ты мне нравишься, но

      В многочисленных учениках запутаться проще, чем в многочисленных девочках, которых Максим когда-либо приводил на съемную квартиру. Чуть тяжелее видеть их насквозь, но Максу относительно хватает одной недели, и он уже знает все об 11 «А».       Чтобы понять Кристину недели не хватает, четверти, наверное, тоже, не хватит, и если такое возможно, то целой его уже проебанной жизни. Что с ней такой делать, он банально не знает, но внутри его ломает: помочь хочет, да узнать поближе.       — Личный опыт.       Конечно же, осознает прекрасно, что снова одними и теми же вопросами ее крыть навязчиво как минимум, а вообще странно и неуместно. И наверняка не должно быть этой безмерной заинтересованности к ученице.       Кошелева как-то криво от вопросов изворачивается: оно и понятно; и в телефоне ищет что-то, якобы. Макс в отражении стекла этого грязного видит, как она туда-сюда пустую ленту инстаграма мотает, глаза пряча. Нервничает, да.       — Ладно, не мне с тобой говорить об этом. — слезает с подоконника и сигарету в окно бросает: учитель из него, как и защитник экологии, такой себе выходит. — Осталось убрать только несколько столов и домой, пошли?       Девушка ему кивает, без слов за ним идет. Тряпку берет из ведра, протирает столы неаккуратно, он же посуду в это время уносит. И если забыть о том, что ему двадцать шесть и к нему дети на имя отчество обращаются, то он практически в школьные годы вернулся с такими же одноклассницами в коротких юбках и дежурствами в столовой. Ему же только того огромного рюкзака с учебниками не хватает и невыученной домашки по химии…       Максим смотрит на ту самую короткую юбку Кошелевой, и дыхание, блять, перехватывает, когда она в три погибели сгибается, чтобы стол этот идиотский дочиста вытереть, и он едва сдерживается, чтобы не прикоснуться к ней, чтобы все ее позвонки пальцами не пересчитать, когда они так сквозь ее тонкую водолазку выпирают. Максим смотрит и осознает слишком болезненно, что она ребенок, и ему на нее такие взгляды кидать непростительно.       Но ее ноги стройные и юбка задирающаяся напоминают ему лишь то, как он к ней прикасался, как эта девочка стонала, хватаясь за него, утыкаясь носом в его плечо. Эту ночь Анисимову забыть равносильно забыть свое имя, особенно когда ходячее воспоминание о ней трется рядом с ним по нескольку часов в день.       Остатками принципов, этих чертовых моральных принципов, он в себе пожар тушит. Пытается; их не хватает, как вода в шланге пожарных заканчивается.       И когда Кошелева телефон к уху прикладывает, а потом губы сжимает в тонкую линию, Максим резко понимает, все тщетно. Думает, что ему нужно будет долго стеркой ее ногти со своей спины стирать, кожу раздирая; и те вздохи нежные с его шеи запахом другим перебивать, как тогда, в детстве, мятной жвачкой сигареты зажевывать. Учитель с ученицей быстро прощается сухим «до понедельника»; выходит на улицу и сигарету закуривает, ту самую, с детства;       но сигарета-то его не бонд с кнопкой, — Кошелева.       Он еще стоит несколько минут у ворот школьных, держа в руках пачку, переворачивая в разные стороны, камень пинает, ждет, пока девочка выйдет из школы и в другую сторону свернет, скрываясь от него, а потом он пишет короткую смску Трущеву, чтобы тот его сегодня часа в четыре из клуба забрал, потому что сам-то до дома сегодня дойти сможет вряд ли.       И когда Максим идет мимо многоэтажек серых, ему кажется, что жизнь его такая же серая, такая же каменная и склеенная в одну большую коробку, через которую иногда ток пробегает и бьет его под ребра, не оставляя ничего, кроме уколов боли и злобного шипения.       В клубе темно, громко и людно. И он все эти три факта обожает всем своим нутром. Обожает, когда забыться можно; в толпе прятаться от мыслей его разрывающих; в темноте проблем не видеть тоже обожает.       На брюнеток он сегодня совсем не смотрит: в какой-то видится широкая улыбка этой Кошелевой, детская такая, в той, что справа от него — глаза ее большие и карие, требующие одним лишь взглядом честности, а он по-другому вряд ли с девочкой сможет хоть когда-нибудь.       И внимание его привлекает то ли блондинка, то ли рыжая, понять не может в темноте, но прекрасно видит движения, которые в такт с музыкой бешено сливаются воедино. Максиму нравится видеть таких девочек, которые музыку чувствуют. И когда он подходит к ней, пошатываясь, девушка улыбается. Нравится ему. Но нравится не девушка, не улыбка и не запах ее слишком сладкий, а то, как она вжимается в него, когда он руки на талию ее перекладывает, в танец завлекая.       «Красивая» — думает, музыка красивая сегодня, когда девушка руки под футболку его запускает и носом о ключицу трется. И музыка правда красивая играет, Льюиса Капальди, когда Анисимов девушку вверх по лестнице уводит, не замечая глаз, прожигающих его спину нещадно.       И как только дверь комнаты захлопывается, девушка руки свои на плечи ему складывает, уверенно слишком сжимая, футболку его стаскивает и ребра пересчитывает, языком проходясь по его груди, животу, ниже спускаясь. И когда пряжка его ремня щелкает, у него, кажется, тоже что-то щелкает, он девчонку на себя толкает и к кровати тянет, опуская её и платье короткое стаскивая. Она за него цепляется, притягивает, целует, а внутри парня три слога набатом слышатся.       Крис-ти-на       Но Макс лишь крепче девчонку к постели прижимает и ноги ее широко разводит, белье откидывая, медленно наклоняется, чтобы шею поцеловать, вдыхает       и выдохнуть не может.       Отвращение к себе, то самое, что ноющей болью от головы до грудной клетки протянуто, обычно копится годами и долгим знакомством с самим собой. Ему хватает пары недель, чтобы весь свой образ жизни под вопрос поставить. У него ведь и раньше на языке крутилось «какая же ты мразь, Анисимов», но с полуулыбкой и голой девочкой на плече. Сейчас же такое навязчивое «не то» встало стеной Китайской, непробиваемой.       Не шоколад, не персики, девочка не та, волосы не те, улыбка тоже не та и не отшучивается от него, не говорит даже с ним, косички ему не плетет, не та девочка. Не та.       Максим на голую девушку перед ним смотрит и медленно в кресло у кровати падает, глаза за руками пряча. Не хочет смотреть, не может просто. Бросает короткое «проваливай», слышит, как она матами давится, а потом уходит, оставляя его. Ему стучать кулаками по столу хочется и ногами по полу топать, как в детстве, от злости. Ему кажется, что крыша вот-вот слетит, и тошно от себя становится. Максим знает, что Кошелева эта отравила его чем-то, а чем, понять не может, пальчиками, наверное, своими крошечными, по его телу скользящими. И он бы о ней даже не вспомнил, если бы в школу эту проклятую не устроился работать.       И теперь девочка из двух «К» его преследует, мысли о ней тоже, ни на секунду не оставляя. И что именно в его голове заставляет от Кристины до Кристины мысли протягивать.       Анисимов встает резко, и голова кружится, пряжку застегивает и футболку через голову натягивает, и дверью вип-комнаты хлопает, сильно, чтобы стены качало, как ему кажется. По лестнице спускается медленно, обдумывая, что дальше делать, подсчитывая, сколько в него влезет коньяка, пока Сережа за ним не приедет. И строчки слышатся:

«You never came around Never came around»;

      его отношения с английским хуже, чем с бывшими девушками, но смысл уловить у него все же получается, когда видит, как девочка у бара сидит, телефоном по стойке постукивает и медленно стакан с чем-то слишком крепким, как для семнадцатилетки, опустошает, а потом жмурится и, вроде как, снова просит налить.       Максим не знает, что его больше сейчас удивляет: радость из-за того, что она сейчас здесь или злость из-за того, что она сейчас здесь; и кривые эмоции уже в привычку постепенно входят. Он ускоряется, через ступени перепрыгивая и весь танцевальный зал огибая, чтобы до девочки этой добраться. Подходит к ней со спины и плеча касается, а в голове каша такая, что, кажется, сейчас упадет, но Кошелева оборачивается, и Максим видит, какие глаза у нее безжизненные; видит, как зрачки увеличиваются, боится или удивляется, Анисимов сказать также не может. Рука его до сих пор у нее на плече лежит, он пальцем кружок на ее небольшом плече очерчивает. И ему застонать хочется от того, как ему Кошелеву прижать к себе нужно, но он лишь нагибается к ней и на ухо шепчет:       — Мы, Мартышка, вроде договорились с тобой.       Она назад наклоняется и руку его с плеча своего спихивает.       — Не понимаю, о чем вы, Максим Дмитриевич.        Он за руку берет ее осторожно:       — Кошелева, мы с тобой договаривались, что ты больше по клубам не шляешься, — цедит Максим, а сам думает, как бы ему не свихнуться здесь и сейчас, потому что все точно не по плану идет.       Она смотрит на него злобно, на лбу складочки морщатся, а он так пьян, что ни о чем, кроме того, как ему спать и Кристины хочется, думать не может.       — Я с вами ни о чем не договаривалась, Максим Дмитриевич, — и это ее обращение на имя отчество чуть ли не заставляет застонать от досады, отрезвляет жестко, кричит, будто напоминание в айфоне «она ребенок»       Максим на девочку смотрит и оторваться не может, а она взглядом едва ли не прожигает, злится.       — А родители твои в курсе, где ты ночи проводишь? — еле языком ворочая, спрашивает блондин.       Кристина смотрит на него еще секунд пять, а потом рукой отмахивается и отворачивается.       Он на ее шею засматривается, вспоминать боится.       И падает, падает, падает.       В буквальном смысле падает, прямо на девочку, потому что ноги больше не держат. Она руками тонкими его подхватывает и голову придерживает, как маленькому. Ведет куда-то, на диваны усаживает. А Анисимов все смотритсмотритсмотрит, как волосы по скуле соскальзывают, а глаза окидывают озадаченно, девочка руками в его джинсы залезает. За телефоном, как понимает он мгновением позже.       — Кому позвонить?        — Заботливая, — бормочет он, не в тему, не к месту, и улыбается-то тоже совсем не к месту. — Там пароль.       Едва вспоминает код из четырех символов, что стоит у него, кажется, уже третий год, и это, как кажется, оказывается его последней рациональной мыслью за вечер.       Потому что дальше только алкоголем дешевым своим мыслит, и слова все вылетают с его же помощью; потому что дальше только Кристинино «ваш друг приедет скоро» и ее же взгляды нелюдимые; потому что дальше уже некуда, и на этом, Максим, пожалуй, окончательно проебался.       Серега приезжает спустя пятнадцать минут, и к этому времени учитель называемый уже на коленях ученицы спал. Друг его матерится и шипит что-то про то, как Максим заебал и прочее, Кошелева молчит и хмурится только на замечания Трущева, пока они с девочкой маленькой вдвоем пьяного парня по обе стороны придерживают, до машины тащат. Когда друг укладывает его на заднее сидение и дверь закрывает, то он глаза открывает и услышать старается приглушенные звуки снаружи.       — Спасибо, он обычно так не напивается, но большое спасибо,..— не заканчивая, произносит Трущев.       — Кристина — подсказывает Кошелева.       Молчат оба. Одна от непонимания, другой же, наоборот, от понимания:       — Так ты и есть та самая Кристина?