ты мне нравишься, но

      Максим курит сигареты, но на деле курит свои проблемы. Есть поговорка про день не с той ноги правда, а у него, блять, последние года три не с той ноги. Он этому убеждается все больше с каждым днем, все сильнее по клавишам ударяя: скоро пианино пошлет его к чертям.       А тут вдруг эта Кошелева под руку попадается, отличница чертова, которой семнадцать лет и которую трахать было лучше, чем добрую половину его бывших. Из-за которой он пятую сигарету выкуривает, сразу после совещания в директорской. И ведь фиг забудет ее руки, да глаза, которые каждый день будут смотреть на него с непонятными вопросами по экономике «почему предложения растут, если есть спрос?». А у него вопрос только один будет: «зачем ты тогда в туалет со мной пошла, девочка?».       Анисимов экономику до самых костей, до дешевого алкоголя ненавидит. И в эту школу по доброй воле пришел бы разве что ради шоколадных слоек в столовой, как и в его детстве. Но обстоятельства ругаются, кричат, похуже чем чья-то жена; чтобы работу стабильную нашел, нормальную. Приходится через порог собственных интересов переступать и горло себе давить всеми этим планерками и преподаванием для тех, кто через пару месяцев про разницу между финансовым достатком и недостатком забудет с чистой душой.       А отец его ругает похуже обстоятельств: в двадцать шесть лет уличным музыкантом быть несерьезно. Максим от этого непонимания вроде и сбежал в столицу года три назад, наивный, думал, тут будет лучше, тут все наладится; но уже который год выслушивает нотации с каждым телефонным звонком.       Такая себе взрослая жизнь.       — И ты хочешь сказать, она ещё и в твоем классе?       Анисимов кивает и выпивает ещё глоток какой-то крепкой штуки — он понятия не имеет, что это, но вроде помогает.       Сережа Трущев, лучший друг, сосед по съемной квартире, такой же горе-музыкант; единственный, кому он может жаловаться на жизнь ежедневно, не отдавая ничего взамен. И если и существует дружба, то, наверное, только такая как у них:        — Ну ты и конченный, Анисимов.       Последний смеется: привыкает уже.        — Сереж, ты понимаешь, — крутит в руках стакан стекляшку, сквозь нее на свое кривое прозрачное отражение смотрит и продолжает: — у меня такой как она ещё не было. Это было ахуенно, Сереж, ахуенно.       Максим смело может идти в психбольницу или отделение полиции этого района, признаваться, что он педофил и сам сдаваться, потому что по его ощущениям, он и правда последняя мразь. Он себя винит немногословно, еле заметно между строк, и за косыми взглядами сквозь глаза. Но чувство отвращения к самому себе щемящее, смешивается со странным, нетипичным «такого у меня давно не было».       — Ну да, школьницы у тебя еще не было, настолько ты еще не проебался. Макс, тебя посадить могут, если она кому-то расскажет, а ты мне рассказываешь, какая она в постели классная.       Парень кивает, что-то вроде «знаю я, завались» бормочет неразборчиво и закусывает бутербродами, на какие только были способны два парня. Такими вечерами он спивается уже два года, и сопьется окончательно, кажется, уже к концу первой четверти с девятнадцати учениками 11 «А» и ещё тремя параллелями старших классов по экономике.       — Не расскажет, — качает головой, заглушая настойчивое «наверное».        — И откуда знаешь?       Сережа хмурит брови: он с этим недо-музыкантом-недо-учителем знаком уже года три и такую хуйню он творит систематически, но на грани нормальности и в пределах тех же моральных принципов. Секс с ученицей уже другое; пусть и среднестатистические для глупых книг подростков, но другое. Максим-то уже не подросток, хотя в душе может и помладше многих учеников: Трущев точно знает, такие вещи как он, подростки не переживали. Поэтому переодически, на правах лучшего друга, и приходится вправлять мозги.        — Отличницы себе не позволят так репутацию подпортить, — хмыкает по-обычному.        — Отличницы себе и по таким клубам не позволят ходить.       Максим понимает четко: у Сережи к ней отношение складывается относительно такое себе, и он бы и сам позлиться хотел на нее; решить, что она очередная глупая девочка лёгкого поведения. Но видит же, что не так это. Поэтому и пьет сейчас дешевый коньяк и плечами пожимает в безмолвном «да кто его знает».        — Не создавай себе проблем очередных, Макс, — друг лишь по плечу хлопает и уходит спать: время ведь давно за полночь.       Максим около двух лет вел жизнь алкоголь-гитарныеаккорды-алкоголь- девочкисклубов. И каждое утро — утро субботы, когда спишь до трех дня — и снова в тот же круговорот. Теперь же, за исключением двух призрачных выходных, он обязан вставать не позже семи утра, надевать эти очки чертовы и костюм: школа — гимназия, и школьная форма, видимо, не только у учеников; и объяснять одну и ту же тему три раза подряд всем под копирку одинаковым ученикам. В какой-то момент, день так на третий, он начинает жалеть всех учителей, совершенно искренне, и проклинать-проклинать-проклинать. Но отсутствие другого образования не дает других вариантов, и каждый день, на секундочку, уже третий (!!!), с трехслойным матом собираться на работу.       Работа учителя — явно не для того, кто сам ещё капризный ребенок.       Еще и эта Кошелева тоже, не в тему:        — Максим Дмитриевич, а можно меня поставить дежурить вместе с Даней? Завтра или в пятницу.       Кошелева. Кошелева. Кошелева. Весь его класс сокращается до одной нее. Она это специально на глаза попадается или искренне ничего не понимает?       Макс знает почему-то, откуда-то: она далеко не девочка легкого поведения, как лучший друг ласково ее называет. И знает, она вряд ли так быстро выкинула из головы ту ночь, что на самом деле и было бы хорошо, но он знает, она не забыла, нет. Хотя и доказывает обратное всеми возможными способами, он уверен — она не такая.        — Я объясняю, Кристина, я график дежурств составил еще вчера, и менять не собираюсь. Пообщаться с друзьями можно и после уроков.       Нет, Максим не мстит ей, просто включает режим учителя, понимает, что нечего детям потакать, и без разницы, что это ребенок та же Кошелева.        — Я не смогу дежурить с Олегом и Хабибом. Они не будут работать.       Хабиб Шарипов, еще один, вроде как, популярный парень, насколько он — Макс — разбирается в школьной иерархии. Так вот он усмехается с задних парт, и обиженно тянет «ну Кристина», а Терновой, который ему, так кстати, с первых уроков не понравился, только возмущается «когда такое было». Парни, на первый взгляд, и правда такие себе, но говорить это вряд ли станет хорошим решением для взрослого человека.       Он ведь взрослый (?).        — Значит, работать будешь ты, — пытается улыбнуться по-доброму, выходит не совсем.       Максим в рутину втягивается максимально быстро, и виной тому то ли серые стены школы, то ли такие обычные школьники, дети обычные, и он почему-то начинает искренне надеяться, что Кристина не окажется одной из Жень Майер, которая за Олегами бегает.