сбрасывает бутсы и встаёт на весы. Прикрывает глаза, молясь всем богам, которых знает и не знает, непонятно зачем. Он просто боится, того, что увидит. Секунда, две, три, десять. Адский прибор пиликает, оповещая о том, что вес высчитан. Миранчук со страхом опускает глаза вниз. 59.9 Бабочки в желудке вновь плодятся до невероятных размеров, вызывая безумный страх и радость одновременно. Сердце колотится где-то в горле, а тело бьёт крупной дрожью. — У тебя истощение, — констатирует факт врач после осмотра, ещё раз придирчиво окидывая взглядом едва дышащего Антона. — Ты же понимаешь, что это значит? — Что? — сглатывает Миранчук, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Только бы не рассказали Лёше, только бы не рассказали Лёше, только бы не рассказали Лёше. — Что с футболом тебе на ближайшее время придётся завязать. Антон чувствует себя так, словно рядом с ним взорвалась граната и его оглушило, отчего всё происходящее воспринимается с трудом. Ну, не можете же быть так, правда? Не может. Не может, не может, не может, не может! Это рофл. Это шутка, прикол, розыгрыш, но не правда. Так же не может быть! Он и футбол — вещи неделимые. — Что? — единственное, что от шока может выдавить из себя Миранчук. — Твой вес не добирает до нормы, — объясняет ему Владислав Александрович. — Ты не можешь заниматься. — Могу, — упрямо твердит Антон, всё ещё находясь в прострации. — Я же занимался до этого. — Антон, очнись! — повышает голос врач. — В твоём состоянии опасны сильные физические нагрузки! — в этот момент он достаёт из-под стола папку, вынимая из неё листки с заключениями. — Ты сильно сбросил вес, у тебя часто случаются недомогания на поле, течёт кровь из носа… — Это не показатель! — хрипит Миранчук, понимая, что вообще-то ещё какой показатель. — Юрий Палыч мне лично жаловался! — в очередной раз повышает голос Владислав Александрович. — Ты не можешь дальше заниматься в таком состоянии, Антон! Иначе с тобой просто разорвут контракт. Антон сникает, понимая, что эту битву он проиграл. Горло сводит спазмом, когда в голову набатом ударяет одна мысль — он больше не сможет заниматься футболом. От этого мутит и дышать становится трудно, словно те бабочки крыльями перекрыли доступ к кислороду. — Я выпишу тебе общее направление на диспансеризацию. Врачи оценят твоё состояние здоровья, и я смогу дать тебе нужные рекомендации, чтобы ты как можно быстрее вернулся в строй, — втолковывает ему, как маленькому, Владислав Александрович. Он выписывает что-то на бумажке и смотрит на сникшего Миранчука. — Тебе нужно набрать вес, — говорит ему врач. Антон поднимает на него мутный взгляд. — Сейчас, пожалуйста, поезжай домой, выспись, поешь, постарайся отдохнуть. Направление получишь завтра. Наотдыхался уже, спасибо. — Смотри, ты на пять килограммов больше меня! — Это плохо? — Был бы девчонкой, было бы плохо. Мне нравятся худенькие! Антон едва передвигал ноги, когда вошёл в раздевалку. В голове обрывками всплывали фразы из разговора с врачом. Он бездумно пихал вещи в сумку, пока не ощутил в пальцах мягкую тёплую ткань. Лёшина толстовка. Он долго пялился на вещь, сжимая её до побеления в костяшках и вглядываясь в неё до рези в глазах. Ноздри защекотал приятный аромат парфюма, и Антон понял, что не может даже держать её в руках. В горле бабочки нещадно заскребли крыльями, когда Миранчук сложил вещь и убрал её в сумку брата. Похуй, что замёрзнет. На всё похуй, если честно.

***

— Закончили работу! — кричит на всё поле Сёмин, и Лёшка выдыхает. Работу в квадрате он никогда особо не любил. — Перерыв. Миранчук устало плетётся к скамейке. Ноги гудят, требуя хоть немного отдыха, и Лёша падает на скамейку, блаженно прикрывая глаза. — Миранчук! — раздаётся крик на всё поле. Он открывает глаза, замечая Юрия Павловича и стоящего рядом с ним Владислава Александровича. — Подойди ко мне! Затылком чувствует, что Тарасов прожигает в нём дырку. В груди заныло от нехорошего предчувствия. — Да, Юрий Павлович, — произносит Лёша, взглядом цепляя папку в руках Владислава Александровича, в углу которой значится: «Миранчук Антон». В грудь словно плещут кислотой. — Что с Антоном? — Сёмин смотрит на него придирчиво, отчего Лёша чувствует волну жара. Он действительно не знает, что творится с его братом. Уши безбожно горят, когда он поднимает полный вины взгляд на тренера. Я так виноват перед ним. — Владислав Александрович, что с Антоном? — спрашивает Юрий Палыч, словно издеваясь над ним. — Он отстранён от тренировок, — Лёша в шоке поднимает взгляд на врача, не веря в то, что услышал. — У Антона сильное истощение организма.

***

Горячая. Первое, что чувствует Антон, когда из душевой лейки льётся вода. Вода в этом блядском душе слишком горячая. Слишком. Путь от стадиона до дома прошёл для него, как в тумане. В голове не было ни единой мысли и всё движения он — выполнял на автомате. Лишь когда добрался до дома, скинул всю одежду и встал под обжигающие струи душа — почувствовал что-то. Резкий напор воды сбил с полочки гель для душа. Антон присел на корточки, рассматривая бутылёк. Гель был Лёшин. В глазах защипало, а в груди вновь расплодились бабочки. Он потерял всё в один день. Любовь, брата и любимое дело. Всё, чем он жил. Терпеть всё это сил не оставалось. Антон взвыл, вцепившись руками в грудную клетку. Истерика накатывала волнами, а бабочки нещадно выжирали внутренности. Миранчук царапал ногтями грудную клетку, пытаясь разодрать её к хуям, чтобы любвеобильные насекомые, наконец, покинули его тело. Вода обжигала истерзанную кожу. Антон продолжал сидеть на полу душевой, прижимая руки к царапинам на груди. Истерика постепенно прекращала сжимать в тисках его лёгкие, и парень вытер опухшие от слез глаза. Скоро всё это закончится. Миранчук вышел из душа опустошённым. Он укутался в огромную синюю толстовку и, заварив себе чай, отправился на балкон.

И даже, если звёзды погаснут Я буду верить, что не всё так напрасно И даже, если звёзды погаснут Я буду верить, что наши чувства согласны.