ты мне нравишься, но

      — Классицизм как жанр в нашей стране зародился ближе к началу девятнадцатого века, пометьте у себя в тетрадях.       За окном все серое такое, темно-серое, десятью мазками гуаши перемазанное. В кабинете литературы, по сути, ещё темнее, но пара старых светильников перекрывает тучи и атмосферу эту безвыходности в нынешних одиннадцатых классах. Пара жвачек ещё под партой; телефон, спрятанный за пеналом, и русские писатели золотого века — утро понедельника только усугубляют. Здесь, наверное, каждый второй променял бы эти жвачки на сигареты. В особенности те, кто литературу сдает от нечего делать: Кристине явно делать нечего.       У нее в одном наушнике, что сливается со школьной блузкой на все двести процентов, играет тихо грустная песня очередная: что-то про свободу там вроде было. И она только и думает, что так свободной стать хочет, не только от семи уроков с консультацией, но и от тех мыслей, которые ее, в отличие от других одноклассников, похуже всяких уроков донимают.       Потому что они все экономику обожают с Максимом Дмитриевичем, который пять раз «душа компании» и семнадцать «лучший учитель».       Кристина же не понимает, к какому черту ей это сдалось?       И тратит все выходные на то, чтобы понять: безуспешно.       Конечно, ну конечно, она маленькая девочка, которая все абсолютно близко к сердцу принимает, но извините, пожалуйста, к Кошелевой, у которой всего-то один парень был, не каждый день ее классный руководитель пристает. И она эту всю историю принять-то не может, что он и с ней, а о другом думать и не пытается вовсе, не-мо-жет.       Ни о подготовке подумать к ЕГЭ, которой пора бы заняться к началу октября;       ни о кино, в которое собирается с Даней сегодня вечером;       и ни о цвете чёртовой выпускной ленты, которую скидывают в классную беседу.       Она у себя в голове сотню раз перекручивает, пережевывает Максима Дмитриевича со всех сторон, и это уже кажется нездоровым, если не учитывать, что между ними в принципе ничего здорового-то и не было.        — Эй, Крис, — Олег, что за ней сидит с восьмого класса, кажется, ее несильно в плечо толкает, — дай четвёртый номер по английскому списать.       Кошелева вздрагивает резко и наушник из уха выдергивает через выдох на раз-два-три: она, блять, даже об английском подумать не могла.        — Я не делала, а там много задали?       Терновой брови выгибает:        — Как это так, ты и без домашки? — смеётся. — На страницу, вроде, писать.        Она тихое «блять» тянет, старый добрый «enjoy english» за, теперь уже, одиннадцатый класс достаёт, за учебником литературы прячет.       — Что именно?       Он в несколько номеров пальцем тыкает, перегибаясь через парту, а она только вдыхает от усталости:       — Дань, дай английский списать.       — Да, Дань, дай английский списать, — просит Олег, копируя манеру Кристины, за что почти получает от нее удар по лбу, но в последний момент откидывается на спинку стула и та до него так и не дотягивается.       Зато у парня громкий смех вызывает, а вместе с ним и внимание учительницы к последним партам первого ряда:       — Терновой, Кошелева, вы, если что, на уроке находитесь.       Она глаза закатывает и поворачивается к учительнице: выговор из-за непутевого одноклассника в ее планы не входит. В ее планы в принципе ничего из происходящего в одиннадцатом классе не входило.       Молчит. Олег тоже. На нее несколько пар глаз смотрит, из тех, кто вообще поднялись в такую рань в школу, и Кристина, если не под землю провалиться, то в парте взгляд спрятать точно готова. Отмечает на себе высокомерный взгляд Майер и Видякиной растянутую полуусмешку, думает, неужели королевы и до неё снизошли ее заметили?        — Что мы сейчас читаем, Кристина?       Ей Даня что-то показать пытается, перелистывая пару страниц, пока она максимально потерянная выдыхает «не знаю».       — А кто это, это я знать должна? Или кто, объясни мне? — Елена Викторовна своим недовольным возмущённым голосом только больше уши режет. — Я для чего вам тут преподаю, чтобы потом ваши родители прибегали и жаловались, почему я вас к ЕГЭ не подготовила? Вот только попробуйте подойти и сказать, что кто-то из вас литературу сдавать собирается.       Тучи сгущаются чернильными пятнами где-то за окном, и у Кристины внутри все тоже небом пред грозой веет.       — Максиму Дмитриевичу скажу, Кошелева и Терновой не занимаются, еще и Шарипов в телефоне весь урок просидел.       Хабиб откуда-то с самой задней парты возмущенное «а я-то что» выкрикивает, хотя переговариваться не начинает: Максим Дмитриевич — это все равно не страшно.       Почему тогда только у Кристины едва ли не коленки дрожать будут перед входом в его кабинет?       И чего она три сигареты у чёрного входа выкурит перед экономикой?        — Почему я должен выслушивать, как вас Елена Викторовна ругает? Мне уже не первый учитель говорит, что вы самый худший класс.       В горле пересыхает, и Кристине это не нравится. Она пальцами по парте постукивает и взгляд не поднимает, знает, в море сегодня шторм.        — Кошелева и Олег, после урока пишете мне объяснительную, почему вы на уроке не работали.       Ко-ше-ле-ва.       Грубо и не так, как надо.       Ей на объяснительную-то, по сути, наплевать; ей на «после урока» не наплевать и на настроение его тоже не плевать.       Потому что снова и снова, перечитывая несколько сообщений в диалоге ВКонтакте, она понимает: ругать он ее вряд ли за литературу будет.       Он даёт задание: ответить на вопросы после девятого параграфа; сам в телефоне сидит, ноги на стол закинув. А класс даже сидит тихо, особенно Олег тот притих: каждый заметил сегодня не то что-то, даже со старшеклассницами он не флиртует. По классу только тихий шум страниц слышится, тихий шёпот на третьем ряду и несколько сонных вдохов по классу: Кристина и то вздохнуть боится. Смотрит иногда на время на заблокированном экране, которое идёт слишком быстро, и, наверное, выясняет, что это первый урок, на котором она бы лучше вечно писала про спрос и предложения на несколько листов, только бы звонок не звенел. Максим Анисимов поговорим в понедельник 12.45 6 октября       А на ее часах 11.14, а там недалеко и…       Она ждет, пока весь класс (почти) выйдет из кабинета, подходит к учительскому столу, на Максима Дмитриевича не смотрит. Понимает, что оставаться после уроков может войти в дурную привычку, ведь все повторяется точно так же, как и почти месяц назад.       один в один.       Она садится боком за первую парту, так же, как и одноклассник, а классный руководитель ей листок даёт, пальцами ладони ее касаясь: Кристину все прошибает.        — А что писать, Максим Дмитриевич?        — Я не поверю, что ты никогда не писал объяснительные, Терновой, — он на свой стол облокачивается и даже краем глаза на девочку не смотрит.        — Я писал, а для Крис это может первый раз, да?       Олег к ней поворачивается вполоборота, собираясь видимо ещё что-то добавить, но учитель быстрее его перебивает и диктует стандартную форму, что-то вроде «я, ученица 11 В, Кошелева Кристина...» и дальше на пол-листка, про то, что она извиняется, хотя по сути, извиняться должен он сам. Парень уходит, а Кристина остается под предлогом «дополнительного задания».        — Кристина, — только и выдыхает он.       Она полусидит на парте и не знает, куда себя деть.       Он, кажется, сорвался: весь урок ни взгляду, как обычно, зато теперь глаза в другую сторону даже не отводит. Ей даже показалось, он в одну секунду моргать вообще перестанет, чтобы не отвлекаться.        — Давай забудем это.       Она с места подрывается в секунду, уйти собирается, чувствует уже, как кулачки маленькие сжимаются, но не получается: Максим Дмитриевич за плечи ее останавливает, снова.        — Пожалуйста.       Кристина усмехается, уже не весело:        — Пожалуйста?       Он на нее смотрит непонимающе, а она только и думает, что о его руках, которые он забывает совершенно с предплечья ее убрать. Чувствует, что как стекло от кипятка сейчас треснет: его руки — кипяток.        — Вы каждый раз теперь будете напиваться до такого состояния, чтобы делать, что вам захочется, а потом предлагать забыть?       — В каком смысле «делать, что вам захочется»?       Ну, может она понять, когда он с ней в туалете переспал. Забыть со временем и принимать как обычного учителя.       Но если не ведёт он себя как учитель, вообще никак не соответствует этому слову, как тогда понять? Ему же легко. Напиться легко, снова руки ей под футболку пускать и ученицу свою целовать после сигарет легко. А ей совсем непросто потом из головы выкидывать, да и с этим она уже вряд ли справится.       Она голову вниз опускает, разглядывает маникюр на отросших ногтях:        — Целовать меня не надо было, если вы хотели забыть все.       Про себя ещё дурой саму себя, и несколько раз дебилкой называет, потому что позволила ему тогда.        — Так, у нас опять что-то было?       Она его ударить хочет, и уже слышит хруст; думает, не сдержалась и на самом деле ударила. Но, обернувшись, видит, как дверь открывается, а за ней Терновой:        — Прошу прощения, я забыл телефон.